Гульсира ГАЙСАРОВА-ГИЗАТУЛЛИНА
(Окончание. Начало в № 28)
На Айги очень повлиял город, западная философия. Он начал изучать французский язык. В 1968 году выпустил в своем переводе антологию «Поэты Франции», где представлены стихи 77 поэтов XV — XX веков, начиная от Франсуа Вийона до современных авторов. Опубликовать ее помог Илья Эренбург, сказав: «Такой антологии больше нигде нет». Французская Академия удостоила эту книгу премии П. Дефея (1972). В дальнейшем в его переводе вышли антологии «Поэты Венгрии» (1974) и «Поэты Польши» (1987).
Составленная Айги и снабженная его предисловием антология чувашской поэзии выходила в переводах на венгерский (1985), итальянский (1986), английский (1991), французский (1995) и шведский (2004) языки.
Тем временем, ни одна строчка из его написанных на русском языке стихов не была напечатана в СССР. Зато они издавались за рубежом. С 1962 года переводы его стихов начали издаваться в периодической печати, а с 1967 года — отдельными книгами в Чехословакии, ФРГ, Швейцарии, Франции, Великобритании, Польше, Венгрии, Югославии, Нидерландах, Швеции, Дании, Финляндии, Болгарии, Турции, Японии. После падения «железного занавеса» поэт получил возможность выезжать за рубеж и участвовать во многих поэтических фестивалях и симпозиумах.
Первый сборник стихов Геннадия Айги в России был опубликован в 1991 году с предисловием Евгения Евтушенко.
«Чувашия оттолкнула его первой, и первая приняла в свои объятия», — говорят сейчас его земляки. Действительно, в 1990 году Айги стал лауреатом Государственной премии Чувашии имени Константина Иванова, в 1994 году Народным поэтом республики. В 1997 году его избрали почетным доктором чувашского государственного университета. Среди его международных наград — медаль «Памяти Эндре Ади» Министерства культуры Венгрии (1978), «Золотой венец» Стружского фестиваля поэзии (Македония, 1993), премия имени Ф. Петрарки (Германия, 1993), премия Южного Тироля имени Норберта Казера (Австрия, Италия, 1996). Ему присуждено Звание Командора Ордена искусств и литературы (Франция, 1998). Он — первый лауреат премий имени Андрея Белого (1987) и Бориса Пастернака (2000).
В чем своеобразие и ценность творчества Геннадия Айги? Почему многие любители литературы считают поэзию Айги трудной и непривычной для восприятия? Конечно, это очень сложные вопросы, и, наверно, однозначно ответить на них просто невозможно. Я тоже в течение нескольких лет по-своему пыталась понять Айги, и, откровенно говоря, это было не легко.
Будучи писателем, я хорошо знаю, что мне по силам, а что я не могу выразить словами. Поэтому я даже не пытаюсь перейти эту грань. Дальше — безмолвие. Да, за гранью этого — тишина. Но тишина не является пустотой. Она пропитана жизненной энергией, она соткана из света. И эта тишина пропускает тебя в себя только тогда, когда ты безмолвен. Но она сама впитывается постоянно, каждое мгновение.
Тишина занимает большую часть этого мира — солнце восходит безмолвно, цветы раскрываются, снега идут безмолвно. Чтобы выразить территорию безмолвия, мой ум и мой язык бессильны. Я сознаю, и смирилась с этим. Вот этим знанием и
смирением я — обычная — и отличаюсь от гения Айги. Айги не желает признать и, тем более, смириться с этой невозможностью. Он осмеливается выразить эту территорию безмолвия-вечности. Наверно, его смелость, отчаянное сумасбродство заключается в этом. «У меня были годы — я пытался общаться с деревьями. И когда ты — там, все глубже и глубже, и хочешь, чтобы деревья ответили, но они не отвечают, — потому, что там нет слуха, слова нет — вот в это отсутствие слова можно проваливаться», — писал поэт.
У Айги есть книга, которая называется «Все дальше — в снега». В снега — в безмолвие. И в вечность. Потому что, по мнению поэта: «Поэзия как снег — существует всегда. Тает, идет, но она... есть». А мистики утверждают, что тишина в нас самих, в самом центре нашего существа, нашей самости. «Если ты достигнешь такого мастерства, сумеешь хоть на немного остановить свой постоянно болтающий ум и достигнешь своей глубины, то в этой тишине сможешь встретиться с Богом, — говорят они.— Бог разговаривает с тобой посредством тишины». Вероятно, Геннадию Айги удалось проникнуть в эти глубины. Вероятно, он в этой глубине или вышине — когда речь идет о духовности, как определить, которое из слов точнее, — достиг уровня, которого могут достичь только пророки. Не зря он говорит, что «поэт — это несостоявшийся пророк».
