1 марта новый альбом «Ромарио» «Не ради радио» выходит на 120 цифровых платформах. Лидер группы Роман Луговых – об истории его создания, монополии на телевизионные заставки и ренессансе авторской песни.
Как и следовало ожидать, впервые песню «Не ради радио» я услышала по радио.
Она неожиданно попала уже на 27 радиостанций. До этого ни одно радио не крутило песни «Ромарио» в моем исполнении, только в исполнении других артистов. Был день на «Авторадио», когда там прозвучало пять моих песен в исполнении Валерия Сюткина, Александра Кутикова, Александра Иванова из «Рондо» и Евгения Маргулиса. Авторский успех колоссальный. Но мне хотелось большего. Поначалу я приносил на радио все свои новые песни, потом реже и реже, иногда просто уже для самоуспокоения: механизм работает, меня не берут. Мне говорили: классная песня, может, ее кто-нибудь споет? Я обманул систему – и стал ее жертвой. Очень долго не мог из этого порочного круга выйти и про это написал песню, которая называется «Не ради радио». Вот так удивительным образом сложилось.
Но ты ее все-таки отправил на радио – для очистки совести?
На две ключевые радиостанции – «Наше радио» и «Авторадио». Секунда в секунду получил ответ: «Вау, круто, берем». Нужен был такой хаб, потому что, когда эту песню крутят федеральные радиостанции, радиостанциям поменьше уже морально проще.
Какие-то деньги это тебе приносит, кстати?
До перестановок в РАО я был одним из немногих, кто получал ощутимые деньги. За телевизионные заставки. Их вообще становится меньше и меньше. На Первом и Втором каналах крутится четыре песни, и все они написаны и спеты мной. Не было бы меня – их бы не осталось, я последний носитель уходящей натуры. Раньше любая нормальная программа начиналась с песни. В 1990-е мы их знали наизусть. Отдельно были песни Сергея Супонева: «Зов джунглей», «Звездный час». Был Григорий Гладков: дог-шоу «Я и моя собака», «Моя семья». В нулевые наступила, как я ее называю, эпоха Пушного. Он стал пропевать названия программ: «Большая разница», «Слава богу, ты пришел», «Галилео». Подубил жанр, но там хотя бы была музыка. Сейчас вообще программы начинены больше саунд-дизайном, нежели песнями.
Так вот, телезаставки как раз приносили деньги, особенно песня «Здорово жить», которая каждый день крутится на Первом. После пертурбации в РАО все авторы стали больше получать, а с телеканалами отношения пересмотрели. Но я каждый месяц имею прибавку к пенсии. Надеюсь, что в какой-то момент она будет ощутимой и станет наследством детям.
Давай вернемся к альбому – какой он получился?
Он получился серьезный и чуть более задумчивый, чем я его планировал.. Меньше ироничных песен, чем обычно, кроме джазового сингла и песни «Давайте пропьем федеральный бюджет». Еще даже осенью он был совершенно другим. Но появилось четыре новые песни, и четыре песни я убрал. За неделю до отправки на завод, в период мастеринга, написалась последняя песня под названием «Жила-была одна баба» и встала в пластинку. И одну песню я просто убрал, хотя до этого ее легковесность меня не смущала. Есть какая-то даже либеральная кода у этого альбома. Впервые в жизни получилось самовыразиться так, как хотелось бы. Это пластинка, которую я могу отдавать без какого-либо комментария любому слушателю – что нашему глубокому знатоку, что новому человеку. По ней без моих оговорок, поправок и подводок можно составить очень цельное впечатление.
В предыдущих трех альбомах я все время что-то подсказывал. Первый альбом: песни мои, но поют Маргулис и Чиж, но две пою я, а одну мы все вместе. Про второй альбом я говорил: «Тут нет барабанов, это такая задумка, три песни поет Колямба, это мой гитарист». Про третий: «Этот альбом мы записали живьем на радостях, что группа воссоединилась, он не очень, первую песню прямо сразу пропускайте, а дальше можно». И вот сейчас впервые выходит первый настоящий альбом Ромарио.
Говорит человек, который занимается музыкой уже 15 лет…
Он писался три года. Обычно мы готовили материал и потом садились в студию, ограничивая себя месяцем-двумя. Эта практика где-то прикольная, а где-то и порочная. Здесь каждая песня записывалась отдельно. Было огромное количество сессионных музыкантов, широчайшая инструментальная палитра. Обилие инструментов, которые находятся за пределами звучания нашей группы: скрипки, саксофоны, кларнет, губные гармошки, трубофон, аккордеон... Баян, балалайка и домра, потому что в песне «Давайте пропьем федеральный бюджет» захотелось максимального русского размаха. Мы не записывали альбом, мы просто по очереди писали песни. Что имеет свои финансовые нюансы: заплатить единоразово большую сумму гораздо сложнее, чем в течение трех лет распределить выплаты, но в итоге альбом получается в пять раз дороже.
