Театральный музей имени А.А. Бахрушина уже в пятый раз наградил своей ежегодной премией "Театральный роман" книги, открывающие перед читателем закулисье — внутренний мир всегда интригующего искусства. Среди лауреатов — Александр Ширвиндт, получивший премию сразу за три книги: "Проходные дворы биографии", "Склероз, рассеянный по жизни", "В промежутках между". Худрук Театра сатиры, режиссер, народный артист РСФСР, один из ярчайших представителей своего поколения, Александр Анатольевич Ширвиндт предстает в мемуарах — отчасти аналитических, отчасти иронических — автором мудрым и сентиментальным, саркастичным и безмерно любящим...
Текст: Арина Абросимова. фото: Александр Бурый
— Александр Анатольевич, каждый год, уже 44 года подряд, мы встречаем вместе с вами Новый год — с фильмом "Ирония судьбы, или С легким паром!". В следующем году этой картине исполнится 45 лет. И вы там не только Павлик, но и закадровый голос, то есть вся история — с точки зрения примерного семьянина Павлика. Но 2 января нынешнего года из-за этого фильма чуть не разгорелся скандал...
— Это рязанский митрополит разгневался. Мне тут же кто-то позвонил — спросить про мое отношение. Но полемизировать с глупостью стыдно. Вообще, это все не случайно. В нашей стране всегда существовали и существуют очень немного фигур, которые создавали и создают оптимизм во все самые разные — страшные и спокойные — периоды ее существования. Дунаевский, Гайдай, Рязанов, Горин, Шварц, Жванецкий... Можно еще перечислять. Это лакмус чистого воздуха и оптимистическая надежда на завтра. А "Ирония судьбы"... Перед каждым Новым годом слышны вопли: "Хватит! Надоело", и все равно, невзирая на зодиаки, каждое 31 декабря опять включают эту "нетленку". Включают и ждут, пока Андрюша Мягков снимет штаны на диване Брыльской и тем самым дико зашокирует митрополита Рязанского. Для отмазки хочу все-таки напомнить, что он снимает штаны, а не трусы, а в противовес этому стриптизу Яковлев душ принимает в шубе. И нравится не нравится, а ирония нашей судьбы — на фоне "Иронии судьбы, или С легким паром!"...
— Для тех, кто читает ваши книги, это очень неожиданное откровение. Скажите, что такое для вас литературный труд: исповедь или снятие маски, какое-то разоблачение? Или хулиганство?
— Ну, можно в ответ очень красиво стыдливо промычать: мол, "конец жизни, подведение итогов, переосмысление" и так далее. Все это пижонство, потому что все значительно прозаичнее. Есть такая милая дама-подруга, журналистка Юлечка Ларина, которая долго работала в "Огоньке", потом ушла на вольные хлеба и стала моим всегдашним редактором. И как в том анекдоте: легче дать, чем объяснить, почему не хочу. Она, в хорошем смысле слова, совершенный узурпатор и гонит меня к столу. Как ни странно, все мои писательские импульсы рождаются только от прихода в голову названия книги. Первая книжка была в соавторстве с покойным театроведом Борисом Поюровским, и называлась она "Былое без дум". Придумалось название, и пошла фантазия. В ней портреты людей, которые сейчас все уже "там". Но когда неожиданно ночью от бессонницы включаешь телевизор и идут старые передачи из Дома актера, видишь эту галерею потрясающих артистов и редких, мощных индивидуальностей, которые являются персонажами "Былого без дум", понимаешь, что "там-то" они "там", а необходимость в них здесь с каждым годом все острее и острее. Потом Юля "навела" меня на вторую книжку. Называлась она "Schirwindt, стертый с лица земли".
— Какое страшное название...
— Нет, это документально. Был такой город — самый восточный город Пруссии, в 100 километрах от Кёнигсберга—Калининграда. А почему он стерт с лица? Потому что во время войны от него ничего не осталось. Ни-че-го! И мы туда поехали с Державиным, там есть фундамент кирхи. Все. И поле. Ну, лет сорок тому назад еще валялись какие-то осколкообразные военные атрибуты. Называется это сейчас "поселок Кутузово". Логично? Ширвиндт и Кутузово — очень близко лежащие названия... И мы это посетили, тамошние власти нас мило принимали, даже грустно шутили о возрождении Ширвиндта. Вот книжечка и родилась.
