и потому горшок пустой гораздо выше ценится.
Идея – А.А. Милн, слова Б. Заходера, музыка М. Вайнберга.
Итак, Пармениду отводится, в наших беседах, роль того, кто навсегда изменил и преобразил ценностный горизонт греческой, а затем и всех прочих антикизирующих культур. Для того, чтобы понять, как и что он для этого сделал, прежде нужно задаться вопросом о том, как до-греческие культуры формировали свои ценностные горизонты.
1.
Начнем с трюизма: каждая культура обладает своими ценностями. А там где есть ценности, неминуемо возникает их иерархия, не говоря уже о том, что всякая ценность порождает обсценное в качестве антиценности, того, что не просто не ценно, но и опасно. И хотя различные культуры имеют разные ценности, сама ценностная структура почти неизбежно и (с той же неизбежностью) необъяснимо выстраиваются по одному и тому же принципу. Например, любая культура делит мир вертикально на верх и низ. Вверху оказываются ценности, которые, поэтому и именуются высшими, а внизу – то, что обладает низкой ценностью или же вовсе антиценностью.
Историк и философ Карло Гинзбург в эссе "Верх и низ: тема запретного знания в XVI - XVII веках" пишет: "Человек склонен представлять себе реальность в терминах противоположностей. Другими словами, поток ощущений членится в соответствии с четко противопоставленными категориями: свет и тьма, жар и холод - верх и низ... Люди ... продолжают мыслить вышеуказанным образом. Для них реальность, постольку, поскольку реальность отражена языком, а следовательно, и мыслью, - это не континуум, а пространство, управляемое дискретными, в существенной мере антитетическими, категориями" (Гинзбург К. Мифы - эмблемы - приметы: морфология и история. М.: Новое издательство. 2004. С. - 135). Иными словами, Гинзбург говорит, что человек все еще или же всегда все еще мыслит, исходя из языка (человеческое мышление находится на коротком поводке языка), а язык имеет свойство производить предельные противоречия, поляризации или смысловые дихотомии. "Поток ощущений", т.е. собственно чувственный (читай – эстетический) опыт неизбежно "членится в соответствии с четко противопоставленными категориями".
"Среди этих [противоречивых и антитетических] понятий нет более универсального, чем оппозиция верх / низ. Показательно, что м называем что-то «возвышенным» и «высшим» или же, наоборот, «низким» или «низшим», - почему вещи, которым мы приписываем наибольшую ценность (доброта, сила и так далее) должны быть расположены где-то сверху ... [Ф]актом является то, что любая цивилизация помещала источник космического могущества - Бога - на небеса" (Указ. Соч. С. - 136).
Является ли подобное антитетическое деление мира, данного в ощущениях, обусловленным культурой или же оно подчиняется природе и ее механизмам? Гинзбург дает на этот вопрос ответ, интересный своей двусмысленностью, ответ, который он сам характеризует как "чистое допущение": "Удлиненный период детства в жизни человеческого существа, исключительная медленность его физического и интеллектуального развития правдоподобно объясняют непосредственную идентификацию того, кто «высок», - с силой, добротой и т.д. Лишенному всяких ресурсов ребенку всемогущий взрослый кажется воплощением любой «ценности»" (Указ. Соч. С. - 136). Двусмысленность этого ответа заключается в том, что он оперирует как на уровне прямого, так и косвенного, метафорического или аллегорического значения. Во втором смысле, ребенок является метафорой человека, человечества и человеческих культур в целом.
И действительно, в первобытных или органических культурах аксеология (ценностная ориентация) культуры возникает в процессе неразрывного эволюционного состановления человека и культуры, где на ранних этапах, как и в детстве, выживание играет центральную роль. Органической и первобытной мы назовем здесь такую человеческую культуру, которая выросла на голом, необустроенном и в основном враждебном теле Земли и была вынуждена создавать себя сама без подсказок и путеводной нити практически ex nihilo [из ничего] путем проб и ошибок, удач и неудач, побед и поражений. Отсюда всякая органическая культура одновременно – это движение вслепую, где новаторство тут же оборачивается традицией и даже традиционализмом. Каждую удачу она превращает в ритуал, каждое поражение в запрет, тем самым, пытаясь подладиться под и прямо влиять на мироздание в целом. Она создает не одного, а множество богов для того, чтобы уметь объяснить себе, почему одно и то же действие может привести к разным результатам. Это означает, что подобная культура крайне суеверна, т.к. отдельные победы и удачи приобретают характер ценности и форму императива (поступай так!), а поражения - антиценности и форму табу (а не иначе!).
