XIX век был отмечен в России серией кровавых еврейских погромов, которые, к счастью, не затронули территорию Беларуси. Однако XX век начался для белорусских евреев с такого же кровавого Гомельского погрома, вошедшего в историю не столько своими жертвами и даже не столько первым серьезным сопротивлением еврейской самообороны, сколько своим знаменитым судебным процессом, когда на скамье подсудимых рядом с бандитами оказались те, кто посмел им сопротивляться.
“Вторым Кишинёвом” назвал Гомельский погром известный историк еврейского народа Шимон Дубнов. Так уж случилась, что и кишинёвские, и гомельские события произошли почти одновременно — весной и летом 1903 года, но в это “почти” вложилось много важных событий, и, в первую очередь, создание в большинстве городов России со значительным еврейским населением еврейской самообороны. Вот почему, подводя итоги гомельских событий, тот же Ш. Дубнов писал, что это, хоть и был “Кишинёв”, но “меньший по размерам и без его позора пассивности” (1).
Кишинёвский погром, который произошел в дни православной пасхи, 6-7 апреля 1903 г., вызвал шок во всем мире, и, хотя к погромам в России уже давно все привыкли, кровавый характер того, что произошло в Кишинёве, поражал воображение: за два дня в городе было убито 49 и ранено 586 человек, многие еврейские женщины изнасилованы, разгромлено более полутора тысяч еврейских домов и лавок (2).
Выступая на открытии VI Сионистского конгресса в Базеле в августе 1903 г. Теодор Герцель так оценил сложившуюся после этого погрома ситуацию в еврейском мире: “Положение евреев во всем мире теперь не лучше, чем ко времени других Конгрессов… Многие из нас думали, что хуже уже не станет. Стало еще хуже. Подобно наводнению, бедствия охватили все еврейство… С этого места должно быть сказано, с какой болью и с каким негодованием мы узнали о страшных событиях в Кишинёве… (Но) мы не должны под впечатлением кровавых дней бессарабского города забывать, что имеются и другие “кишинёвы” и не только в России. Кишинёв — 1 всюду, где евреи страдают физически и морально, где их честь оскорбляется, где их имущество подвергается разорению вследствие того, что они — евреи.
…Люди, способные заметить очевидные приметы, должны видеть, что в нашем положении наступило роковое ухудшение. Мы, сионисты, давно уже предсказали это ухудшение, и вот оно наступило, к нашему глубочайшему прискорбию” (3).
Реакция царского правительства на кишинёвский погром перед лицом мирового общественного мнения была более чем лицемерной. Встречаясь с Т. Герцлем в Санкт-Петербурге за две недели до конгресса, министр внутренних дел и шеф жандармов В. Плеве заявил, что царя якобы глубоко ранит мысль о. том, что кто-либо согласен с утверждением, будто русское правительство поощряло погромы: разве царь при своей великой и хорошо известной доброте, не простирает свое покровительство на всех подданных? Царь весьма огорчен даже мыслью, допускающей малейшую жестокость. Плеве же, со своей стороны, будучи более честным человеком, чем его господин, вынужден согласиться, что положение евреев в стране жалкое: “Если бы я был евреем, тоже был бы врагом правительства” (4).
Во внутриполитической жизни реакция властей была более жесткой. Цензурные репрессии заткнули рот либеральной прессе. “Предостережения” редакторы газет получили уже спустя две недели после кишинёвских событий: распоряжение министра внутренних дел В. Плеве появилась 28 апреля 1903 г. Первыми пострадавшими стали петербургские издатели присяжный поверенный Максим Сыркин (газета “Восход” при ежемесячном журнале такого же названия, посвященные “интересам евреев”), приват-доцент Петербургского университета Владимир Гессен и коллежский асессор Николай Лазаревский (газета “Право”). Повод для наказания не был серьезно мотивирован: газеты наказывались “ввиду их вредного направления” (5).
Подписывайтесь на наш канал в Яндекс.Дзене и будете в курсе новых публикаций и исследований!
В последующем кишинёвский погром представлялся российской прессой исключительно как результат случайной праздничной драки, зачинщиком которой были сами евреи. Однако в зарубежную прессу просачивались страшные разоблачения. Так, в лондонской “Times” была опубликована копия секретного письма Плеве на имя бессарабского губернатора Фон Раабена, в котором за две недели до погрома рассматривался вариант поведения властей в случае антиеврейских “беспорядков”. Губернатору предписывалось не прибегать к оружию, дабы не возбуждать враждебных чувств к правительству в русском населении, еще не затронутом революционной пропагандой (6).