Потом есть опус "Проходные дворы биографии". А почему? Потому что вот здесь — в театре или дома, где собаки, внуки, правнуки и бесконечный Русский мир, — телевидение, телефоны, репетиции, скандалы... А когда-то надо сосредоточиться, слова поучить, не дай бог, получил от себя какую-нибудь роль, — вот тогда я из последних сил сажусь в машину и без водителя еду в переулок детства — к Никитским Воротам, в Скатертный переулок. Как-то притуляюсь около бывшего моего дома 5А. Раньше там в коммунальной квартире № 8 восемь семей было. Сейчас там уже ковровая дорожка к дому — не подступиться. Тихонько сижу около двора и учу слова. Когда были арбатские переулки, можно было проходными дворами дойти до Марьиной Рощи! А сейчас на каждых пяти метрах — шлагбаум и тупик. И мне пришло в голову — куда эти проходные дворы меня привели...
Еще книжка — "Склероз, рассеянный по жизни". У меня фразочка там написана: "Склероз — это не когда что-то забываешь, а когда забываешь, где записал, чтобы не забыть". И пошла всякая фантазия...
И новая книжка есть — называется она "В промежутках между". Мне четыре года назад стукнуло 80 лет, и многие милые люди из друзей меня поздравили — кто-то весело, кто-то грустно, кто-то хамски, кто-то наивно... И тогда моя помощница Лиана — я все время мучил ее, мол, давай поблагодарим, ответим, — говорит: напишите всем и издадим. И вот взяли вечную телефонную книжку мою — к ней боятся прикасаться: "Ой, какая гадость..."
— Это архивный документ, уже история.
— История в конце, которая тоже зачеркнется. Все говорят: "Как тебе не стыдно? Мы тебе купим новую..." Ну, во-первых, я все уже знаю, где кто здесь. Потом, почти все вычеркнуты. Ужас, да?
— Горько...
— Да, но — се ля ви. И тогда издали такую книжку... Вот я и рассказал как на духу кухню моего литературного труда.
— Но у вас еще литературный дар, стиль потрясающий, а читается легко, взахлеб, оторваться трудно! Это талант, Александр Анатольевич.
— Стыдливо молчу.
— А книги вы надиктовывали?..
— Нет, я руками пишу. Мне даже гусиное перо подарили, но я не знаю, куда его вставлять.
— В чернильницу.
— Спасибо, попробую.
— Вы пишете от души...
— От чего придется. Какое место тела о себе напоминает, от него и пишу. Иногда от души.
— Александр Анатольевич, простите, перейду на официоз: Год театра. Я видела фотографию, где вы сидите на заседании по случаю открытия, рядом с вами — Путин, по другую от него руку — Калягин, и вы решаете, как этот год проводить.
— Зачем-то вообще придумано, что Ярославль — это зарождение русского профессионального театра. Федор Волков. Хотя это все очень сомнительно. Тем не менее очень хороший театральный город — Ярославль, несмотря на то, что в округе жуткие тюрьмы, а внутри города милейшая, интеллигентнейшая публика, театральная. И на открытие Года театра приехал президент, выкроили каких-то известных театральных деятелей. Кто-то доехал, кто-то не доехал. Я дополз. Состав очень дифференцирован. С одной стороны, Юрий Соломин, Вера Васильева, я, с другой — замечательная "гвардия нашей надежды" — Писарев, Машков, Меньшиков. Сидели, мечтали, клянчили. А вообще, у нас вековой менталитет на всяческие "кампании". Месячник безопасности движения. То есть месяц — ни-ни, а дальше там... День борьбы с абортами. Один день. А дальше рожай не хочу или, наоборот, делай аборты. Или месяц защиты ребенка. Вот эти бесконечные месячные.
И вот пришло время обратить внимание на театральное производство, фантазии, раздумья. Проектов — громадье. Вот придумал Андрон Кончаловский создать... Как это называется, когда соединяют баню, публичный дом, театр и так далее?
— Эклектика.
— Нет. Кляйстер!.. Кластер — это объединение необъединяемого. И уже всерьез это полемизируется. Что касается нас, я думаю, что неожиданно Год театра совпал с 95-летием Театра сатиры — все-таки. Нам в октябре 95 лет! Это не юбилей. Юбилей — это кратное двадцати пяти. А это — дата, но прикинуться юбиляром можно.
— Дата серьезная.
— Да! И мы должны к открытию этого юбилейного, "датского" сезона, по идее, сделать, тьфу-тьфу-тьфу, три премьеры. Так как это Год театра и ответственный — я, решил в этот раз никаких шлягерных водевильчиков не играть. Мы ставим "Платонова" Чехова — это "Пьеса без названия". Паша Сафонов — мой ученик и хороший режиссер, у нас уже два спектакля поставил. Необыкновенно дотошный, скрупулезный, от него можно родить, но эта дотошность — творческая, поэтому иногда думаешь: "Паша, я не могу, ты уже достал", а потом думаешь: "Молодец". Там будет Максим Аверин играть главную роль — тоже из моих учеников, он у нас в труппе уже два года.
