Поленов впервые оказался за границей не рано — в 28 лет: за время пенсионерства он успел побывать в Германии и Швейцарии, пожить в Италии и Франции, набегом посетить Англию. В 32 он едет на сербско-турецкий фронт и видит Болгарию, Австро-Венгрию, Сербию. А в 37 и 54 года — предпринимает два восточных путешествия по Турции, Греции, Сирии, Египту и Палестине. От поездок остались не только картины, но и письма. Природа и музеи, нравы и странности, еда и цены, особенности внешности и костюма жителей других стран — сейчас записи Поленова читаются, словно увлекательный тревел-блог, субъективные заметки обаятельного и наблюдательного человека.
2 января 1874. Париж
Из Мюнхена я отправился через Бреннер в Италию. Venezia la bella (Красавица Венеция) — и действительно красавица, но не в нашем смысле, т. е. не в смысле красоты городов XIX века, — она и грязна, и воздух в ней не всегда душист и свеж, но это ничего от ее собственной красоты не отнимает, она так оригинальна со своими дворцами, церквами, каналами, черными красивыми гондолами, своей характерной архитектурой, что представляется проезжему путнику чем-то фантастическим, каким-то волшебным сном.
В Академии художеств я первый раз встретился с Паоло Веронезе во всей его блестящей красоте. Из старых южных мастеров я никого не знаю, кто бы мне так полюбился, как он. Тициан бесспорно хорош, он часто тоньше Веронеза, я долго восхищался его изящными произведениями…, но Веронез имеет что-то притягательное, в него влюбляешься; сживаешься с его жизнью, или, вернее, с жизнью изображаемых им людей, потому что он изображает свою Венецию, какою она была при нём, полную одушевления и красоты.
5/17 января 1874. Париж
Несмотря на все мнимые и настоящие парижские удобства к жизни и живописи, все-таки это чистый вздор за границей работать; это именно самое лучшее средство,чтобы стать ничтожеством, каким становятся все художники, прогнившие здесь шесть лет… Я теперь поселился в своей квартирке и мастерской. Переезд, обзаведение самого необходимого, как-то: постели, стульев, столов, мольбертов — всё это очень обошлось дорого, к тому же из Рима пришли мои оставленные вещи, за которые тоже дорого пришлось заплатить, так что финансы вдруг до того истощились, что, почитай, к концу месяца и есть не на что будет. Об натуре мы теперь и попечение отложили (вероятно, Поленов имеет в виду, что им с Репиным нечем оплачивать работу натурщиков — ред.). У Репина тоже очень пусто в кармане, а пенсию присылают обыкновенно к половине следующего месяца, т. е. вместо начала января в половине февраля…
В конце 1870-х приятели напишут портреты друг друга: Поленов – Репина, Репин – Поленова.
17 февраля 1874. Париж
Как французы много, однако, работают, страсть. Несмотря на огромное количество магазинов, где каждую неделю выставляются новые картины, у них постоянно появляются выставки, одна за другой. Не успела закрыться выставка акварелей, на которой находилось много прелестных вещей, как уже открывается новая выставка масляных картин, и на этой чудесные вещи. А через полмесяца откроется Салон (Годичная выставка), на котором бывает, как говорят, до трёх тысяч нумеров (и это Поленов еще не знает, что через два месяца, 15 апреля 1874 года, в Париже откроется первая выставка импрессионистов! — ред.). Ну, просто завидно. И сам я работаю много, а как будто почти ничего не делаю, — всё кажется, слишком мало времени…
13/25 февраля 1874. Париж
…Тут хороших папирос нету в ходу, а если и есть в виде исключения, то они вчетверо дороже, чем у нас. Я, впрочем, уже привык к французской траве, называемой Caporal (капораль — сорт тёмного табака — ред.).
2 марта 1874, Париж
С замирающим сердцем шел я в Дрезденскую Bildergallerie. Я готовился увидеть Мадонну Рафаэля. Она для европейца-художника, да и просто для всякого туриста, составляет уже с давних пор такой же культ, как для араба черный камень в Мекке. Несмотря на множество копий, гравюр, литографий и фотографий, виденных мною, несмотря на много читанного и слышанного о ней, все это словно парализует непосредственность действия, все-таки это произведение произвело на меня глубокое впечатление. Не будь тут Сикста и Екатерины, которые, по-моему, охлаждают цельность впечатления и на которые сама Мадонна не обращает никакого внимания, это было бы высокое по настроению создание, оно могло бы доходить до галлюцинации, это было бы настоящее видение…
Сам я теперь работаю над картиной из средневекового германского быта. Путешествуя прошлый год по Германии, осматривал старые феодальные замки, бродя по развалинам рыцарских «бургов», а потом, спустясь в долину, где крестьянское население осталось почти с теми же обычаями и в тех же костюмах, мне было представились взаимные отношения баронов с вассалами, и я задумал написать картину, взяв за фабулу одно из феодальных прав барона, а именно — право, по которому всякая девушка перед вступлением её в замужество принадлежала барону. Право это называлось «Jus primae noctis» (Право первой ночи). Барон вышел под вечер посмотреть на приведённых для выбора девушек, обвенчанных в этот день.
