И Шейн задержал дыхание, в надежде, что ему удастся переждать, но нет... это было в его крови. А кровь была неотъемлемой частью его тела, которое и было теперь им самим. И это было не отъять у него. И Шейн понял, что, даже если выпустить из тела всю кровь, никуда это не денется. Покуда воздух разряжен и всё вокруг только и ждёт немыслимого немого сигнала... И всё естество не то что гневается, но остро, как никогда ощущает несоответствие, дисгармонию и противится этому нарушению. Так яростно и грустно. Так великолепно безнадёжно... Так торжественно обречённо. Закипая и угасая в самом начале, рождая на лице такое потерянное и странное выражение улыбки, вымученной, убитой при рождении, мертворождённой, и такой грустный и полный боли, всепонимающий взгляд, который все тяжести и горести мира не позволяют поднять от земли. Который прибьёт любого, на которого он упадёт. Взгляд, от которого померкнет солнце августа, взгляд, под которым прогнутся горы и скрошится вечность. То, что в нём, сильнее и древнее её. Но что в нём, Шейн не знал. Он только чувствовал невыразимое, неведомое ему дотоле негодование. Необъяснимое ничем. Негодование, которое выматывало его, не находя причин и выхода, и в то же время сладкое, чуть ли не радостное упивание этим чувством. Особенно тем, что оно у тебя есть, и никто не сможет этого отнять. Чувство обладания. Пусть и своим невыразимым бесплотным недовольством, ещё миг - и превратившимся в то, чего больше всего на свете боялся Шейн, в зло, что может быть сильнее его. Сильнее его сущности, потому что оно его часть. А в теле оно окажется ещё сильнее, потому что у него будет дом в сердце. И оно погибнет только вместе с ним, а это значит никогда. И если он даст ему волю, а оно непременно заставит его сделать это, подчинив его разум себе, то случится что-то ужасное. Шейн даже боялся вообразить себе, что именно. Он не знал, на что способен в гневе, но понимал, что сейчас он близок к тому, чтобы открыть ему своё сердце. И он не знал, что делать, потому что всё, что пугало и угнетало его, было внутри его, влито в его кровь, вонзено в самое его сердце, заложено в его дыхании, дремало под ногой, звенело в ушах, плыло перед глазами, звенело во всём теле. Молдун тяжело и прерывисто задышал, но воздух с улицы только сделал хуже, голова его пошла кругом, и он понял, что первый, кто сейчас попадётся ему на глаза, рискует не только целостностью своих зубов, но, возможно, даже чем-то большим. Но стоило ему сощуриться в приступе своего человеческого гнева, как он почувствовал едва ощутимое прикосновение к своему запястью. Кто-то, стоящий сзади, взял его за руку.
-Добро пожаловать домой, - услышал он ехидный голос БО с явно наигранным ирландским произношением.
(с) К. Хеллен "Тайник"