Любому на опыте известно, что красота может вызывать радость и удовольствие. Однако в рассуждениях об искусстве и теориях прекрасного удовольствие долгое время оставалось на вторых ролях. Да и сегодня вокруг культуры и искусства до сих пор клубятся мифы об особых, недоступных всем, просвещенных удовольствиях. В третьей статье курса «Дискурсы об удовольствии» Concepture рассказывает о том, как понимали и как говорили об удовольствии в области эстетики.
Эстетика как теория Прекрасного в философии возникает только в 1750 году усилиями немецкого философа Александра Баумгартена. Однако еще с Античности вопросы о красоте и природе искусства интересуют как мыслителей, так и самих творцов. При этом, казалось бы, совершенно очевидная предпосылка о том, что красивое – в каком-то отношении приятно, почти всегда принималась со множеством оговорок или даже с недоверием.
Причина тому проста: уже на примере гедонистов и киников мыслители прошлого отлично понимали, что со ставкой на удовольствие почти всегда рука об руку идет протест или цинический отказ от культуры. И в этом есть определенное противоречие, т. к. обычно искусство – артефакт развитой культуры.
Но это не единственная причина попыток «окультурить» удовольствие в теории, а затем и на практике. Искусство Западного мира часто и довольно сильно менялось, а чувство удовольствия в той или иной степени сопутствовало и почтенной классике, и новомодным стилям. Столь же устойчивыми во все времена были попытки властной элиты и интеллигенции обосновать свое отличие от остальных через ссылку на разумные, возвышенные и утонченные удовольствия, переживаемые от искусства. Давайте же посмотрим на историю темы «удовольствие» в классической и современной эстетике.
Классическая эстетика: разумное удовольствие
Классическая эстетика в узком смысле возникла в галантном веке, по своей сути это целая плеяда ярких текстов, написанных с середины XVIII по середину XIX. В широком же смысле «классика» – это все теории об искусстве, начиная с Античности и заканчивая эпохой романизма. Именно в последнем смысле мы и берем это понятие.
Для Античности эстетика – детище космологии. Мир прекрасен и подобен произведению искусства (само слово «космос» связано с порядком и ясностью), поэтому ранние мыслители прежде всего интересуются тем, как он возник и что из себя представляет. А потому вопрос об удовольствии затушеван рассуждениями об объективной стороне прекрасного – о форме, пропорции, гармонии. Даже психология красоты в то время – лишь дополнение к космологии: душа познает прекрасное в вещах, т. к. это созвучно её устройству. Иными словами, душа – это тоже прекрасная вещь, хотя бы в потенциале.
Древние греки ценили и практически не осуждали сладострастие, и все-таки идеи об удовольствии на уровень теории проникали с большим трудом. Те же софисты гораздо чаще апеллируют к тому, что люди по-разному познают, а не наслаждаются (что совершенно очевидно для современных людей, но отнюдь не так для античных).
Ярче всего это видно в «Законах» Платона: полезное и благое сопровождаются удовольствием, но если переживается только удовольствие без всякого довеска – то это дурно. А почему, собственно, «дурно»? – Платону виднее. Уже в «Государстве» он излагает идею, согласно которой вслед за изменениями мусического искусства (а речь идет именно об удовольствии от музыки и пения, освобожденным от примата слова) следует нарушение законов, упадок нравов и разрушение общества.
Отсюда и берет исток идея о разумных и неразумных удовольствиях, которая несмотря на свою вопиющую неочевидность почти не встретит критики (за исключением маргиналов вроде крайних гедонистов). Античный философский ум уверен, что бесконтрольное удовольствие ведет к страсти, душевному разладу и, как итог, истощает разум. Так впервые возникает пока еще некрепкий союз удовольствия и искусства: в искусстве душа направляется к благу, и удовольствие оказывается ценным, правда, на правах только инструмента.
Именно так будут описывать античные мыслители в сфере эстетики трагедию, сатиру, музыку. Например, Аристотель предположит, что удовольствие вызывает форма искусства, чтобы спровоцировать тягу к благу. Искусство, в отличие от удовольствия, – сугубо человеческая штука, поэтому без участия разума удовольствие возвращает нас в скотское состояние. От том, может ли озвереть человек без удовольствий, Стагирит, насколько мне известно, не упомянул.
Средние века вопреки унылым и упрощающим обобщениями многое знали о чувственном удовольствии – как в жизни, так и в искусстве. Важно точно определить грань: чувственное удовольствие находится под подозрением (оно может быть искушением лукавого), но не под запретом. Точно так же средневековые горожане наслаждаются купальнями и термами и в то же время слушают проповедников, предостерегающих от телесного греха.
Августин и другие авторы нередко оправдывают красоту, ведь она часть замысла божьего. Важно правильно относиться к красоте и удовольствию от неё: они не самоценны, но, напротив, выступают символами для души (пребывающей в поисках Бога). Удовольствие – конечно, не только символ для души, но и стимул для тела, который иногда ведет к пороку и греху. Также по ходу заметим, что угадывание и распознавание символов в мире и искусстве – это тоже особый, возвышенный род удовольствия для средневековых людей (как минимум образованных).
При этом со времен Платона вопрос о регламентации удовольствия (особенно в музыке) только обостряется. Августин очень точно схватывает суть проблемы: если пение в церкви так красиво и приятно, то можно совсем позабыть о Слове Божьем, которое эти голоса должны нести.
Учитывая развитие музыки при посредстве Церкви, каждое нововведение попадает под подозрение о «грехе посредством уха», именно из-за того, что григорианский хорал или полифония могли оказаться скорее радостью плоти, чем духа. Папа Иоанн XXII даже издал декрет «Docta sanctorum Patrum», призванный навести порядок в церковной музыке. Но и после того к этим вопросам возвращались регулярно.
Важное отличие от античной эстетики состоит в том, что удовольствие рассматривается намного шире, чем в связи с умозрительной формой. Средневековые авторы ценят сами материалы и важное место в переживании красоты отдают фантазии (а не уму). Хёйзинга по этому поводу очень точно заметит, что в ту пору человек при созерцании искусства давал волю своей фантазии, не останавливаясь на единстве целого.
И кстати, единственный ремесленник, ставший святым в католичестве, был ювелиром и чеканщиком (Святой Элигий). Кроме того, удовольствие от красивых предметов, материалов, звуков и т. п. больше не относится только к самым вещам, но еще и к устройству органов чувств. Поэтому всякое удовольствие тесно связано с божьим замыслом (давшим нам органы чувств), а всякая эстетическая радость легко трансформируется в радость бытия или даже в мистическое переживание. В конце концов, недаром уныние – один из смертных грехов.
В целом обе эти огромные эпохи признают удовольствие как сопутствующий фактор в ощущении красоты, но неизбежно вводят сюда ценностный норматив – разум/добродетель важнее. Следовательно, мыслителям остается только упражняться в поиске удачного определения этого второстепенного участия – инструмент, символ, часть замысла.
Продолжение об эстетике Нового времени и современном положении удовольствия в теории прекрасного читайте в статье на сайте:
http://concepture.club/post/diskursy-ob-udovolstvii/pleasure-in-aesthetics