Зато получилось все задумки реализовать. Мы четыре дня сидели в мастеринговой студии с лучшим специалистом в нашей стране по этому вопросу. И еще вывели альбом на другой уровень. Все песни за три года записаны в разное время, на семи разных студиях, в разные периоды жизни, но именно благодаря этому мастерингу от них складывается общее художественное впечатление.
Расскажи про джазовые песни – они откуда взялись?
У меня в декабре вышел сингл «Дождь до вторника» с джазовым ансамблем Light Jazz. Это тоже часть альбома, просто мне хотелось отделить их жанрово и подчеркнуть такое внезапное и замечательное сотрудничество. Вообще я не хотел делать джазовый сингл, я просто записал песню. Но на нее была такая бурная реакция – и коллеги, и поклонники просили записать целый альбом. Я понимал, что это будет конъюнктура с моей стороны, я не чувствую в себе силы, я просто поймал настроение. Это, кстати, не джаз. У этого жанра есть конкретное название: крунер. Крунерами были Фрэнк Синатра, Марк Бернес. Это мелодичное повествование под аккомпанемент джазового коллектива.
Параллельно у меня был заказ на написание песни на день рождения одному человеку. Я решил думать в этом направлении, и получилась песня про Даню. Это настоящий человек, с которым я никогда в жизни не гулял по Санкт-Петербургу. Но это же неважно. Необязательно песни должны быть автобиографичны. «Песня про Даню» понравилась гораздо большему количеству людей, чем «Дождь до вторника», после которой все просили альбом. Я понял, что я на правильном пути. Я подумал: пусть это будет сингл. На три песни мне хватит моего диапазона. Боссанова, советский шлягер и иностранная мелодия с французским оттенком.
Про конъюнктуру неожиданно.
Как только я чувствую это в себе, я сразу прекращаю. Например, когда у меня родилась дочка, я стал писать ей каждый месяц стих. На полгода написал стих, после которого я понял, что я эту тему разработал и приблизился к эталону в моем понимании. Параллельно мне поступило очень много предложений от детских порталов писать раз в месяц колонку. Месяце на третьем я принял предложение от одного из них. Написал на 4-й, 5-й, полгода. Понял, что лучше уже не напишу и перестал, что вызвало у заказчика большое недоумение. Но я не хотел писать каждый месяц! Я сказал все, что хотел, на эту тему.
Можно в ответ спросить: а как же ты по-честному пишешь песни на заказ? Это самое приятное, потому что тема – это самое сложное. Я владею ремеслом, как мне кажется, очень хорошо. Могу донести главную мысль лаконичным языком в духе детских писателей вроде Самуила Маршака или Агнии Барто. У меня есть своя технология, я даже лекцию читаю на эту тему. (Кстати, сначала согласился, а теперь думаю, что это и есть тот самый конвейер…) Есть навыки, есть техника, чувство ритма, рифмы и так далее. Все упирается только в тему. Про все, что меня беспокоит, я написал. Друзей, любовь, нелюбовь, алкоголь. У меня есть узкий спектр тем, и я не претендую на универсальность. Стараюсь говорить только о том, что люблю, и ценю это в других людях.
И когда что-то предлагается, это счастье. Тем более что это происходит все реже и реже. Да и в принципе я пишу реже. Мне с 20 лет говорили многие артисты: «Лови момент, скоро это прекратится». Поэтому если я пишу на заказ, на оригинальную тему, как раз это получается довольно вдохновенно!
На английском ты не пробовал сочинять?
Нет. Даже неинтересно. Я не чувствую язык в той степени, чтобы получать удовольствие на физиологическом уровне. От хорошо придуманных, хитрых, сложных стихов я физически получаю кайф. Как на массаже. От Марка Фрейдкина, например, или Леонида Филатова. То есть ты слушаешь и в реальном времени думаешь: «Ах, какой он». И как тебя сейчас круто еще и обхитрили. Слушая новые песни, я всегда думаю, как бы я досочинил. Когда хуже, мне больно. Когда меня обхитряют, это вау. У меня есть еще и такой внутренний диалог с песней.
Нет такого в английском языке, что я слышу строчку, и у меня происходит химия. Боба Дилана я вообще не понимаю, там такое погружение в контекст, что его можно читать только в переводе с комментариями. Дико интересно, но это другого уровня удовольствие. Да и вообще поэзия бывает разная. От Мандельштама я не получаю физического удовольствия. Там предусмотрено какое-то другое удовольствие, или боль и страдание, которое ты должен получать, читая. Искусство не всегда удовольствие.
У тебя 1 апреля «Большой симфонический квартирник», в котором участвует Алексей Иващенко. Что ты думаешь об авторской песне?
