Чайкина осторожно подошла к входу, разблокировала замок и повернула ручку. Едва дверь отворилась, с губ чиновницы сорвался вопль. Так надрывно она не верещала даже на похоронах матери. Гости тоже бросились к входу. Побледневший Смюрдофф еле успел подхватить готовую упасть в обморок Галину Андреевну.
А в руках Ильназ держала обмякшее тело ее среднего сына. На груди его зияющей каверной алела колотая рана, а по белой тишотке все еще стекали ручейки крови. Галымжан был мертв. Убит. Зарезан.
– Какого борова дотащила, – сухо заметил Свиристелов, а Клецка ухнул грудным голосом и закрыл дрожащими руками лицо.
Пока майор на пару с финансистом пытались оказать запоздалую помощь несчастному подростку – впрочем, делать это было уже бесполезно, так что старались они скорее затем, чтобы успокоить безутешную мать – Ильназ сбивчиво рассказала, что же случилось с ее отпрыском. Оказывается, ее старший, Ильшат, любитель подраться, повыкобениваться и вообще большой сорвиголова, давно не любил тихого и спокойного Галымжана, предпочитавшего проводить время в одиночестве и за книгами. Ильшат злился, постоянно пытался контролировать брата, порой побивал и величал того то «ученым», то «теологом». Причем из уст старшего сына это звучало как самое настоящее оскорбление. А после того, как Ильшат связался с непонятной квазирелигиозной организацией, сильно оказавшей влияние на его еще на оформившееся мировоззрение, жизнь Галымжана и вовсе превратилась в ад. Любая книга, которая не нравилась старшему брату, теперь рвалась в клочья. За слово поперек новой веры Ильшата полагалась затрещина. Еще Галымжана начал смущать и унижать тот факт, что теперь и самый младший из троих, Замам, смеялся и презирал родственника, который не может за себя постоять. Мать, по ее словам, не могла – а на деле, быть может, и не хотела – ничего поделать. В общем, сегодняшний вечер не был бы исключением из всех вечеров неблагополучной семьи, если бы Галымжан не решился отстаивать свое мнение до самого конца. Ильшату это понравиться не могло и он решил хорошенько припугнуть брата. Достал из кармашка заточенный ножик. Как обычно, слово за слово. Мать вошла в их комнату слишком поздно. Впрочем, а могла ли она помешать? Так или иначе, Ильназ твердила, что роковой удар произошел случайно.
– Когда он увидел, что сотворил, заплакал: «Братик, братик, не умирай! Прости меня!», – говорила Ильназ сквозь слезы. – А потом: «Это дом! Дом проклятый виноват! Шайтан в этом доме живет»
– Перекладывать ответственность все горазды, – прокомментировал Безродов и бросил тщетные попытки спасти подростка.
– Он не хотел, товарищ военный.
– Никто не хочет. А почему-то получается. Лучше скажите, где он сейчас?
Безутешная мать вскочила со стула и посмотрела на Чайкину, виновато и со страхом. Затем – так же на Безродова и что-то запричитала на своем языке. Кажется, молитву. Майор нахмурился и посмотрел на женщину в упор. От такого взгляда ту пробрало до костей.
– Он сказал: «Раз в доме шайтан, надо шайтана сжечь». И убежал, – выдавила она через силу, то и дело переводя умоляющий взгляд с майора на чиновницу и обратно. – Я прошу вас, не троньте его. Я найду. Я не дам ему.
– Успокойтесь, я вам верю, – Безродов даже изобразил участие, но что-то песье – то ли волчье, то ли шакалье – проскользнуло в выражении его лица. – Скажите, где он? Это для его же блага. Я помогу ему, верите мне?
– Я не знаю. Но я найду его! Я найду его, не троньте его! – и женщина бросилась прочь из гостиной с такой прытью, что даже Безродов не пытался ее удержать. Только махнул рукой – мол, пусть делает, что хочет – и потащил труп Галымжана в другую комнату прочь с глаз. В гостиной повисло напряженное молчание.