Замечательный поэт Ряшенцев Юра, действительно классик, но много работает вообще для театра. Лет пятнадцать назад написал нам пьесу "Средства от наследства" — веселую комедию в стихах, которую мы очень успешно играли. В главных ролях Добронравов и Нифонтов. Осенью они с Галей — это жена и соавтор Ряшенцева — вдруг принесли мне такой шестисотстраничный кирпич: Эмиль Золя, "Дамское счастье". И говорят: вот мы мечтаем по этому роману сделать... Прочесть этого "Золю" физически было невозможно! "Нет, прочти, прочти". Я осилил. Думаю: как это можно?..
— Инсценировать.
— Нет, по мотивам этой "Золи" они написали пьесу. Наш завмуз, композитор и дирижер Андрюша Рубцов, современный, тонкий музыкант... У нас же, по-моему, последний российский драматический театр, где есть свой оркестр! Так вот, Юрий Ряшенцев, молодой режиссер Мария Тихонова и наш завмуз Андрей Рубцов под наш личный оркестр пробуют осилить французскую драму начала XIX века.
А мы с Юликом Кимом замахнулись немножко поиздеваться при помощи Булгакова над системой театрального производства. У Михаила Афанасьевича есть пьеса со странной полутрагической судьбой, называется "Полоумный Журден". Это такое театральное хулиганство по мотивам мольеровского "Мещанина во дворянстве". У Булгакова так: заболел Мольер, и они срочно пытаются сыграть этого "Мещанина во дворянстве" без него. Когда-то Немирович-Данченко просил Булгакова об этом, как теперь говорят, проекте. Ничего не получилось. Потом к нему подступался Юрий Александрович Завадский — ничего. Теперь рискнули мы. Вот такие у нас три перспективы, тьфу-тьфу-тьфу, на Год театра.
— Насколько, по-вашему сегодняшнему ощущению, непреодолима зависимость актера от зрителя?
— Вообще, любые бирки — это наша вечная российская забава. Театр Гоголя, Театр Моссовета, Театр Пушкина, Театр сатиры, Театр Ермоловой — это все придумки... У нас необходимы звания. Если над тобой в программке не стоит "народный артист, трижды лауреат и "Золотая маска" — никто не обратит внимания. Если просто написано "Коля" — кто на Колю пойдет? Сейчас, слава богу, чуть-чуть это размыто и какое-то значение стали иметь имена, а не звания.
В этом плане "трагическая" история была: такой Петр Полев — замечательный литератор и артист Театра Советской армии. Это еще тот был Театр Советской армии, где играли уникальные Поповы, Петров, Сазонова, Касаткина, Зельдин и так далее... Их курировала не только культура, но и вооруженные силы. Над каждым артистом была огромная шапка званий, и они ездили по каким-то большим мероприятиям, особенно военного плана. Замечательный артист Владимир Сошальский — красавец, с бархатным голосом — всегда вел эти встречи. Куда-то они поехали с очередным концертом, подходит Полев к Сошальскому и говорит: "Володя, в зале министр, весь генералитет, а я без званий. Подай меня как-то". И Сошальский объявляет: "Александр Штейн. "Океан". Сцена из второго акта. Действующие лица и исполнители: Адмирал — народный артист Советского Союза, трижды лауреат Сталинской премии Алексей Попов; Капитан второго ранга — трижды лауреат" и так далее, и в конце нежно произносит: "Боцман Яша — участник Всесоюзной переписи населения Петр Полев"... Какое-никакое, но все равно звание!
— Лауреат переписи.
— Да! И эта бирка, это клеймо над Театром сатиры дает зрителю предубеждение, что придется все время хихикать... Это ужас. Но у нас очень разнообразный репертуар. "Таланты и поклонники" Островского, без сегодняшних режиссерских "изысков" поставленный Борисом Морозовым, в замечательном оформлении Бархина. Идет "Роковое влечение", драма с Верой Васильевой в главной роли. Играли булгаковского "Мольера" и так далее. Репертуар по жанровости очень широкий.
— Как вы думаете, вообще, сатирой можно вылечить общество или это утопия?
— Это абсолютная фраза! Никто ничего на себя не примеряет. Сидит человек, про которого спектакль. Он смеется и на кого угодно думает, только не на себя. А это все: "театр — это университет", "театр — это воспитатель" — действительно утопия! Тогда в чем смысл "театрального производства"? Конечно, смысл — великая вещь, но, с другой стороны, при нашей сегодняшней бессмысленной беготне, нервотрепке, в этом "перезвонимся—перезвонимся", в селфи вместо Роста или Плотникова зритель, я уверен, имеет право на два часа простого отдыха. Меня за эту тенденцию страшно журят, но я терплю.