В десятых – даже в нулевых так не было – начался ренессанс авторской песни. Мнительный и ортодоксальный мир бардов и их поклонников стал более открытым. Это и понятно: либо биться над чистотой жанра и потихоньку его хоронить, либо все-таки впускать туда новое течение и давать ему жизнь. Первой волне уже 80 лет, второй 60 лет, 40-летней волны ярко выраженной нет. Есть 30-летние: Павел Фахртдинов, Вася Уриевский, за которым на Грушинском фестивале ходят толпы адептов. И Павел Пиковский. Абсолютный гений, с моей точки зрения. Человек, от песен которого я плачу, особенно в острый период. Например, с похмелья, когда кожа истончается. Я считаю, что он вообще не свою жизнь проживает в творчестве. Песни, от которых у меня мурашки, написаны в 22 года, это очень круто.
«Ромарио» ездит на Грушу?
Мы четвертый раз едем на Грушинский фестиваль, и иногда какую-то битломанию я там ощущал. В пятницу вечером есть традиционный концерт Олега Митяева, в субботу вечером традиционно гость не из мира бардовской песни. А в пятницу ночью концерт группы «Ромарио» – это уже ритуал. Собирается от пяти до десяти тысяч человек. У нас всегда сорок минут, и мы играем два двадцать, потому что не отпускают.
Там такая штука: если ты играешь плохой концерт, на тебя никто не приходит. Если играешь хороший, то за тобой идут на следующую площадку. Мы играем 12 часовых концертов за 3 дня. Ты играешь первый, собирается публика, и ты в конце говоришь: «А я теперь я иду со сцены Зазеркалье на сцену Кольский бугорок». И за тобой идут все эти люди, как за Форрестом Гампом. Очень сильная энергетическая история происходит. В итоге в пятницу вечером ты получаешь несколько тысяч человек идеальной публики. Люди, которые приехали послушать такую музыку, получить от нее удовольствие, вслушиваться в слова, смеяться над теми местами, где в песне смешно, грустить там, где грустно. Вести разговоры на эту тему, говорить какие-то небанальные слова. Все это с любовью.
Я на Грушинском фестивале подружился с людьми, с которыми три года мы поддерживаем отношения почти каждый день. Переписываемся, ждем встречи там. С кем-то встречаемся, стали друзьями. После рок-фестивалей такого не происходит. Это что-то невозможное, фестивали авторской песни. Плюс ко всему, они стали именно музыкально расширяться, обогащаться. Казалось бы, самые ортодоксальные барды оказались самыми прогрессивными, они впустили в свою музыку блюз, джаз, боссанову и рок-н-ролл. Вот Ирине Богушевской на «Нашествии» не выступить, а на Грушинском фестивале она органична. А по мне, это музыка высшей пробы – поэтическая, мелодическая, исполнительская. В Америке, например, никто не спрашивает, рок это или поп или вообще регги может быть в какой-то песне. Просто песня.
Ты там бывал?
После первой поездки в Нью-Йорк в 28 лет я за три года 14 раз прилетал в Америку. Завел знакомства, стал играть на фестивалях авторской песни. С мая по октябрь они проходят там каждую неделю, и собирается от пятисот до тысячи человек. От наших отличаются двумя вещами: упаковки продуктов в два раза больше, и дети между собой говорят по-английски. Ты можешь забыть в пенсильванском лесу, что ты вообще в Америке, но малолетние дети, которые бегают, играют, шумят и болтают по-английски, напомнят.
В Америке я обрел параллельный мир своих друзей, человек двести, с которыми постоянно общаюсь. Там же очень дружное, честное комьюнити. Ты летишь в другой город, и тебя передают по цепочке. У всех есть друзья друзей, общие знакомые. Ты начинаешь с ними коммуницировать, фейсбук позволяет. Что друзья в Екатеринбурге, что какой-нибудь Лева Фрайман из Миннеаполиса – мы находимся друг от друга на одинаковом информационном расстоянии.
Когда музыка делала тебя абсолютно счастливым?
Много раз, но расскажу один случай. Однажды мы с гитаристом Колямбой и басистом Темой провели день в Венеции. Нужно было вечером вернуться в Словению, куда мы приехали с футбольной командой «Старко», но день был свободен. Мы попили кофе, уже в час попили пива, поели, погуляли, походили, сколько возможно. В шесть часов вечера пришли в какой-то стоячий пивной бар уставшие и хмельные. Достали 100 евро, чтобы заказать пива, и кто-то сказал: «У меня в кармане честная сотня, надо бы ее разменять». Тёма начал петь дальше, и мы поняли, что втроем от и до помним наизусть песню группы «Любэ» «Улочки московские». Есть выражение: «Всё, что я знаю об Ольге Бузовой, я знаю против своей воли». Выяснилось (по этой же логике), что мы знаем все песни «Любэ» и устроили баттл по мотивам творчества этой ранее чуждой нам группы. Кульминацией было а-капельное исполнение на три голоса посреди венецианского бара песни «Конь». И вот эта майская Венеция, свежее разливное, гастрольная беззаботность, друзья вокруг и Россия внутри (читай, «Конь») отчетливо запомнились, как очень счастливый момент.
Вопросы: Полина Сурнина