– Что же делать? Надо найти ее сына. А то еще взаправду подожжет что, – прошептала Галина Андреевна, представила всю опасность положения и закрыла глаза руками.
– А давайте лучше выпьем. У нас такое шампанское! – ответил оклемавшийся от шока Смюрдофф. – А если паршивый особняк загорится, оно и к лучшему. Вы только посмотрите на эту безвкусную лепнину! Что-то есть в этом такое… Даже не знаю. Непрогрессивное, патриархально-реакционное.
– Истину глаголите, дорогой мой. Коль и полыхнет, всегда успеем сбежать. Дом-то здоровенный! – весело поддакнул столичный идеолог, хохотнул и принялся наливать Смюрдоффу шампанское, игнорируя негодование, отразившееся на лице Чайкиной.
Эдуард Клецка и вовсе отошел куда-то в угол и всеми силами делал вид, будто происходящее его не касается.
– Дурачье! – закричала Чайкина. – Мы же тут все сгорим!
– Ой ли? – хохотнул уже изрядно пьяный Смюрдофф.
– Я пришью отморозка. Пусть он только попадется мне на глаза. Вот только где его искать? – прорычал вернувшийся майор.
– Довольно насилия, майор! Вам бы только убивать. Не хватало нам еще одного мертвеца, – чиновница обвела комнату взглядом и взялась за голову. – Что же делать? – вдруг взор ее упал на Надежду Михайловну. – Надюша, ты же неплохо знаешь дом. Сходи, помоги Ильназ.
– Как же я, Галина Андреевна? Пощадите!
Чайкиной тоже не нравилась эта идея. Она вновь обвела взглядом остальных гостей – кровожадного майора, раскисшего Клецку и двух безучастных господ, с которыми она очень не хотела портить отношения – и, скрепя сердце, решилась. Напустила на себя гневный вид и приказным тоном отчеканила:
– Ну давай, не митингуй мне тут! Ты лучше возьми мой баллончик, Надежда, и не бойся ничего. Сама же знаешь, какой там газ! От него человек минут на десять вырубается. Тебе не то, что какой-то щенок Ильшат – сам черт не страшен! Главное, в себя не брызни ненароком. И если там что-то серьезное – беги за серыми людьми.
Надежда Михайловна с видом побитой собаки с трудом поднялась из кресла, по которому она по старой привычке растеклась жирным вареником, и еще раз с жалостью посмотрела на свою начальницу.
– Ну чего встала? Бегом!
Бегом значит бегом. Пока доведенная до белого каления мать носилась по западному крылу, а Надежда Михайловна с опаской, боясь каждого шороха, обыскивала залы первого этажа, Ильшат уже начал действовать. Из тайного схрона, устроенного им в подвале – а туда, надо признать, он натаскал всякого – он взял пятилитровую канистру с бензином и потащил ее в деревянный флигель, то есть в наиболее пожароопасную часть особняка. Здесь-то он и развернулся. Осмотрел, цокая языком, словно выбирал на базаре корову, красивую и просторную комнату, облил шторы, ковер, деревянную мебель XIX века и висящие здесь портреты, – особенно досталось генералам Черняеву и Ермолову – и наконец отошел за порог.
– Гори, шайтан! Это тебе за брата, – произнес он с подростковым пафосом, вытер навернувшиеся слезы, чиркнул зиппой – а киногерои научили его, что в таких случаях надо чиркать именно зиппой, так что он давно прикупил одну на блошином рынке – и разжал пальцы.
Зиппа не зажглась. Паленая подделка. Ильшат громко выругался и побежал на кухню за спичками. Впрочем, и спичек на кухне не оказалось – все приборы здесь были электрическими.
– Тартария, страна свиней! – воскликнул он сгоряча и впервые за долгие годы испытал тоску по родным краям, где все было просто и знакомо.