Вероятно, этим своим упорством он задевает многих: почему все, или почти все смирились с невозможностью, а он продолжает упорствовать?
Айги пишет свободным, говоря по-нашему, белым стихом. Такой тип стиха по сравнению с классическим многие считают странным, не воспринимают всерьез. Между тем, как считает Владимир Новиков, один из исследователей творчества Айги: «.потребность в обновлении классического стиха ощущал уже А.С. Пушкин, который в 1833 году писал: «Думаю, что со временем мы обратимся к белому стиху. Рифм в русском языке слишком мало. Одна вызывает другую. Пламень неминуемо тащит за собой камень».
А Айги 90-е годы прошлого века об этом говорил: «Классический стих в современной русской поэзии, безусловно, переживает небывалый кризис. В послевоенный период, как бы «в последний раз» он был жив — лишь благодаря внутренне-смысловой значительности творчества Пастернака, Заболоцкого и Ахматовой. Интонации средних поэтов едва различимы друг от друга, и стихотворения в «классической форме» похожи теперь на одну и ту же песенку (даже — на эстрадную, — приходится сказать об этом прямо)».
Значит, в искусстве наступает момент, когда становится невозможным отобразить мир, не повторяя тех, кто творил до сих пор, обычным языком-методом-спо-собом. Возникает необходимость при-думать-найти-сотворить новые методы, способы изображения действительности. В этом отношении изобразительное искусство всегда идет немного впереди литературы, считают специалисты.
«Любое искусство занято главными вещами: оно развивает собственные средства выразительности и все время держит их в работающем состоянии, — пишет Айги. — Когда я писал стихи, рифмованные и правильным размером, я быстро заметил, что в них часто цитирую кого-то, кто мне нравится. Тогда я с большим трудом — надо было на это решиться — с 60го года перешел на русский язык, и тогда же перешел к свободному стиху.
То, что я делаю, — не верлибр и не свободная поэзия. Она просто без рифм, и поэтому вопрос ритма становится необычайно важным, потому что каждый раз творишь свой собственный ритм. Это не то, что писать четырехстопным ямбом или в любой силлабо-тонической или тонической системе, которая сама себя ведет. А у меня через каждую строку все меняется. И все должно быть цельно. И тут ритм становится главной силой. Рифмы не нужны, потому что их роль переклички берет на себя нечто совершенно другое. Поэтому задача заключается в построении, и речь идет о новом конструктивном виде. Новый тип конструкции, новый тип построения пространства».
В годы работы в музее В.Маяковского Айги начинает тщательно изучать теоретические труды Казимира Малевича. Это можно сравнить с тем, как бредущий на ощупь в темноте человек наконец-то ощутил под ногами твердую почву.
У Айги стихотворение «Спокойствие гласного» состоит только из одной буквы (звука) «а». Как и «Черный квадрат» Казимира Малевича, его можно воспринимать и объяснять по-разному. По мнению специалистов, оно «является как бы словеснопоэтическим аналогом «Черного квадрата». Синтаксис Айги радикально отличался от обыденно-прозаического: здесь все слова поставлены в новые связи, глубоко индивидуальна и пунктуация, выполняющая роль нотно-музыкального письма».
Как пишет Владимир Новиков: «а» может быть истолкован самыми разными способами: первый звук в тишине, первый миг творения. А может быть, это первый крик младенца, первичная нерас-члененная форма человеческой речи?».
Айги своему внимательному читателю, тому, кто способен к со-творчеству — дает тишину, безмолвие. И ты заполняешь его тем, чем богат сам. А может, безмолвие наполняет тебя тем, в чем ты нуждаешься, иногда даже не осознавая это. Айгисты (сейчас есть и такой термин), возможно, в его творчестве находят это, а не-айгисты не видят, не чувствуют и не находят.
Да, звук «а» всегда был и есть. Но ведь и тишина была вечно. Только мы не знали, что этот вечный звук «а» является к ней дверью. А Айги приоткрыл эту дверь и, взяв нас за руки, привел в тишину, безмолвие.
