Если Вы когда-нибудь играли в оркестре, то наверняка сталкивались с человеком, который немного раздражал, но которому Вы беспрекословно повиновались. Да, этот человек — Ваш дирижёр.
Когда я училась в колледже, я играла в оркестре. Обычно дирижёр всегда ассоциируется с мужчиной, но нам повезло — у нас дирижёром была женщина. Звали её Елена Елисеевна. Человек с железным стержнем и удивительным терпением. Она никогда не пропускала сыгровки, при том, что у неё были серьезные проблемы с сердцем и давлением. НИКОГДА.
Мы это знали и сами не пропускали репетиции, даже если причины на это были действительно уважительные.
Елена Елисеевна хорошо владела пониманием того, что лучше любых слов на подростков действует пример, который им показывают старшие, а подавать хороший пример она умела. В нашем оркестре было немало ребят из детского дома и благодаря ей они выросли достойными людьми. Меня всегда восхищало и удивляло в ней то, как она следит за своей внешностью. В свои пятьдесят восемь эта женщина ухаживала за собой как двадцатилетняя девушка.
В её сумочке всегда лежали косметичка и крема для рук. Её кожа всегда была чистая, даже еле заметные морщинки придавали её лицу некой доброты. Она никогда не красила волосы и к моменту нашего с ней знакомства они были уже совсем седыми. С такой-то работой вполне возможно быть седым и в тридцать лет.
— Мне никогда не шёл к лицу тёмный цвет волос, — в шутку говорила Елена Елисеевна, когда мы спрашивали у неё об этом.
Ёще она никогда не подстригала их и любила экспериментировать с прическами, в то время, как её ровесницы стриглись и не заморачивались на этот счёт.
А как она одевалась!... Не было ни единого дня, когда бы мы видели её не в платье. Она всегда носила платья и лёгкие балетки или туфельки на небольшом каблуке. Не каждая с годами способна сохранить в себе такую привычку.
— Женщина всегда должна выглядеть женственно, — говорила она, заходя в зал в своём новом наряде. — А если женщина проводит свою жизнь в искусстве, то она должна надевать платье, как минимум семь раз в неделю.
Благодаря ей даже самые задиристые пацанки из детских домов постепенно начали надевать платья. Замечая это, Елена Елисеевна улыбалась, но ничего не говорила.
У неё не было привычки говорить комплименты и поэтому, если я ловила на себе её одобрительный взгляд, то мне этого было более чем достаточно.
У нее никогда не было типичных фразочек, которые говорят дирижёры. Вроде: «Представь, что эта мелодия — это ты сам» или «Не просто играй — вкладывай всю жизнь в свой инструмент, играй душой!». Она прекрасно понимала, что это полный бред для подростков, которые пришли сюда после учёбы и не собираются вкладывать в свои инструменты свою жизнь.
Если она слышала, что кто-то из нас не занимался дома (а слух у неё был такой, что определить главного лентяя прошедшей недели ей было раз плюнуть), то она молча подходила и, остановившись рядом, просто смотрела в глаза. Все уже знали, что будет дальше, и с улыбкой ждали, что же она скажет на этот раз.
— Анюта, ты играешь как помирающая лягушка, — говорила она тихим голосом и возвращалась на своё место.
Она никогда не ждала от нас оправданий, чем научила никогда не оправдываться перед другими. Эта женщина никогда не повышала голос и всегда говорила тихо, так как из-за болезни её организм был достаточно слабым. Именно у неё мы научились слушать.
Вы были когда-нибудь в оркестровой комнате? Я расскажу немного о нашей.
Начну с того, что в самой её середине стоял диван. Большой такой диван, который нам всегда приходилось обходить, так как сзади него расположился стол, на котором мы расчехлялись. Несмотря на все неудобства, мы его никогда не передвигали. Он стоял так, чтобы дирижёр, когда заходила к нам, не могла увидеть экраны наших телефонов. Мало ли что.
На стенах висела куча плакатов, которые вообще никак не относились к этой комнате. К примеру, там был большой портрет Мерилина Мэнсона, который повесил один наш молчаливый виолончелист. Он был немного со странностями, волосами длиннее, чем у меня, и тратил больше подводки, чем все девушки нашего оркестра вместе взятых. Но он был очень интересным парнем.
Большое зеркало, висевшее около двери, было исписано красной помадой, но никто её не стирал. В него всё равно никто особо не смотрелся, что там разглядывать? И так красивые.
На столах хаотично лежали ноты и канифоль, которую все оставляли здесь, боясь забыть дома. В углу находился огромный сломанный контрабас, который никому не мешал. Он обитал здесь ещё до того, как сколотился наш коллектив, и был неотъемлемой частью этой комнаты.
Нашу комнату мы называли «Халат». Я даже не знаю, почему. Для нас было обычной фразой: «Нют, сгоняй в халат, принеси мой мостик, ты же уже настроилась».
В общем, обитали мы в этом «халате» и никогда в нём не убирались. В одном моём стихе была строчка: «Уюта нет в идеальном порядке», так вот, это о нашей комнате. Мы с гордостью называли это творческим беспорядком, но Елена Елисеевна поправляла нас и говорила, что это обычный свинарник, и она была права.