В нерешительности потоптавшись на месте, почти отчаявшийся Ильшат сел на стул и всеми силами принялся вспоминать, чему его учили в школе, которую, как теперь оказалось, он зря столь безалаберно прогуливал. Через пару минут в его голове всплыло пугающее своей простотой словосочетание: «короткое замыкание». Подросток отыскал отвертку, вернулся в комнату, чадящую бензиновыми запахами, и выкрутил розетку. Влил в отверстие оставшийся бензин. Затем осторожно надрезал провода – плюс и минус – и, самодовольно ухмыльнувшись, соединил их вместе.
И правда, иное упорство достойно лучшего применения. Едва провода соединились, как вырвавшаяся искра подожгла бензин. Огненная волна распространилась по комнате даже быстрее, чем помутневший умом подросток почувствовал боль, и когда он бросился вон из комнаты, то уже горел как факел. Он бежал, орущий, объятый пламенем, по коридору и синтетическая одежда – черный спортивный костюм – плавилась прямо на его теле. Упал в непонятно откуда взявшуюся воду, принялся кататься, пытаясь сбить огонь. С трудом, но смог. Впрочем, было уже поздно. Сквозь жуткое невыносимое страдание он чувствовал, как к горлу тянутся ледяные пальцы смерти.
– Ильшат! Ильшат, как же так? – неожиданно услышал он рядом голос младшего брата.
– Замам, братик, отомсти за меня, – с трудом выговорил обгоревший подросток.
– Как, Ильшат? – спросил Замам, стирая бежавшие с лица слезы.
– В моем схроне граната. Возьми… – договорить он не смог, откинул голову, захрипел и умер.
Через несколько минут обугленный труп несчастного нашла его убитая горем мать. Ильназ упала на колени и возопила к небесам. За что, за какие грехи они были столь жестоки к ней? Небеса не ответили. Наверно, не заметили очередную исковерканную судьбу меж миллионов других исковерканных судеб. Едва не обезумев от свалившегося несчастья, Ильназ вспомнила, что помимо двух погибших сыновей у нее есть еще третий, живой, и тоже, по всей видимости, находящийся в опасности. Рыдая и причитая, женщина вскочила на ноги и побежала прочь, искать Замама.
К счастью, пожару не удалось распространиться за пределы флигеля – в течении каких-то двух-трех минут он был потушен. Сработало то ли чудо, то ли противопожарная система. Но если вторая, то не совсем так, как предполагалось. Вместо того чтобы объявить тревогу и вызвать спасателей, она зачем-то заблокировала все бронированные окна и двери, вырубила основной источник электричества и перешла на аварийный. Теперь добрая половина дома погрузилась во тьму. Чайкина предположила, что это связано с общей спешкой в установке и настройке системы, чем, впрочем, слабо успокоила гостей.
– Неужели вся огромная цивилизация, которую мы строили веками, не может защитить нас от какого-то мальчишки со спичками? – воскликнул разозленный Смюрдофф, безрезультатно пытаясь открыть окно. – Вокруг особняка добрая сотня солдат! Давайте позовем кого-нибудь на помощь.
– Не вы ли настаивали на том, чтобы отказаться от всех средств коммуникации? Прослушки боялись, – ответил Безродов, не скрывая своего презрения.
– Так посигнальте в окно!
– Дым, – беспомощно ответил Клецка. – Ждать нам теперь до завтра. Найти бы хоть маленькую форточку, чтобы позвать на помощь, да нет тут.
Немного погоревав и осознав всю патовость своего положения, компания решила приняться за десерт и выпить еще шампанского.
Крики во флигеле услышала Надежда Михайловна. Поначалу, когда только вырубился свет, она струхнула и даже заперлась в одной из комнат. Но начальницу подвести Стреножина не хотела. Вернее, очень боялась. И слегка приободренная вспыхнувшими островками аварийного света, двинулась туда, откуда услышала звуки.