Газеты всего мира были наполнены ужасающими подробностями кишинёвского погрома, который сравнивался с резней армян в Турции, также проводившихся с ведома турецких властей. В самой России по рукам ходили списки послания Льва Толстого, который описывал свое “изумление перед зверствами всех этих так НАЗЫВАЕМЫХ христиан, отвращение к этим ТАК НАЗЫВАЕМЫМ культурным людям, которые подстрекали толпу и сочувствовали ее действиям” (выделено мной. — Я. Б.). “В особенности, — продолжал великий писатель, — я почувствовал ужас перед главным виновником — нашим правительством с его духовенством, которое будит в народе зверские чувства и фанатизм, с его бандой чиновников-разбойников. Кишинёвское преступление — это только прямое следствие той пропаганды лжи и насилия, которую русское правительство ведет с такой энергией.” (7).
“Последней картой царизма” назвал погромы Г. Плеханов. “Теперь вряд ли найдется в цивилизованном мире хоть один человек, — писал он в своей статье “Полицейский антисемитизм”, — кто не знал бы, что кровь кишинёвских евреев пролилась по воле г. Плеве и его ближайших сотрудников. Теперь всем известно, что насилия, грабежи и убийства возведены у нас в политическую систему. Правительство считает применение ее необходимым для “охранения государственного спокойствия” (8).
Окончательно власти разоблачили себя после того, как стало известно о письме Николая II литератору Павлу Крушевану, чьи антисемитские статьи в газете “Бессарабец” спровоцировали кишинёвский погром. В этом письме монарх отпускал журналисту комплементы по поводу прекрасных публикаций. Спустя несколько месяцев после Кишинёва правительство издало новую серию положений, ужесточающих права евреев. Создавалось впечатление, что евреям мстят за тот негативный имидж, который сложился в мире у России после кишинёвских событий (9).
Евреи России из кишинёвских событий сумели извлечь серьезный урок. По-иному взглянули на проблемы еврейской самообороны даже те круги еврейской общественности, которые до этого (как Бунд, например) утверждали, что самооборона ведет к “затуманиванию классового сознания и ослаблению классовой борьбы” (10). Серьезное впечатление на общество произвело обращение, с которым после погрома выступили известные еврейские писатели и публицисты, в том числе такие авторитеты, как Ахад ха-Ам, X.Н. Бялик, Ш. Дубнов. В обращении, в частности, говорилось: “Резня в Кишинёве — вот ответ на все наши слезы и мольбы. Неужели и в будущем мы решили ограничиваться только слезами и мольбой? Позорно для тысяч душ полагаться на других, подставлять шею под топор палача и кричать о пощаде, не испробовав свои силы, чтобы защитить свое имущество, честь и саму жизнь… Нам нужна повсюду, где мы проживаем, постоянная организация, всегда готовая встретить врага в первую же минуту и быстро созвать к месту погрома всех, в ком есть силы встать перед опасностью” (11).
Теме отказа евреев в сопротивлении уделялось особое внимание: то, что погромщики в Кишинёве врывались в еврейские дома, грабили, избивали и насиловали там их хозяев, не встречая никакого сопротивления, расценивалось как жуткий позор. В поэме Хаима-Нахмана Бялика “Сказание о Немирове” Бог говорит пророку: “Огромна скорбь, но и позор велик, и что страшней из них, ты сам реши… Внуки Маккавеев бегут, как мыши, скрываются, как клопы, и умирают, как собаки…” (Первоначально поэма называлась “В городе резни”. Название было изменено по цензурным соображениям). Еврейским просветителям вторили социал-демократы: “Из всех слоев еврейского народа один только пролетариат… представляет ту силу, которая способна оказать действительный отпор толпе, направленной правительством на евреев, — говорилось в резолюциях V съезда Бунда, прошедшего в первых числах июня 1903 г. Съезд, указывая на необходимость самого энергичного сопротивления насилию со стороны громил, признает, что комитеты и другие организации Бунда должны принять все меры к тому, чтобы при первых признаках приближающегося погрома быть в состоянии организовать вооруженный отпор (12).
Справедливости ради следует отметить, что евреи Кишинёва готовились к сопротивлению. Приближение погрома они предчувствовали по провокационным и подстрекательским статьям Крушевана и вице-губернатора Устюгова в газете “Бессарабец”, получавшей субсидии от правительства, а еще по поведению В. Плеве, неоднократно вслух заявлявшего, что “евреев надо проучить” (13). А после того, как в близлежащих к Кишинёву Дубоссарах произошел кровавый навет, сомнений в том, что погрома не избежать, уже не оставалось. Правда, следствие в Дубоссарах выяснило, что обнаруженный исколотый труп мальчика — дело рук его родственников, сработавших “под жидов” с целью получения наследства, но механизм общественного сознания уже был запущен, православное население было возбуждено газетными призывами “перерезать всех жидов”, уже жило ожиданием погрома (14).
Еврейская молодежь быстро создала группы самообороны, было собрано оружие, организован штаб и даже проложены телефонные линии связи между отрядами, но уже в первые часы погрома полиция разоружила бойцов и арестовала их. Еврейское население оказалось один на один с погромщиками (15).