Хотя в реальной эволюции культур вполне вероятно, что порядок причин и следствий, ценностей и антиценностей, императивов и запретов является обратным. Запрет первичен и является первой формой закона, следование которому, по меньшей мере, предостерегает от совершения фатальных ошибок. Ценности же, напротив, возникают в результате отрицания антиценности, и представляют собой чисто воображаемую и фантазматическую компенсацию за слабость человека перед неподвластными ему силами природы. Так, вполне правдоподобно звучит допущение, что пищевые запреты сыграли важную роль для выживания культур на первичных этапах развития и становления человека / человечества, образно выражаясь, в период предрассветной мглы человеческой цивилизации. Точно так же без сексуальных запретов и запретов на инцест известные нам формы организации общества эпохи неолита не смогли бы сформировать жизненно необходимые предпосылки для возникновения государства, семьи и собственности.
Так объясняются, по крайней мере, пищевые и сексуальные запреты, которые сыграли столь важную роль в выживании и становлении первобытных культур. Органические культуры, какого бы уровня развития они не достигли, привязаны к своим суеверным традициям и продолжают чтить их, даже в тех случаях, когда это грозит вымиранием самим культурам. Важно и то, что ценности и императивы, возведенные в абсолют, о которых мы говорим, соотносятся с Благом как таковым, а антиценности, соответственно, со злом. Говоря о ценностях, мы неизбежно обнаруживаем себя на сцене театра морали, сцене, где добро и зло находятся в перманентной схватке.
2.
Греческая культура тоже имела свои органические и эволюционные ценности и антиценности, но на определенном этапе своего развития она подвергла их критике настолько мощной, что можно говорить о революции в греческом мировоззрении и подмене основ самой культуры.
Эта революция связана с именем философа Парменида. Греция знала философов и до Парменида; был Фалес, который утверждал, что основой мироздания является вода, Гераклит считавший огонь основой всего и т.п. Нельзя умалять заслуги и усилия этих мыслителей в преодолении мифо-органической картины мира. Они уже перевели мифологическую картину мира на язык первоэлементов и стихий, но заслуга Парменида заключается в том, что он сумел из- и подменить основания греческой культурной аксеологии.
Революция Парменида состоит из двух частей: собственно революции и контрреволюции, различие между которыми вписано в две сентенции (которые в учебниках по Истории философии даются, буквально, одна за другой), навсегда изменившими греческое и предопределивших европейское мировоззрение.
Итак, Парменид начинает с утверждения: бытие есть, а небытия нет. И завершает фразой: бытие есть мышление. Но между двумя этими утверждениями пролегает пропасть.
Первое из них революционно, т.к. Парменид одним предложением уравнивает все сущее в правах и претензиях, поскольку все сущее понимается как то, что обладает бытием или попросту есть и этим в равной степени с равным изяществом, правом и совершенством отличается от того, что бытием не обладает, то есть от того, чего нет.
Бытие, как в греческом, так и в большинстве европейских языков, берущих пример с греческого, это существительное, образованное от глагола "быть". Слово бытие в своем исходном смысле означает существование всего и всякого существующего сущего независимо от условий и условностей его существования. Это вспышка революционного разрушения всякой иерархии сущих и, как следствие, ценностей, предполагает радикальное равенство, о котором политические революционеры будущих эпох могли только мечтать: равенство всех существующих сущих от блохи до Бога, от светил до волоса, попавшего в суп, от A до Z, всех существующих и расставленных по алфавиту сущностей, на основании одного лишь факта существования, т.е. наделенности бытием / существованием.
Но, вслед за первым высказыванием Парменида, в Истории философии принято тут же, не переводя дух, цитировать второе: бытие есть мышление. Это высказывание можно назвать контрреволюционным, поскольку оно, путем подмены основания, создает новый аксеологический порядок сущего как такового и реставрирует иерархические отношения между сущими, вновь наделяя их характеристиками низшего и высшего, верного и ложного, императива и табу, и т.д. и т.п.. Это высказывание оказало влияние на последующее развитие европейской культуры на тысячелетия вперед. Главное, правильно понять основной смысловой акцент, который оно несет в себе. Это не солипсизм, утверждающий, что за пределами мышления ничего не существует, а напротив, что помимо того, что мыслимо и познаваемо, - т.е. подчинено законам Разума, распространяющихся на весь космос, - не существует ничего. Парменид говорит не о субъективности, но об объективном бытии всего сущего. Более того, Разум и его законы есть объективность как таковая. И эта объективность напрямую зависит от того – подчиняется ли сущее объективным и универсальным законам Разума или нет.
Парменид уравнивает умопостигаемое и разумное, считая, что если что-то можно постичь с помощью ума, оно должно существовать как исходно разумное сущее. Отсюда Парменид, путем поэтического анализа (смешивая в своих рассуждениях поэму и дедуктивную логику), приходит к неизбежному и непротиворечивому выводу. Итак, если нечто умопостигаемо, то оно разумно, т.е. подчиняется неизменным законам, а не зависит от случая или игры обстоятельств, а значит, само по себе должно быть вечным, совершенным, неделимым, неподвижным. Таково бытие в качестве единства умопостигаемости и разума.
