Глава 2.
Тверь встретила князя колокольным звоном и восторженными криками толпы. Ослепительно сверкали купола Спасского Собора. Даже татары давно поняли, что они не из чистого золота, но от этого было не менее красиво. Еще бы, свой родной тверской князь вернулся из опасной поездки в Орду князем великим Владимирским, всея Руси. Да и без этого любили: красив, храбр, добр, справедлив. Еще говорили: боится в этом мире только Бога.
Михаил ехал среди толпы, взгляд его был гордым и радостным, но мысли заволакивала темная туча.
"Тохта дал ярлык, заставит заплатить немало. На его лице ничего не прочтешь. Прямо так и благоволит, или о законности нашей печется? Нет. Князя Московского опасается. Уж больно быстро этот сраненький городишко вырос. Самый богатый теперь после Новгорода, большая сила военная. А волости как хапает, аки пес ненасытный. Можайск, Коломна, Переславль... Пронск подмял под себя. Посадил в поруб князя Рязанского Константина. Говорят, издеваются над стариком, морят голодом и холодом. Боже, куда ты катишься земля русская, ведь Юрий хуже любого татарина. У тех хоть какие-то правила есть, а у этого... Но отпустил Тохта его раньше; время для подготовке к войне дал. Хитрый бес. Нас лбами сталкивает, а сам сидит в Сарае да посмеивается. Так всегда было".
Подъехали к собору. Князь ловко спрыгнул с лошади, пошел на встречу святителю, тот благословил. Михаил тихо спросил:
― Как там мои?
— Хорошо княже, услышишь скоро.
— Грек приехал?
— Приехал княже, но уж больно грозен певун заморский. На распевки приходит с длинной палочкой, расширенной на конце, типа ложки. Если кто не так глас пропел, бьет по губам и смачно шлепает, я скажу. И плевать старому дурню, парень или девка, купеческий сын али княжеский. Я пытался его образумить, так знаешь княже, что он мне сказал?
— Ну что?
— Что если б у него был голос как у меня, то он жизни бы себя полишил, не посмотрел бы старый ирод, что грех смертный, и бросился бы от стыда в море.
Михаил рассмеялся от души, как смеются здоровые, сильные и добрые мужчины.
— А ты иди к нему, поучись, может еще в хор пустит, со временем.
— Не дай Господи якшаться с таким.
Святитель недовольно поджал губы, а потом и сам невольно ухмыльнулся.
Вошли в собор, солнце, проникая в храм, блестело на иконостасе, мягко освещало фрески. Хор пел Утреню, вливаясь в общий ликующий гул.
― Мои, ― с гордостью думал Михаил, ― княжество по наследству досталось, не я его строил. А тут, певчих набирал, учил их, все сам. Теперь вот Феофана умаслил, все- таки приехал. За такие деньжищи не за страх, а за совесть работать должен, чтоб хор стал лучше чем в Константинополе. Мое это, по настоящему, мое.
Захотелось затянуть вместе с хором "Хвалите имя, Господне, хвалите...". Нельзя, не время. Но на аллилуйя не сдержался, подпел. Архимандрит посмотрел с веселой укоризной:
― Ну что ты княже? Негоже.
― Все, все отче, — весело подмигнул святителю.
Как прекрасны мгновения счастья, и как коротки они — восклицали многие и будут восклицать.
Затем был пир, с которого многих выносили на руках. Весело гуляли. Среди пирующих находился и младший брат Юрия Данилыча (князя Московкого) — Борис. Военнопленный, он жил как гость, принимая участие во всех забавах княжьего двора, имея право свободно перемещаться по городу.
Следующие дни прошли в ожидании грамот от городов, подтверждющих признание Михаила Тверского великим князем. Прислали все, даже Новгород, кроме Москвы. До последнего надеялся Михаил, что Юрий одумается, и не будет толкать Русь на путь очередной, губительной гражданской войны. Пришлось осадить Москву, пожечь посады. Людей при этом, под страхом смертной казни, Михаил приказал не трогать. После этой демонстрации силы, Московский князь, наконец, признал Тверского великим.
Михаил отдыхал в кругу семьи. Сидел, обняв жену, напротив стоял старший сын и старательно пел.
― Не так надо, — сказал счастливый отец, — вот: "И научи мя оправд-аа-ниям твои-ии-м", теперь вместе...
В этот момент у входа в горницу раздался шум и крики.
― Велено никого не пускать.
Раздался рыкающий хрип:
― Пусти раб, порублю сволочь!
Дверь распахнулась, чуть не слетев с петель, и в комнату ввалился тверской воевода. За собой он тащил двух кметей, безрезультатно пытавшихся остановить эту двигающуюся гору.
― Ты, что Данила? — спросил князь мягко.
Стряхнув с себя слуг, воевода ответил:
― Кто врага не добивает, тот сам себе гибель готовит. Ты почто, князь Бориску запросто так отдал?!
― Так он признал меня властителем своим.
― Признал?! И ты веришь, что это надолго? Пока это отродье Данилово жило здесь получше многих бояр твоих, я терпел. Но теперь душа рвется все высказать. А то, что у этого аспида московского Константин Рязанский томится, ты забыл?! Старика мучают, все ждет гад, что умрет от измывательств, от холода и голода, а он живой. Убить бы, но Бориска был здесь, а теперь...
― Думаешь посмеет? — спросил Михаил неуверенно: я думал, наоборот, отпустит, по примеру...
― И ты в это веришь? Я люблю тебя князь, я тебя еще вот таким постреленком помню (воевода показал на уровень колена), но позволь правду молвить, если хочешь казни после этого: Тебе бы не княжеством, а монастырем править. Но хватит баять попросту, давай о деле. Позволь догнать Бориса и воротить обратно.
― Нет, я не меняю решений своих.
― Тогда позволь уйти служить на Москву.
― Изволь, я отпускаю тебя.
При этих тихих словах, что-то случилось с железным воином, он сел и долго смотрел удивленными глазами на князя, затем положил тяжелую голову на руки, тело его затряслось. Михаил подошел, тронул его за плечо.
- Ты что Данило?
Воевода поднял голову и тут князь, впервые, увидел слезы в глазах у сильного духом мужа.
— А то, пошутил я князь-батюшка, куда я от тебя, ведь как сына люблю, думал, испугаешься, одумаешься. Так помысли сам, легко ли видеть мне старому, как сам могилу роешь себе, потакая злому, непримиримому ворогу своему?
— Все в руках Господа Данила, а наше дело идти по пути предначертанному.
Воевода встал, он сгорбился и стал как будто меньше. Выходя из светлицы, обернулся:
— Господь крестный путь указал тебе.
— Значит, так тому и быть, — прошептал Михаил, — не моя воля Господи, а твоя да будет. Не миновать мне чаши сей.