Сжимая в руке газовый баллончик, и жутко потея от страха, Надюша настойчиво двигалась к своей судьбе. Она обыскала пол крыла, пока наконец не нашла выгоревшую изнутри просторную комнату во флигеле. Коридор перед ней был заполнен водой без малого по щиколотку. Вдобавок запах от этой жидкости шел наимерзостнейший, свалочный запах тухлых яиц. Удовлетворившись находкой, женщина решила убраться подобру-поздорову и уже вышла из затопленного коридора, когда ее окликнули.
– Ох! – от испуга она едва не упала в обморок. – Кто вы?
– Не бойтесь, – произнес человек в серой форме, безучастно переводя взгляд с Надюши на обгоревший труп Ильшата, лежавший у его ног. – Я представляю власть.
– Ах, товарищ капитан, – произнесла Надюша медленно, с трудом разглядывая в полумраке отметки на форме незнакомца. Что в нем было удивительного, так это неуставная борода и подсвечник с погасшей свечой, зажатый в руке. – Как же вы меня напугали!
– А он? – кивнул серый человек на мертвого подростка.
– И он, – только сейчас она осознала, что случилось с Ильшатом. – Господи, какой ужас! Какая жуткая смерть. Кто это сделал?
– По всей видимости, он сам.
– Неужели? И, главное, зачем?
– Может, вы тоже помогли?
– Как же? Чем же? Да как у вас язык на такое поворачивается?!
– А вдруг? Давайте проведем небольшой эксперимент.
– Я не понимаю, о чем вы, товарищ капитан. Кто вы такой и откуда вообще здесь взялись?
– Не глупите, Наденька. Это приказ, – произнес серый человек медленно, глядя ей прямо в глаза. – Откройте верхний ящик комода, что стоит перед вами.
Находящаяся в замешательстве, испуганная и обескураженная Надежда Михайловна дрожащей рукой открыла ящик.
– Что видите?
– Револьвер. И патрон.
– Возьмите револьвер.
– Зачем? – в глазах Наденьки проскользнул ужас.
– Берите! – капитан прикрикнул, и, когда женщина взяла в руку пистолет, добавил мягче: – Теперь заряжайте.
– Готово, товарищ капитан. Но я не понимаю…
– А теперь, Наденька, приставьте пистолет дулом к виску.
Надежда Михайловна медленно, не отводя взгляда от глаз капитана, подняла револьвер и приложила холодное дуло к голове. Прямо туда, где под толстой кожей беззаботно пульсировала синяя жилка. Со лба ее начал струиться пот и даже на жирных ляжках выступила испарина.
– Теперь медленно нажмите спусковой крючок.
– Зачем, товарищ капитан?
– Так надо, Надюша. Следственный эксперимент.
– Я не хочу этого делать, товарищ капитан, – проговорила Надюша с трудом, и слезы потекли по ее щекам.
– Вам ничего не будет, Надюша. Там же холостые. Жмите.
Серая форма капитана, его уверенный голос и твердый взгляд, манера держаться и умение говорить с оттенком какого-то отеческого сочувствия повлияли на человека, привыкшего не раздумывать над приказами. Надежда Михайловна нажала на спусковой крючок и буквально через мгновение львиная доля ее мозга переместилась из черепной коробки на стену с зелеными вензелями. И когда облако крови и серого вещества вместе с пулей уже вылетело из головы Надюши, то на какую-то жалкую долю секунды оно уподобилось по форме своей листку борщевика, как бы проросшему из благодетельной, но безвольной землицы-матушки. Из мягкой, жирной, страдательной почвы. Смерть была мгновенной, и бездыханное тело с грохотом и треском повалилось на дочиста отполированный паркет.