Но тогда, ретроспективно, первая, революционная формула (бытие есть, а небытия нет) радикально меняет свое значение на прямо противоположное. Отныне нечто считается подлинно существующим только тогда, когда оно подчинено требованиям умопостигаемости и / т.е. законам разума. А в том случае, если нечто законам Разума не подчиняется, значит: оно не является подлинно сущим или недостаточно обладает / наделено бытием.
Бытие, - на основании законов Разума, космических законов, которые человек способен познать лишь постольку, поскольку причастен Разуму, т.е. (выходим на второй круг) способен познать умом законы мироздания, - само становится новым принципом иерархического устройства мира. Бытие как мышление обладает, согласно Пармениду, следующими атрибутами: бытие вечно, неделимо и совершенно. Поэтому вещи не равным образом наделены или обделены бытием.
Именно подобное понимание небытия демонстрирует ученик Парменида Зенон на примере движения. Зенон утверждает, что движения не существует, доказывая это тем, что Ахилл никогда не догонит черепаху. М. Гаспаров в книге "Занимательная Греция" суммирует этот философский аргумент так:
"Быстроногий Ахилл хочет догнать неповоротливую черепаху. Она находится на сто шагов впереди него. Ахилл бегает в сто раз быстрее черепахи. Бег начался; когда Ахилл догонит черепаху? Неожиданный ответ: никогда! Ахилл пробежит эти сто шагов, но за это время черепаха уползет вперед еще на один шаг. Ахилл пробежит этот шаг, но черепаха уйдет вперед на сотую часть шага. Ахилл одолеет эту сотую, но черепаха оторвется от него еще на одну сотую сотой, и так далее, до бесконечности: разрыв между Ахиллом и черепахой будет все микроскопичнее, но не исчезнет никогда. Нелепость? Нелепость. А почему? Потому что мы делили отрезки их пути до бесконечности" (Гаспаров М. Занимательная Греции: рассказы о древнегреческой культуре. М.: 2004. С. 175).
Гаспаров предупреждает: "не смейтесь над тем, как доказывал Зенон, что движения нет и Ахилл никогда не догонит черепаху. Показать, что это не так, очень легко: шаг, два, и готово. А вот доказать, почему это не так, очень трудно. И философы даже в наши дни порой спорят с Зеноном, словно с современником" (Гаспаров М. Занимательная Греции: рассказы о древнегреческой культуре. М.: 2004. С. 178) . Когда философы обсуждали, - гласит античная история философии в изложении Диогена Лаэрция, - вопрос о том, что движения не существует, другой Диоген - Диоген Синопский просто встал и прошелся перед ними. Но наглядный антитезис Диогена ничего не доказал, т.к. продемонстрировав нечто, он не придал этому изящества математического или же умозрительного доказательства. Напротив, он лишь подтвердил тезис Зенона и Парменида, о том, что поскольку в нашем подлунном мире есть движения, наш феноменальный, данный через чувства мир – несовершенен. Начиная с Аристотеля, через Ньютона и Лейбница до наших дней, математически настроенные философы пытаются опровергнуть Зенона, но до сих пор ни один контрпример не добился простой умозрительной наглядности зеноновского примера.
Логика этого доказательство опирается еще на одно важное следствие (оно получит свое предельное выражение в Физике Аристотеля и станет догматической нормой для / у большинства средневековых и ренессансных мыслителей) из определения бытия в качестве умопостигаемого / разумного у Парменида: космос и/ли вселенная конечны. Бесконечность не мыслима, не умопостигаема = неразумна, противоречит Разуму, и, как следствие, иррациональна, не постижима, не мыслима = не есть, не обладает бытием, не существует.
Движение (как и бесконечность) не существует ровно настолько, насколько оно не мыслимо и не познаваемо, не объяснимо с т.з. объективно-универсальных законов разума, объемлющих весь космос, т.е. все сущее в целом.
Движение не существует, но в нашем подлунном мире движение есть, а значит: наш подлунный мир (где помимо движения существует также делимость и время как приметы несовершенства) не вполне существует / не причастен бытию полностью. Отсюда, по сути, всего один шаг до раскола мира на два (который ляжет в основу философской стратегии Платона): высший мир подлинных сущностей, обладающий всей полнотой бытия, и низший, феноменальный мир, где балом правит изменение, время и движение, которые последовательно воплощаются в страдание, нужду и смерть.
3.