«Поэзия, как наука, бывает фундаментальная и прикладная. Фундаментальная поэзия сосредоточена на решении своих собственных, творчески-таинствен-ных задач. Поэзия прикладная пользуется стиховой формой для обслуживания задач внеэстетических: политико-публицистических, информационно-описательных, нравственно-проповеднических, религиозных (в узко-церковном смысле слова). Эти два вида поэзии существовали и будут существовать всегда, развиваясь то в споре, то во взаимодействии. Необычность творческого облика Айги обусловлена тем, что у него нет прикладных стихов, этому поэту природно свойственна стопроцентная эстетическая свобода», — пишет Владимир Новиков в статье «Больше чем поэт».
Поэзия понимается Айги как своего рода «умное делание», как — прежде всего — духовная практика сохранения и передачи той энергии, что называется любовью. «Поэзия, на мой взгляд, может делать единственное: сохранять человеческое тепло под холодным земным небом», — говорит Айги о назначении поэзии в одном из интервью. — Для этого поэту необходимо иметь это тепло в себе, хранить его вопреки всему. Это — малое, ничтожное тепло, но без него нет человека. «Священный огонь поэзии», говорили когда-то. В наши дни, касаясь поэзии, будем говорить хотя бы о тепле»...
«Выходец из деревни Шаймурзино Айги открыл нам мировую поэзию и сам стал мировым поэтом», — говорит критик Атнер Хузангай.
Наша землячка, удивительно талантливая поэтесса Лилия Сагидуллина пишет: «Встреча с Геннадием Айги в определенной степени напоминает встречу с инопланетянином. Впрочем, если каждый автор рождает собственный мир, то такая встреча должна восприниматься не как чудо, а как естественное явление. Если же такие встречи нас редко радуют, то причина, скорее всего, в том, что миры, рожденные разными авторами, бывают очень похожими друг на друга и воспринимаются как нечто вторичное, напоминающие клоны. Ты ходишь и ходишь, живешь и живешь, испытывая жажду по новым смыслам и новым формам, и уже начинаешь довольствоваться тем, что есть. И, когда уже не осталось надежды, вдруг (на первый взгляд — вдруг!) — нежданно долгожданная встреча. Неузнава-ние, узнавание и непонимание, тяга к мирам, к которым уже успела привыкнуть, постепенная работа над собой — и сложное, тяжелое, но от этого более радостное объяснение. Возможно, это только попытка объясниться: я только притронулась к ручке двери от вселенной Айги.
Поэзия Айги не столько предметная поэзия (хотя он свободно и активно оперирует не только эмотивными частицами, но и существительными и глаголами), а сколько поэзия символов, сигналов, намеков. Даже в тех случаях, когда явления, действия называются открыто, Айги в стихотворном контексте отдает предпочтение местоимениям, на этой основе рождается недосказанность, неопределенность, тайна.
Много сказано о роли гласных в поэзии Айги. «А» — долгий, открытый, сильный, широкий, самый звучный по шкале О. Есперсена звук, мною воспринимается как элемент разговорной речи. В стихах Айги «а» — зачин диалога поэта с миром, с богом, с космосом, с самим собой; в одном случае звук — намек на продолжение предыдущей мысли, в другом — антитеза к предыдущей, но невидимый нами, части диалога.
С первых встреч со стихами Айги в глаза бросается еще один поэтический прием, создающий сложный узор его поэтической ткани. Поэзия, по меткому выражению О. Мандельштама, живет в пропущенных звеньях. Это «звено» может проявиться, как у М.Цветаевой, в особенностях поэтического синтаксиса. У Айги эти идеи-позиции представлены в развитии. В его поэтических звеньях число видимых намного меньше тех, которые воспринимаются и восстанавливаются только «третьим глазом» — духовным оком читателя. Например, образ женщины в стихотворении «М.К.» воспринимается как образ поэзии Айги с каскадом пропущенных звеньев: и женщина в которой: просматриваются стеклянные пространства: как чисто там и пусто:
( как на странице: здесь)
Такие чистые и пустые звенья требуют от меня — от читателя со-творчества. Я, памятуя о том, что художественное произведение — не только текст, но и внетекстовая коннотация и мир читателя, наполняю эти звенья своим миропониманием, смыслом, связываю их воедино. Для того чтобы наиболее полно понять и представить мир поэта и проникнуть в подтексты, скрытые под его поэтическими текстами, между моими взглядами, знаниями, жизненным опытом и эстетическими принципами, жизненной философией автора должны быть точки пересечения. От количества совпадений этих точек зависит возможность встреч, узнаваний, степень понимания друг друга в поэтическом мире. Вот одно из стихотворений, которое в моей душе пробудило долгое и многоголосое эхо — «Оттиск: Тополь»:
О Дерево — ты Божий сон приемлемый глазами
первичнее чем Ум-мой-Сон —
из более ты ранних Божих снов! —
на стыке перемены Сна
отечески шумишь — дитя в Господней памяти.