16/28 апреля 1874, Париж
Что хорошо у французов и вообще за границей, что каждому отдают должное, у каждого стараются отыскать его более хорошую сторону и уважают труд; у нас же, напротив, либо ты должен быть гений, и тогда уж меры нет превозношениям, либо ты ничего не стоишь и ступай помойные ямы чистить. Всякий норовит, как бы тебя сорвать, оскорбить, чтобы себя выставить… Да, после Парижа нелегко будет на Руси заводить дело и прокладывать тропинку…
20 июля/ 1 августа 1874. Нормандия
Теперь я нахожусь в Нормандии, на берегу моря, в маленьком городке, называемом Veules (Вёль). Живу вместе с Репиным в домике, находящемся в лесу, т. е. в лесу не в лесу, а между деревьями, на берегу быстрой и прозрачной, как кристалл, речки; она течет не более как полторы версты, а на ней находится три фабрики и восемь мельниц, постоянно работающих. Пишу этюды и вспоминаю Имоченцы (имение родителей Поленова на реке Оять в Олонецкой губернии — ред.).
10/22 февраля 1875, Париж
Последнее время немножко завертелся насчёт плясу, ну и выходит неладно для дела, встаёшь в одиннадцать часов, а работа и стоит. Третьего дня был прелестный вечер у madame Виардо, bal costume (костюмированный бал). Что за костюмы, какой вкус, какая историческая верность… Первый приз, как костюм, взял Харламов, портретист, про которого я вам говорил; одет он был венецианским элегантом конца XV века. Весь костюм был сделан из материи того времени, удивительно хорош, точно с картины Карпаччо пришёл. Я был одет белым черкесом, в огромной папахе, с кинжалами и пистолетами, как на разводах в свите (императорской — ред.) бывает, костюм недурной, но плясать в нём трудно…
Какая madame Виардо прекрасная дама. Первый раз она мне показалась немного кривлякой, но когда поближе с ней познакомишься, то она просто обворожительна. Я понимаю платоническую любовь к ней Тургенева. Да и он-то какой хороший господин — сердечный, тёплый и такой простой, что даже забываешь, что это Иван Сергеевич Тургенев. На балу он был наряжен десятником, и как это к нему шло, настоящий разбогатевший мужчина, глава семьи и содержатель бойкого постоялого двора.
Madame Виардо с ним обращается, как со старшим братом-холостяком, который на старости лет нашёл пристанище у домовитой сестры. А Виардята к нему относятся, как к любимому дяде. На интимных вечерах он повесничает с молодёжью, будто самому только третий десяток пошёл (в 1875-м году Тургеневу исполнится 57 лет — ред.).
22 мая/3 июня 1875. Лондон
Прелюбытный городина этот Лондон! Сколько дыму! Погода чудесная, и ветер сильный, а солнце светит красно-бурым светом, вроде того, как у нас во время лесных пожаров, только запах не горелый, а удушливый от каменного угля. Зашёл я как-то в Париже к одному приятелю-американцу, художнику. Он мне, между прочим, говорит, что едет в Лондон и предлагает, не хочу ли я. «С большим удовольствием, когда?» — «Через два дня». — «Чудесно». Я подстрекнул Репина да еще приятеля-поляка, тот — своего. Таким образом, в условленный день были в семь часов на «гаре» (на вокзале) и покатили в Па-де-Калэ почти вшестером.
Погода разгулялась, а море разыгралось и зачало подбрасывать наш «стимер» (англ. steamer — пароход), который вроде ладожских. Предварительно, пока «стимер» стоял в порте, ожидая прилива, мы для безопасности закусили и пропустили по коньячку, а иные и по два. Ну и ничего, все храбро стояли на мостике и любовались пейзажем. В ясный день все время идёшь в виду берегов, из Калэ видны белые фризы Альбиона. После полуторачасового подбрасывания мы подошли к каменной стене Дуврского порта. На ней сидели, свесив ноги, всякие джентльмены и несколько пунцовых солдат с какими-то поддонками на затылке.
Понеслись мы по Англии, совершенно другой аспект, что Франция. Там, т.е. во Франции, деревья все обкарнаны, их мало, и торчат они особняком. Тут же они растут точно натурально, луга зелёные-презелёные, усыпаны толстыми баранами, зато какие бараньи котлетки, таких я нигде не едал. Зовут их почему-то «чопс». Полей очень мало, всё луга да деревья, богато раскинувшие свои ветви. В Англии всё на широкую ногу и отзывает чем-то семейно-аристократическим, в противность буржуазно-мелочной и торгашной Франции.