В чем Парменид прав, а в чем нет? Ответить на этот вопрос крайне сложно, а поразмышлять над ответом – легко. Выше мы заметили, что антиценности предшествуют ценностям и составляют реальную, а не фантазматическую или воображаемую сущность первых законов. Применимо ли это правило к Пармениду и его (контр)революционной подмене всех ценностей? Для этого сравним формулы Парменида с двумя позднейшими высказываниями. Галилей говорит: природа не знает / не терпит пустоту. Лейбниц вопрошает: почему есть нечто, а не наоборот – ничто?
Кажется, что две эти формулы следуют путем, открытым Парменидом, но в действительности, они радикально противоречат ей. Для того, чтобы понять как, еще раз обратимся к первой формуле Парменида (бытие есть, а небытия нет) в свете его второй формулы (бытие есть мышление).
Утверждение природа не терпит пустоты означает, что сущее существует, не зная ничего о несуществовании или небытии. Напротив, у Парменида мы видели, что все сущее в целом, сущее в качестве феноменально существующего под Луной, не обладает необходимыми характеристиками, чтобы назвать его бытием в полном смысле слова. Но, что есть бытие в полном смысле слова?
Парменид именует бытием то, что едино / неделимо, совершенно и находится в состоянии вечного покоя. А что в мире под Луной (или в природе вообще, или известной нам вселенной) может выдержать проверку на указанные атрибуты или обладать подобными характеристиками? Что вечно, неделимо, совершенно и неподвижно? Ответ: ничто! Или, говоря иначе: Ничто. Иными словами, Парменид понимает под бытием не что иное, как Ничто. Тем самым, основывая свою онтологию не на ценности (бытии), а на главной антиценности (самом Ничто).
Тогда и две вышеозначенные формулы (природа не знает пустоты и есть нечто, а не наоборот ничто) следует прочесть как возражения Пармениду. Галилей утверждает: природа (космос, вселенная) не знает бытия; а Лейбниц спрашивает: почему есть только небытие, а не наоборот бытие? Несмотря на внешнее сходство формулы Галилея и Лейбница вступают в откровенную полемику с Парменидом и, тем самым, выводят европейскую культуру к новым, постантикизирующим горизонтам.
И, тем не менее, Парменид ухватывает нечто принципиально важное, от чего не так просто отделаться в качестве логической ошибки или недоразумения: он видит в самом Ничто – начало и исходный пункт. Ведь, если природа не терпит пустоты, то человек, человечество, культура и цивилизация, наоборот, в ней нуждаются. Например, в аксеологической пустоте исходного, первичного запрета / закона, приказывающего: "не делай", а не "делай"… Или, создавая пустоту, там, где природа ее не терпит, например, как показывает французский психоаналитик Ж. Лакан, в форме горшка, вазы или кувшина:
"Это ничто в особенности ... воплощается в форму, которая и характеризует вазу как таковую. Ведт ваза творит именно пустоту, впервые открывая тем самым перспективу ее наполнения. Пустое и полное входят в мир благодаря вазе - на самом деле ничего подобного он не знает. Только благодаря вазе ... пустое и полное входят в мир как таковые" (Лакан Ж. Этика психанализа (Семинары. Книга VII: 1959 - 1960)). М.: 2006. С. 158).
Горшок / кувшин объемлет пустоту, пустоту, которая может быть заполнена чем-то только при условии, что до тех пор она являет собой (рукотворную) пустоту, чистое ничто, потенциальность, ожидающую реализации, но всегда готовой опять обернуться в ничто, потенцию и ожидание. И именно в этом, только в этом, ценность кувшина и состоит …
Но это пока, лишь тема для размышления, в том смысле, в каком в музыке тема всегда есть предлог для множественности вариаций. Пока же для нас важно, что
***
Учение Парменида о бытии получило впоследствии имя "онтология" (в - всегда приблизительном - переводе с греч. - учение о бытии, логика бытия), в этом слове легко услышать нерасторжимое единство бытия и логоса, которое и постулирует Парменид. С тех самых незапамятных пор, бытие находится в зависимости от Логоса, Разума, Мышления, отсюда, все неразумное, необъяснимое, противоречащее мышлению, причастно бытию в меньшей степени, чем разумное, или же не причастно бытию вовсе. Зато разумное и умопостигаемое превращается в атрибут самого космоса или вселенной. И понимаются не просто как разумность, но и как и в первую очередь ценность, высшая ценность или же – само Благо, благо как таковое. Так, греческая культура, лишившись своих органических корней, становится логоцентрической (центрированной на умопостигаемость) и универсалистской (в равной степени доступной, понятной и необходимой для всех, во все времена и в любом месте). С этого начинается рациональная экспансия западной цивилизации, которой, сперва, подверг себя сам Запад, и которая затем обрушилась на весь мир. Именно здесь в первичном поле аксеонтологической (контр)революции следует искать перекатикорни того, что греки, а затем и весь западный мир, - не пытаясь даже подобрать иное слово, - назовет – эстетикой (со всеми ее взлетами и темными веками).