Пуанты она считала кандалами, а балетную пачку туго затянутым, мешающим дышать, корсетом. Однажды она увидела на улице человека, который был или безумным – или необычайно счастливым. Люди шли, а он танцевал, двигаясь вместе с ними. Дункан показалось, что перед ней – часовой механизм, в котором среди исправно работающих шестеренок одна вылетела, слетела с оси... И со временем что-то произошло! Танцующий показался ей пришельцем из прошлого… Или из будущего?
Она делилась своими воспоминаниями с «золотой головой» – русским поэтом Сергеем, который стал её мужем, но не знала русских слов, а ему был совсем неинтересен английский.
– Однажды во сне я полностью освободилась, танцуя в древнем храме… Я была одной из жриц! И я никогда не чувствовала себя так хорошо! Прошли годы, и я поехала в Грецию, и узнала место из своего сна! Ты понимаешь, о чем я говорю?
Сергей больше чувствовал, чем понимал, но этого им было достаточно. Когда он впервые увидел её на сцене, то понял, как выглядит воплощенная страсть, которая жила и в нём. Для страсти нет языковых барьеров. Страсть прорывалась через ритм его строк, но консервативная стихотворная форма боролась с ней, а он боролся сам с собой. Он верил, что он служит Аполлону, но его постоянно тянул к себе Дионис.
– Душу изнутри разрывает, – говорил он ей, после очередного загула. – Я словно завис между небом и землей…
– Я проклята Богом за свои танцы, – иногда жаловалась она. – Если бы у меня остались дети, я бы посвятила жизнь им, но у меня остался только танец, и я исчезну без него. Только танец и ты… Береги себя!
Он смотрел на неё, не переставая удивляться её дару. Даже когда она просто стояла, сидела или лежала… Да-да, ему казалось, что она танцевала и в это время! Этот танец затягивал и его. Она пробовала танцевать под его стихи, но её движения замедлялись, и становись плавными, как повороты больших русских рек. Есенин ненавидел Маяковского, за его рубленые строки и четко отмерянный ритм, который так подходил Айседоре.
Лучшие жрецы древних храмов, исполнившие свою роль, приносились в жертву своим богам. Танцовщица и поэт не знали об этом, но чувствовали нависший над ними рок. Есенин не был лучшим для древних богов, которых привнесла в его жизнь Айседора, но они не могли просто так выпустить его из своих рук, раз уж он им попался.
Несколько раз он убегал, пьяным, из кабака, и врывался в церковь, пугая священников криками. Он просил спасти его, но не мог объяснить – от чего именно… Он плакал, и слезы его глаз были похожи на талую весеннюю воду. Он стыдился плача, но плакал всё чаще и чаще, и его глаза становились всё светлее и светлее...
Америка осталась позади, как и разочарование от неё. Деревенский покой, от которого Сергей когда-то сбежал, все чаще переживался им во сне, а ему так хотелось заново ощутить его наяву. Слава, поклонники… Это давало всё, что угодно, кроме покоя…
– Я больше не хочу писать стихи, – сказал он Айседоре. – Я боюсь… Стихи что-то сделали с моей душой.
Она и понимала, и не понимала его. Ей показалось, что ему станет легче без неё, и он это тоже понимал, но было уже поздно. Перед расставанием он глупо пошутил – накинул на её шею длинный шарф, потянул к себе. А потом обмотал его вокруг своей шеи… И ещё позже она получила письмо и узнала, что он снова женился.
Айседоре захотелось танцевать так, как она никогда не танцевала. Одежда, даже невесомый шелковый хитон, всегда мешала ей. Но она была не на сцене. В руках у неё был только тот самый шарф, и она кружилась с ним, и он превратился в её руках в горящий факел, и ей казалось что её жизнь затягивается в глубокую черную воронку, а за ней и весь мир, быстро вращаясь, уходил в бездну… Айседора не знала, сколько времени пролежала на полу, но когда очнулась, то поняла, что уже наступила ночь. Она присела на диван, и тут же резко соскочила с него, закричала, почувствовав, что прикоснулась плечом к чему-то очень холодному, даже ледяному.
На диване сидел человек, в руках у него был шарф. Он смотрел на неё, вжавшуюся в стену напротив.
– Здравствуй, Айседора, – сказал он. И, кривляясь, продекламировал:
Ах, люблю я поэтов!
Забавный народ.
В них всегда нахожу я
Историю, сердцу знакомую…
А потом добавил:
– Слушай, Айседора, ты не знаешь, почему у меня всегда столько проблем с русскими поэтами? Почему они, получив всё, не могут просто наслаждаться этим? Поэмы такие гадкие пишут… Черный человек! Черный человек! Почему они с Гёте пример не берут? Жили бы счастливыми, без мучений, прекрасной земной жизнью, до глубокой старости… Они сначала сами бегут ко мне, а потом пытаются убежать обратно...
– Сергей часто о небе мне говорил, – ответила Айседора. – И о том, что на земле мало счастья.
– Небо не по моей части, – ответил человек. – До свидания, Айседора, до скорой встречи.
И он исчез. Только шарф остался на диване…