Наконец, вкатили мы в Лондон и понеслись по крышам. (В Лондоне почти нет железных дорог на земле — либо под землёй, либо над ней). Престранный вид, точно какая-то карточная городня или Япония. Дома в Лондоне низки, редко в четыре этажа, и почти все сделаны по одному шаблону: например, сорок или пятьдесят домов одинаковых, далее столько же с маленькими изменениями и т. д. Почти все дома, за исключением торговых улиц, о трёх окнах и трёх этажах, с крылечком, и обитаются одной семьёй. Трубы домов, — а их множество, — как будто подстрижены под одну высоту, а над ними возвышаются телеграфные и железнодорожные сигналы различных устройств и фабричные трубы, и всё это прокопчено дымом и облито сажей. Улицы кривые и грязные; снаружи дома из простого и тёмного кирпича, некрасивы и скучны, магазины — маленькие и случайные. Словом, всё безвкусно, буднично, сумрачно и фабрично, но весьма оригинально и строго…
В Кенсингтонском музее собрано столько всякой всячины, что сначала одуреваешь и глупеешь и только потом, попривыкнув, опять становишься умнее и начинаешь кое-что понимать… В нем можно находиться до десяти часов вечера. Всё освещено газом, всякий народ там гуляет, девчонки бегают, и полисмены ничего, и все смотрят, толкуют и чему-нибудь да научаются. Цель этого учреждения есть наглядное обучение всяким предметам…
Видел я знаменитые аглицкие акварели, которые будто бы не уступают живописи маслом, но я так с этим не согласен. Правда, в аглицкой масляной живописи сильно проглядывает акварель, но сама по себе она очень слаба, особенно если сравнивать ее с испанцами или итальянцами. У англичан она какая-то полинялая, пунктирная, сухая. В железных дорогах и в «чопсах» они сильнее, чем в искусстве.
Представьте себе, в Лондон входят и выходят ежедневно до шестнадцати тысяч поездов, да это и представить себе трудно, не видав, — один за другим так и катят. В подземной железной дороге расстояние между поездами две минуты, и несется он на всех парах, так, что вы думаете, что это не для вас, а какой другой шальной несётся, и почти мгновенно останавливается, вы вскакиваете, и он дальше. И всё это без звонков, без крику, без указателей. Но надо самому знать или спрашивать, а то никто не укажет, хоть с голоду умри. Это первая страна, в которую я попал без языка. В ней, кроме аглицкого, никакой другой цены не имеет. Англичанин, даже если и знает по-французски, не ответит вам ни слова на вопрос французский. Надо непременно знать по-аглицки, чтобы ехать в Лондон. Как я сожалел, что вместо ненужной латыни или разных катехизисов, богослужений, чтения псалмов и т. п.бесполезностей не выучили меня по-английски, дело иное было бы.
Едят в Лондоне много, но однообразно. Обед в три шиллинга, почти четыре франка, состоит из ростбифа с картофелем, сколько хочешь, и сыру, тоже сколько хочешь, и больше ничего, а питье отдельно. И чуть спросишь чего другого, так заплатишь почти вдвое. Зато гарсоны в ресторанах точно лорды…
В предпоследний день пришел к нашим американцам их знакомый англичанин, который уже прежде со мной познакомился и почему-то меня полюбил, и предлагает мне показать настоящие диковинки Лондона, которых иностранцы обыкновенно не видят. Я, разумеется, ухватился обеими руками за него, подпрыгнул, и мы отправились втроём — м-р Боникастль, Репин и я. И угостил же он нас! Вот вкратцах, что мы видели и где мы были в этот день. Были в судах разных категорий, с судьями в лиловых, черных, красных и синих мантильях, в париках серых, белых, длинных, коротких, с адвокатами о двух кисточках на парике и об одной. Видели парламент, камеру депутатов пустую и камеру лордов с лорд-канцлером в длинном парике… Оттуда отправились в Сити, т. е. собственно настоящий Лондон. Там сосредоточена вся торговая Англия… Этот самый Сити есть государство в государстве, он имеет свои права, свою администрацию. Верховная власть принадлежит лорд-мэру, который вовсе не лорд, а просто сапожник или портной, но становится лордом, когда сидит на мэрском кресле Сити. Ни один отряд войска не может пройти по Сити, не получив позволения лорд-мэра. Если королева нечаянно попадётся в Сити, то сейчас запирают ворота, и она считается в плену, пока лорд-мэр не поднесет ей ключи. Он разбирает дела Сити без присяжных и без парика. Мы и его видели. Тут же находится центральная почта, Лондонский банк, в погребах которого находится, забыл сколько, фунтов стерлингов золотом — верно, много. Там и россианских миллиончиков много, припасённых кое-кем на черный день…
Продолжение здесь.
Подготовка текста — Анна Вчерашняя, artchive.ru
