Ирвин считал, что деятельность без страсти в сердце подобна руке без пальцев. Таким обрубком можно делать грубую работу и делать ее, возможно, быстрее и лучше, но без пальцев не выйдет той точности и красоты, что делает бездушный предмет произведением человеческого искусства.
И Ирвин придерживался этого мнения во всем, до чего у него доходили руки. Скорее всего, именно из-за этого у него всегда были проблемы, с женой, с работой, с отдыхом и жизнью в целом. Его педантичность, дотошность в каждом шаге делала его медлительным и плохим работником, и плохим мужем. Никому, кроме него, не было дела до этой идеальности, к которой Ирвин так стремился, все предпочитали скорость качеству. Но все терпели, потому что Ирвин все же выполнял каждую возложенную на него обязанность да так, что в конечном итоге оставлял других в дураках.
И все было стабильно терпимо долгое время, пока Ирвин не обнаружил те древние книги, которые пытался прочитать всякий, но толком прочитать был не способен никто. И когда на стол к Ирвину упал один такой артефакт, Ирвин не отмахнулся как все остальные, а принялся изучать, плюнув на сроки и даже на другие дела. Для него была вызовом эта пожелтевшая бумажка, такой вот проверкой на пике его возможностей. И Ирвин принял этот вызов.
Он изучал, но все было без толку, он поднял из архива другие книги - и все было без толку, он уступками и обманом привлек экспертов - и все было без толку. И так прошел месяц, но ничего не сдвинулось с места. Да, Ирвин мог прочитать то, что было написано в той бумаге, но с каждым новым прочтением смысл менялся, а порой и вовсе всякая логика пропадала из текста, оставляя только случайный набор букв и слов.
И Ирвин отчаялся, но отчаяние это только мимолетно поработило его, и вот вскоре он уже берет оплачиваемый отпуск, что он, кажется, уже столетие не позволял себе, и уносит документы домой в надежде безумца разгадать эту тайну.
Жена, дети, друзья, все это остается на верхнем этаже, где-то в другом, не важном для Ирвина мире. Их вялая помощь не принимается Ирвином, их общество избегается. Ирвин, одержимый страстью идеи, закрывается в подвале и твердо решает не выходить оттуда, пока дело не будет сделано. И никто не мог зайти к нему, да он и не пустил бы никого больше. Он не мог, не мог позволить другим увидеть его поверженным, проигравшим какой-то старой бумажке; нет, он сильнее, он ученый, он лучший, он должен, обязан, обречен докопаться до правды.
Следующий месяц Ирвин провел в подвале, заучивая текст за текстом, стараясь запомнить хоть что-то, соединить воедино все, что он сотворил. Он испражнялся в угол и питался одними консервами, а когда консервы закончились, он просто перестал есть. Это даже обрадовало его, ведь теперь еда не могла отвлечь его от работы.
Со временем работа начала продвигаться. Разные фрагменты книг складывались воедино, светясь среди толщи информационного мусора. Ирвин записывал все, что мог, и когда первая глава была окончена, Ирвин решил выйти на свет. Теперь ему было не стыдно открыть дверь.
За дверью его ждала жена и дети, испуганные, но безумно радостные, что Ирвин собственноручно освободил себя из заключения. Они бы вытащили его раньше, если бы Ирвин не запретил вызывать всякие службы, угрожая причинить себе вред.
Ирвин, счастливый, ушел в ванную крича во все горло, что он победил, что он наконец-то смог разгадать ту книгу, и жена может пойти и сама посмотреть на всю его работу.
Жена, полная страха и любопытства, осторожно опустилось в подвал. Там стояла отвратительная вонь, но это ее уже не волновало. Главное, что муж снова с ней и детьми. На столе и на полу были раскиданы листы, исписанные до упора, а в самом центре стола, на рубашке Ирвина, скованные скрепкой, аккуратно лежали переведенные страницы первой главы той злополучной книги. Жена осторожно перевернула пустой лист и принялась читать, но там были только буквы, написанные в случайном порядке, выведенные идеальным почерком мужа.
Жена в страхе отпрянула от стола и, повернувшись, наткнулась на голого мужа, Ирвин нежно положил на нее руку и поцеловал:
- Ну что, я же говорил, что у меня все получится, милая. Теперь я, наконец, свободен.