Мишель Казачкин, посланник ООН по ВИЧ/СПИДу: «У россиян нет приверженности к лечению».
Врач и правозащитник Мишель Казачкин родился во Франции в семье русских иммигрантов, в детстве ходил в русскую школу, а последние 20 лет работает в теме ВИЧ в том числе и на территории постсоветского пространства. С 2012 года работает специальным посланником ООН по ВИЧ/СПИДу в Восточной Европе и Центральной Азии. До этого был директором Глобального фонда для борьбы с ВИЧ/СПИДом, туберкулезом и малярией.
— Мишель, я из Екатеринбурга…
— Я знаю ваш город. Я помню, два года назад я приезжал в Екатеринбург, в такое высокое серое здание, где заседает ваш областной парламент, и мы там встречались с заместителем губернатора и другими «шишками». И вот там меня поймали журналисты на входе и спросили — «доктор Казачкин, почему у нас в стране нет метадона?» Это было единственное место в России, где журналисты осмелились спросить меня о заместительной терапии.
— Скажите, есть ли национальная специфика в том, как у нас развиваются события?
— Про чисто российские особенности сложно сказать. По всему региону стран Восточной Европы и Центральной Азии растет эпидемия. Но если смотреть на цифры, то Россия дает самые высокие показатели и по новым случаям ВИЧ, и по смертности. Вообще, сегодня тревожная ситуация складывается в целом в странах регионах ВЕЦА [восточная Европа и центральная Азия — прим. ЕТВ]. То есть речь идет о постсоветском пространстве — именно здесь нужно искать ответы, почему эпидемия растет. Понимаете, в западном мире совсем другие тенденции — на 40 процентов регистрируют уменьшение смертности, и на столько же — выявление новых случаев. Потому что,вообще-то, сегодня не принято умирать от СПИДа — ведь есть терапия. И, тем не менее, — в России и других странах региона ВЕЦА мы видим рост выявления новых случаев и смертности.
— При этом наш минздрав по-прежнему боится слова эпидемия. Знаете, здесь на конференции в кулуарах, среди людей, живущих с ВИЧ и ВИЧ-активистов, очень часто все эти три дня звучал один вопрос к чиновникам от здравоохранения — почему они нам врут?
— Да, я сам с этим сталкивался и не раз. Это не совсем вранье. Просто для министерства это почему-то страшное слово. Хотя ничего неправильного в этом слове нет. Мы говорим слово «эпидемия» во Франции, но всякий раз оговариваемся, да, она есть, но она под контролем. Здесь она не под контролем. Об этом говорят цифры. Новые случаи увеличиваются на 10 процентов каждый год. И то, что смертность остается высокой, говорит о том,что в самой системе есть что-то неадекватное.
Потому что в принципе больше от ВИЧ не умирают. Значит, люди приходят слишком поздно к врачам, и значит, врачи не готовы к встрече с тяжелыми случаями, когда уже СПИД, и туберкулезы, и энцефалиты. К тому же, многие из этих людей были или остаются наркопотребителями. Это часто люди без семьи и без поддержки близких. И они не пойдут так просто к врачам. Они могли бы пойти к общественникам, но сегодня НКО сворачивают свои программы и очень многие закрываются. Я думаю, что вся проблема в том,что система здравоохранения очень вертикальная, один специалист не говорит с другим — она не готова к встрече с таким вызовом как СПИД в смысле социальном и в смысле психологическом.
— То, что Глобальный Фонд, который финансировал многие общественные организации, работающие в теме ВИЧ, ушел из страны — это большая потеря?
— Да. Я был главой Глобального Фонда именно в те времена, когда он финансировал то, что страна была не готова взять на себя — например, обмен шприцами, или программы для секс-работниц, или проекты с мигрантами и другими уязвимыми группами. Я говорил с одной женщиной из Симферополя, которая рассказывала, что в государственном центре не было возможности лечить мигрантов из Донбасса. То есть те, кто уехал из зоны военного конфликта, какое-то время не могли в России получить терапию, потому что у них не было регистрации, — это все вопросы для контроля общественников. И все они финансировались Глобальным фондом.
Но Глобальный фонд никогда не говорил, что он пришел в Россию навсегда. Он должен был на старте запустить какие-то важные вещи, а потом должно было включиться государственное финансирование, ведь здесь денег много. И в каком-то смысле оно включилось — это президентские гранты.