Лес – березовый. По осени особенно светел,
из-за этого кажется безопасным. Ветер
здесь практически не встречает препятствий.
Кажется, что не может – никаких бедствий,
но мне все время кажется, что раздастся детский
смех, и кто-то нездешний из-за поваленных веток
выйдет и скажет: «Здравствуй».
Так что бродящий здесь должен быть храбр.
Вечером особенно чувствуется октябрь.
Старое дерево смотрит коричневыми глазами
бледных поганок, что кожу его взрезают.
Воздух пахнет сыростью, словно рядом река,
но ее не отыщешь, хотя близка.
Это словно из учебника русского языка:
что нам хочет сказать природа?
говорить не хочет природа.
Между листьями черная выстывшая вода.
Я удачно вписываюсь сюда
в роли бродячей помешанной (например).
***
Одиночество – это внутренний зверь.
Внутренняя гончая из ада, господень пес,
который неустаннейше подгоняет нас.
Из травы и листьев бетоном пророс
некий заброшенный бункер. На нем нарисован глаз
и написано: «Всем нам нужна свобода».
Здесь кто-то пил неплохое вино и пиво
и, не думая о законах продолжения рода,
любил ближнего (наблюдаем также презервативы),
вероятно, полагая себя свободным,
полагая себя счастливым.
Я полагаю, что это красиво.
***
Я люблю, когда красиво. Это все, что мне остается.
Прозрачный лес совершенно лишен солнца.
Земля черна и влажна. Ее обнимают корни,
прорезавшие ее же.
Давайте что-нибудь скажем
о том, что любовь без боли – как фильм без попкорна,
(скажите, читатель ждет уже рифмы «порно»?).
В общем, связаны – тысячей и тысячей архетипов,
как, например, вот эти грибные полипы,
с древесной кожи глядящие слепо.
Или как виноград к бетону приник.
Или вот как омела на ветках голых, высоких,
нахально зеленая, чужие пьющая соки,
неспособная жить без них.
***
Когда-то, когда я была еще теплой и смелой,
мы вот так стояли с тобой под омелой,
тринадцатого или четырнадцатого апреля,
в году тринадцать.
Нам ужасно хотелось поцеловаться,
но целоваться было тогда поздно,
поскольку кровь наша стала уже ядом,
как сок омелы. Было светло и грязно.
Мы где-то знали, что оставаться рядом
не просто не надо, а смертельно опасно.
К тому же, было холодно и пора возвращаться.
Говорят, поцелуй под омелой приносит счастье,
но было неактуально. Она осталась просто зеленым шаром.
Кстати, переспать нам все это в итоге не помешало.
***
С тех пор меня, кстати, никто никогда не любил.
Ну, то есть, говорили, что любят, но не любили.
Я стала городской сумасшедшей, плоть от плоти травы и пыли,
я оставила что-то там, под омелой, в апреле,
посреди тополей и рябин.
Что-то, что заставляло влюбляться, плакать и бить морды,
а потом и вовсе переехала в мир мертвых.
Говорят, у тебя сложилось все лучше, и если правда,
то я, безусловно, рада.
***
Кстати, о рябинах. Этой осенью они особо
красны на фоне серого и прозрачного,
словно задались целью напомнить любому зрячему
о том, как безжизненна и бледна природа.
И еще виноград, обнявший бетонные стены,
еще не засохший. Он тоже упрямо бордов
и упрямо нежен. Возможно, поэтому здесь так много следов
жизни, что против всех законов осени и холодов,
яростно бьется в венах.
***
В городе, где было жарко, желто и красно,
я видела другую надпись. Она гласила:
«Никому просто так не дается свобода».
Это ложь. Она всегда рядом с нами, внутри нас, но
мы с ней боремся, пока остаются силы,
это прописано на уровне генного кода:
жажда любви, тепла, продолжения рода,
жажда принадлежать – и чтобы принадлежали,
и ласкать, и жалить,
ну какая уж тут свобода, господи, какая свобода.
***
Холод заставляет ощущать тело,
и я ухожу. Твой призрак идет за мной,
вероятно, тоже оставшийся под омелой
той бесстыдной влажной весной.
Хлюпает он черной водой,
шелестит он мертвой листвой,
идет по гнилой траве
за мною, всегда за мной.
06.10.2014