Выстрел услышали в гостиной. Бокал с шампанским выпал из рук Галины Андреевны и разбился, гости вскочили с мест, а серый майор выхватил мгновенно пистолет. Он и остановил начавшуюся было панику:
– Отставить! – заорал Безродов так, что все сразу притихли. – Значит так. Мужчинам взять что-нибудь, чем сможете обороняться. И за мной!
– Я не останусь тут одна! – воскликнула Галина Андреевна жалостливо.
– Идите посередине, – ответил майор после секунды промедления. – Я – первый. Матвей, у вас тоже оружие? Будете замыкающим. Вперед!
Мэтью Смюрдофф не заметил, что его назвали Матвеем. Он был настолько испуган и ошарашен, что даже забыл снять пистолет с предохранителя. Это не укрылось от глаз майора, и тот презрительно харкнул на пол, прямо на дорогой персидский ковер. Впрочем, с Клецкой все было еще хуже – на его лице явно читалось, что только животный страх перед Безродовым удерживает его от того, чтобы броситься наутек. Единственным, кто еще хотя бы пытался изображать присутствие духа, был Свиристелов. Хотя и тот делал это лишь тогда, когда видел, что на него кто-то смотрит. Зато все разом протрезвели. Наконец, разношерстый отряд во главе с серым человеком, стараясь не шуметь и часто оглядываясь, двинулся во флигель на звук выстрела.
Тела погибших были обнаружены почти сразу и майор – опытный в таких делах человек – заявил, что все признаки указывают на самоубийство Надюши. Касательно мальчишки вопросов и вовсе не возникло. Вся компания прошла мимо жутко вонявшего свалкой и гарью, наполовину затопленного коридора и расселась на небольшой кухне, выложенной белым и черным кафелем.
– Но почему? Неужели из-за этого дебила Ильшата, убийцы и поджигателя? Она же и не знала его толком! Какая жуть, какая жуть, – бессильно причитала Галина Андреевна, одним и тем же платком вытирая и глаза, и губы – от увиденного ее тут же вывернуло наизнанку.
– Вряд ли, – произнес Безродов хмуро. – Нечисто тут что-то. Полагаю, это инсценировка.
– Не думаете же вы, что это борщевичные люди? – с дрожью в голосе произнес Смюрдофф.
– Борщевичные люди – кучка дикарей, которых мы утюжим где и когда захотим, – огрызнулся серый человек. – Максимум, на что способны эти животные, это грабить людей из засад и препятствовать транспортировке мусора на свалки. Города для дикарей неприступны. Здесь что-то гораздо худшее.
– Надо бежать отсюда. Это какое-то гиблое место, – выговорил после долгих раздумий Клецка. – Если здесь замешаны местные аборигены, то пусть с ними разбирается армия. Для чего я плачу налоги, в конце концов?
– А защищать этих аборигенов потом будете? – спросил Свиристелов, явно стремясь подцепить правозащитника. – Или в кусты?
– Я защищаю людей, а не этих чертовых выродков! Не этих животных, которые оккупировали здешние земли и с чего-то вдруг решили, что вся территория за пределами столицы принадлежит им!
– Успокойтесь, – произнесла Галина Андреевна устало. – Еще драки нам не хватало.
– В общем, я с дорогим Эдуардом не согласен, – примирительно сказал Свиристелов. – Не надо убегать. Гораздо грамотнее – выбрать место внутри дома. Место, которое мы сможем контролировать. Запремся там наглухо, потерпим до утра. Ну, может до послезавтра. Рано или поздно нас хватятся и вызволят. Я предлагаю восточное крыло.
– Там, где расположились вы со своим барахлом? – язвительно заметил Смюрдофф.
– Идеи ваши бредовы, как и вы сами, – не дал продолжить спор Безродов. – Из восточного крыла вас выкурят на раз-два.
– Как же?
– Огнем.
– Поджигатель-то мертв.
– Только один, – и майор смерил идеолога презрительным взглядом. – А теперь насчет бежать. Как, если все двери и окна заблокированы?