Еще одну особенность, характерную для творческой лаборатории Айги, можно проиллюстрировать на примере стихотворения «Поле: туман».
Механизм порождения стиха, на мой взгляд, состоит из трех компонентов. Во-первых, это — внешний мир: какая-нибудь деталь, явление, событие, оказавшее на тебя сильное воздействие. Почему то, что тобою наблюдалось, возможно, сотни раз, именно в это мгновение послужило толчком к созданию стиха? Для того чтобы ответить на этот вопрос, стоит обратить внимание на внутренний мир — второй компонент: только наполненные душа и ум готовы пролиться стихотворной гармонией. Но и этого недостаточно!.. Миссия превращения этих двух параллелей в единое целое — в новый поэтический мир, возможно, возлагается самому важному компоненту — Божественно-Космическому сознанию. Оно воздействует как молния, как мощный электрический заряд — и на этой основе возникает трансформация (или не возникает — и так бывает!), новый сплав. Как правило, эти компоненты в определенной степени читателю раскрываются только в результате глубокого и всестороннего анализа художественного произведения, в самой стихотворной форме эти части внешне не просматриваются. А у Айги в стихотворении «Поле: туман» эти две части четко разграничены в самой структуре стиха. Автор для этого прибегает даже к графическим средствам. Внешнее явление — деталь: скользящий по земле, увлажняющий растения, касающийся сруба туман — занимает левую сторону стиха; буквы растянуты как туман. Внутренний мир: чувства, переживания, память — в правой стороне стиха; они как будто цитаты, вынутые из души, памяти сердца, поэтому и визуализированы с помощью кавычек. В результате получается синтез — чудо-стихотворение космически одинокого поэта о великой потере.
К пониманию такого явления как Айги может подвигнуть перевод его стихов. Даже небольшой опыт перевода Айги позволяет мне согласиться со словами Роберта Фроста о том, что поэзия — это то, что утрачено в переводе. Пытаясь перевести стихи Айги на татарский язык, я еще раз убедилась, что перевести слова еще не значит понять скрывающиеся за ними стихи. Для этого необходимо уловить музыку другого языка, сделать ее своей и найти в своем языке адекватные языковые средства для передачи этой гармонии. Я как переводчик должна сохранить и всю глубину образно-идейной системы стиха, и добиться естественности данного образа для моего родного языка и культуры. Сложнейший метафорический мир Айги, трудно поддающийся пониманию, еще труднее поддается переводу и расшифровке его поэтических «загадок», так как связь между сравниваемыми явлениями у него спрятана зачастую очень далеко. А без этого получается набор «пустых» словосочетаний, а не поэзия. Переводя Поэта, я почувствовала то, что делает его непереводимым.
Еще давно, когда я впервые побывала на выставках произведений С. Дали и П. Гогена, я задала себе вопрос: «Они же тоже люди, как же они увидели наш мир вот таким?» Со временем я поняла: во-первых, они — необычные люди. Во-вторых, мир настолько сложен и разнообразен, что в нем есть место разным сущностям, цветам и формам. В-третьих, творческая личность сознательно или бессознательно стремится преодолеть границы усвоенного и известного; невозможность влить новые смыслы в старые традиционные формы-шаблоны в них рождает чувство недовольства и активизирует инстинкт поиска нового. Вообще — человек творческий всю свою жизнь тянется к новому — неизведанному. Это рассуждение о великих художниках является моим объяснением феномена и Г. Айги, и своего ин-тереса к нему на данном этапе моей жизни.
Возможно, на следующем жизненном повороте оно изменится, обогатится новыми доводами. Хотя для стиха главным был, есть и будет довод сердца». «... Только сейчас я начинаю видеть его глазами, чувствовать как он. Как же его нет? Он в дуновении ветра, в журчании воды, в цветении луга. Для меня он весь в природе».
«Говорят, что Айги — великий поэт. Я всегда думала, что это не совсем то. И вот нашла: «Он сам — поэзия», — говорит Ева Лисина о своем выдающемся брате.
В сборнике «Все дальше в снега» у поэта есть слова, которые звучат как пророчество: «А вы запеваете — а я удаляюсь / Постепенно в снега».
Геннадий Айги, живший напряженной творческой жизнью, скончался после тяжелой болезни на семьдесят втором году жизни в Москве. По своему желанию он был похоронен на кладбище родной деревни рядом с матерью и дедом. В этот скорбный день с зимнего неба тихо падал вечный снег.