— Не журю, но хочу понять: в эпоху застоя все в жизни внешне спокойно, а сатирические выступления и актуальны, и востребованы, и многочисленны. Сейчас общество бурлит от проблем, но сатира молчит. Бытовые скандалы транслируются на всю страну в бесконечных ток-шоу, при этом люди усиленно вовлекаются и в политику — постоянные политические скандалы, какие-то митинги, — и общество должно все это обсуждать. Но сатира, которая может выступать как некое лекарство, указывая на проблемы и, может быть, как-то их нивелируя или смягчая через призму юмора, помогая людям это все осознавать, спит. Вот почему в спокойной жизни она была востребована, а в неспокойной — отсутствует? Хотя и сто лет назад, во время революции, сатиры было много. А сейчас впечатление, что ее просто нет.
— Дело в том, что, как это ни наивно и скучно звучит, должны быть драматурги. Их в общем-то нет. Если ты окунаешься куда-нибудь в Серебряный век, то натыкаешься на Хармса, на Булгакова, на Сашу Черного, на Зощенко, на Шварца, а потом на Горина, на Арканова, на Володина. Я могу этот список продолжать, и это были совершенно уникальные, ярчайшие индивидуальности! Маяковский писал для театра, и шла, кстати, у нас его трилогия — "Клоп", "Баня" и "Мистерия-Буфф". Это все было. Сейчас нет. У меня на столе — тонна пьес, сплошная графомания, а не читать нельзя, потому что: "А вдруг Ломоносов?"... Это раз. Второе. Когда все можно...
— Ничего не хочется?
— Хотеть — не значит мочь. А потом, как можно, например, пересатирить Государственную думу?..
— В вашей книге "В промежутках между" Михаил Михайлович Козаков, поздравляя с юбилеем, называет вас своим учителем, нецензурно ругается и признает, мол, мне до тебя расти и расти. А я слышала, как он виртуозно это делал — с приставками, суффиксами, окончаниями, появлялись прилагательные, наречия и так далее — он фонтанировал...
— Опять очередная кампания, очень сильная — антимат. Я не матерюсь, я разговариваю на родном языке. Куда деть матерные эпиграммы Пушкина, "Луку Мудищева" Баркова, Вяземского и так далее? Если подсуетиться, можно собрать огромную библиотеку матерной классики. Весь мир пользуется нашей матерщиной в экстренных случаях. Она — национальное достояние, наш золотой запас. Потому что когда посылают "к черту" — это не адрес, это очень близко и мягко.
— Вы все-таки говорите о бытовой ситуации, а речь-то идет о том, насколько это приемлемо и необходимо в кино, на сцене — в культурном и общественном пространстве.
— У нас был такой деятель Лапин — узурпатор, начальник телевидения: он не разрешал на лицах в кадре никакой растительности. Все несчастные ведущие и комментаторы, вне зависимости от пола, сбривали бороды и усы и все, что где-нибудь росло.
Антиалкогольная кампания. Из классических кинокартин вырезают все емкости, куда могли бы налить что-нибудь спиртоносное. Кефир, йогурт, сок, в крайнем случае, маленький стаканчик пива.
Сегодня на сцене курить нельзя ни в каком виде. Даже электронные сигареты, потому что "это напоминает рекламу" и вредит здоровью. А если я вдруг забудусь и выйду на сцену со своей трубкой во рту... В спектакле "Орнифль" курю сигару. Мне говорят: нельзя. Я успокаиваю: у Ануя, автора, герой не вынимает изо рта сигару. И вышел с сигарой. На следующий день четыре пожарные машины начальников — и сюда, чуть ли не со шлангами! Дирекции — огромный штраф. Еле отбились. Сплошные переборы.
Вот у нас в спектакле "Где мы?!.." молодой телекомментатор, которого играет Саша Олешко, в полемическом задоре спрашивает старого клоуна: "Чем занималось ваше поколение?", и старик-клоун, которого я играю, подумав, отвечает честно: "Хернёй!" Если бы я сказал "фигнёй" — это было бы вранье и детский сад. Ужас в том, что не фигнёй мы занимались, а хернёй.
— У Вольтера есть фраза: "Что стало смешным — не может быть страшным". При этом смешное может быть и грустным, и трогательным, и душещипательным, и вызывать сочувствие — градаций много. Как вы думаете, может быть, эта мимикрия смешного вызвана тем, что у каждого очень индивидуальное чувство юмора?
— Чувство юмора — очень индивидуально, отсутствие чувства юмора — это бедствие повальное. Не знаю, как Вольтер, но вот недавно ночью в бессоннице я смотрел старое интервью с Даниилом Граниным — вот был мудрец и замечательный человек. Его спрашивают: "Как жить?" И он без всякого пафоса ответил: жизнь слишком коротка, чтобы быть в ней несчастным... Я тоже по старости думаю, что надо успевать быть счастливым, добрым и любимым, а не круглосуточно полемизировать по любому поводу, а потом вместе с этой бессмысленной полемикой лечь на какое-нибудь сельское кладбище...