– Через катакомбы, например, – тихо ответил Клецка, и серый человек усмехнулся.
– Это правда, – выговорила Галина Андреевна медленно. – Под домом есть тайный ход, сделанный еще в восемнадцатом веке. В него можно попасть через подвал.
– Куда ведет ход? – насторожился Безродов.
– Неизвестно. Но, предугадывая ваш вопрос, сразу скажу, что на нем стоит защитный экран, который не пускает никого вовнутрь. Лишь наружу.
На минуту Безродов задумался. Он окинул Эдуарда взглядом и попробовал прикинуть варианты развития событий. Если Клецка выйдет наружу живым и невредимым, то сможет вызвать какую-никакую подмогу. А если нет… На нет и суда нет. Жизнь и работа серого человека не располагает к сочувствию. Тем более что правозащитник Безродову откровенно не нравился: из мертвого Клецки выходила эффектная жертва борщевичных людей, живой Клецка вечно путался под ногами мелкой, но громко тявкающей собачонкой. Вслух майор произнес:
– Иногда надо признавать свои ошибки. Иногда храбрость, мужество и отвага проявляются там, где совсем не ожидаешь их увидеть. Я удивлен, Эдуард Клецка. Это единственное, что я могу сказать, – и дружески похлопал правозащитника по плечу. – Если вы нас спасете, медаль я вам гарантирую.
– Вы рискуете его уничтожить, – шепнула на ухо майору Галина Андреевна, но ледяной взгляд в упор положил конец ее и без того робким возражениям.
Впрочем, Клецку уже было не остановить. Он готовился к великим свершениям и явно переоценивал свои силы. Как просто чье-то одобрение наполняло уже немолодого мужчину восторгом на грани опьянения. Как просто удавалось Безродову разжигать его самолюбие довольно пошлыми и нелепыми комплиментами, почти не прилагая усилий. И когда вся злосчастная и злонамеренная компания выпроводила своего товарища в катакомбы, экзальтированный взгляд Эдуарда Клецки пылал так, как не пылал Сагунт, взятый Ганнибалом.
Такое положение дел, впрочем, продолжалось недолго. Вооруженный налобным фонариком, разделочным ножом и револьвером, найденным у тела Надюши, – Безродов благородно поделился с правозащитником шестью патронами – Эдуард Клецка прошел по темному тоннелю всего двести или триста метров перед тем, как ужас, медленно поднимавшийся откуда-то из брюха, сковал его глупое сердце. Теперь в каждой тени Клецке мерещились смерть, а каждая капля, падавшая с потолка, заставляла сердце отбивать ритм, которому позавидовали бы и африканские барабанщики. Эдуард не выдержал и бросился обратно, в особняк. К несчастью, защитный экран был уже закрыт и встречал попытки правозащитника прорваться внутрь ударами тока, каждый раз отшвыривая настырное тело обратно. Напрасно Клецка вопил и звал на помощь – Безродов предусмотрительно закрыл все возможные двери, чтобы избежать лишних вопросов. Через час Эдуард, так и не дождавшийся помощи и значительно растративший духовные и физические силы, смирился со своей участью и двинулся во тьму тоннеля.
Меж тем менее наивный Свиристелов, который прочувствовал сущность майора гораздо лучше, и всю историю с Клецкой наблюдавший отстраненно и как бы равнодушно, выйдя из подвала, чинно распрощался с остальными и, несмотря на уговоры Чайкиной и психологическое давление Безродова, отправился в восточное крыло. Столичный идеолог тщательно осмотрел свои комнаты, запер биометрический замок и принялся в одиночку осушать две бутылки аргентинского мальбека, специально припасенные им на случай меланхолии.
Остальные отправились в гостиную, по просьбе Смюрдоффа, панически боявшегося оставаться в одиночестве, завернув в уборную. В сам туалет – хоть и не без тревоги – финансист отправился в одиночестве. Справив свои потребности, пошел помыть руки. И встал у раковины как вкопанный. На зеркале чем-то вроде черного маркера было выведено «Тартария будет свободной и великой», а внизу подпись «Царь-борщевик».
– Прекрасно! Просто великолепно! Это именно то, что я ожидаю увидеть в особняке цивилизованного человека! – воскликнул Смюрдофф, забыв даже про страх.
Он так рассерчал от незначительной надписи, что не нашел ничего лучше, чем попросту стереть надпись ладонью. Причем сделал это так неаккуратно, что субстанция, при помощи которой была выведена надпись – оказалось, что она напоминает пыль или мелкие песчинки – насыпалась ему в рукав. Плюнул, выругался, небрежно помыл руки и вышел к своим спутникам. Произнес с ноткой укора в голосе:
– Знаете, когда я был на востоке, видел там множество статуй и барельефов, изображающих один и тот же сюжет. Теперь он очень распространен в тех краях. Выглядит все это так. Некий андрогин – в ряде вариаций и вовсе андроид – с завязанными глазами размахивает огромным, неимоверных размеров мечом. От местности к местности исполнения сильно разнятся – где-то меч обрушивается на толпу, где-то на этакое «дерево жизни». Туристы думают, что это местный аналог Фемиды, но на самом деле это памятник Прогрессу, слепому и беспощадному. Это они пытаются осмыслить последствия модернизации. Забавно, не находите?
– Что же тут забавного? – спросил Безродов.
– Все страны, кроме Тартарии занимаются рефлексией, – ответил Мэтью. – Не всегда успешно, разумеется, но все же. А Тартария рефлексию лишь имитирует. Вот что забавно! Шовинистский народ с имперскими амбициями! Хорошо хоть у руля стоят люди более или менее цивилизованные, которые этот сброд держат в узде.
– Господин Смюрдофф, только что Надюша умерла. То ли совершила самоубийство, то ли была убита. А вы тут черт пойми о чем разглагольствуете! – ответила Чайкина.
– Вы бы так не говорили, если бы увидели послание, которое сторонники борщевистов оставили в туалете!
– Где?! – воскликнули в один голос чиновница и серый человек.
– Я его уже стер. Там было написано «Тартария будет свободной и великой» и подпись «Царь-борщевик». Так-то! Видимо, не только дикие борщевисты у вас безумны, но и все остальные. Буду знать, если кто-то еще скажет мне про диалог с тартарским народом.
– Вы дурак, Мэтью! – рявкнул майор. – Там мог быть яд или черт пойми что еще. Молитесь, чтобы вам повезло.
Финансисту сразу же расхотелось продолжать тираду. Слово «яд» вытеснило все остальные мысли, и мужчина лишь пробубнил что-то невнятное. Безродов проверил туалет, но по делу ничего не нашел. Чайкина попыталась списать все на детей домработницы, и троица отправилась в гостиную. Веселиться или даже просто говорить уже никому не хотелось. В тяжком молчании сели они в кресла. А Смюрдофф и вовсе принялся горевать. Тайный ипохондрик, он искал у себя признаки отравления: то необычными казались ощущения в боку, то слишком быстрым сердцебиение, то чудилось, что ему тяжело сглатывать слюну. Смотреть на свое тело Мэтью не отваживался. В конце концов, он принял антидепрессант, закрыл глаза и начал глубоко дышать.
Зато не унывал в восточном крыле столичный идеолог. Когда первая бутылка вина опустела, Свиристелов понял, что пить вторую в одиночку не желает, а возвращаться к Безродову опасается. Так, журналист принялся искать собутыльника в собственных апартаментах. Он выбирал между своим отражением и портретом Мирабо, когда случайно заметил бюст Радищева на старом буфете красного дерева.
– Вот так встреча! – радостно воскликнул Свиристелов.
Журналист перенес бюст на стол, аккуратно вытер его рукавом рубашки, поставил перед ним второй бокал и налил туда бордового цвета напиток.
– За правду! – прогремел он.
– И как я пить буду? – ответил на это бюст, и Свиристелов упал со стула.
Поначалу столичный идеолог подумал, что допился до белой горячки, пару раз ударил себя по щекам и ущипнул за кожу. Но бюст Радищева не угомонился и произнес:
– Ну что вы, милейший, сразу падаете? У меня же нет рук!
Свиристелов еще раз осмотрел бюст, дабы убедиться, что это не видение и не голограмма, принялся искать признаки электроники, но когда бровь из холодного камня недовольно нахмурилась под его теплыми пальцами, лишь удивленно промолвил:
– Как вас, Александр Николаевич, в эти края занесло?
– Да вы же меня сами только что с буфета сняли! Лучше помогите промочить горло. Я с тысяча восемьсот второго не пил.
– Что так?
– Да как-то противно было, знаете ли.
Свиристелов поднес к губам бюста бокал. Вино Радищеву не особо понравилось, – в его годы Новый Свет в чести не был – но свои полбутылки все же выпил. А выпив, принялся укорять идеолога:
– Что же вы не по чести живете? Что же придумываете всякие глупости, чтобы народ несчастный одурачивать? Неужто не испытываете чувства долга перед Отечеством?
– Знали бы вы, Александр Николаевич, как тяжко мне живется! Выбора у меня особого и нет. Допустим, я правду начну говорить – меня же на первом столбе повесят. Либо одни, либо другие. Да и народ наш темен, не образован, проникнут рабской ментальностью.
– Не вашими ли стараниями, дорогой мой?
– Не только моими! Это азиатская народная сущность пробивается, сформированная еще древним игом. Да и о каком Отечестве может идти речь, если Отечество наше давно на куски разодрано, распродано и разным царькам в личное пользование отдано? Знай себе, плати оброк и повинуйся тому, кто сверху.
– Слушаю я вас и понимаю, что большая часть ваших бед от того, что не понимаете, кто вы есть на самом деле!
– Мы в смысле лично я?
– И лично вы, в том числе. Раз уж мы так удачно встретились, давайте сыграем в игру.
– Мне уже страшно, Александр Николаевич.
– Да не бойтесь. Я – человек чести, в отличие от вас. Игра не смертельна. Более того, это даже не больно. Я задаю вам вопрос: кто вы есть? Отвечаете неправильно – пьете, как вы говорите, штрафную рюмку. Попыток три. Водка в буфете.
Какое-то время идеолог колебался. Но в итоге любопытство пересилило опасения, и Свиристелов достал из буфета серебряный поднос с тремя серебряными же рюмками, стоявший около загадочного вида бутылька. Про себя отметил, что поднос – дорогая и утонченная вещица: на нем были изображены жутковатые сцены с шестого круга дантовского ада.
– Итак, кто вы есть? – спросил Радищев, когда идеолог присел.
– Тартарец! Гражданин Тартарии.
– А борщевичные люди граждане Тартарии?
Журналист улыбнулся и промолчал, как бы давая понять, что не поддается на провокации. А бюст продолжил:
– Современная Тартария – это финансовый проект по утилизации отходов и добыче природных ресурсов. Какова во всем этом идея Тартарии? Что стоит за вашей спиной, когда вы опираетесь на идею Тартарии? Что осталось от вековой миссии, кроме сказок пропагандистов? И главное, связываете ли вы свою судьбу с судьбой Тартарии?
Свиристелов опустил к низу уголки губ, усмехнулся и опрокинул рюмку.
– Хороша, – прокомментировал. – Тогда я – журналист, политтехнолог.
– То есть вы лишь набор возможностей, функций и умений, которыми ограничивает вас профессия? Эдакая шестеренка в дьявольской машине общества? И только? Пейте и давайте последний вариант.
– Тогда я – человек и родина моя – весь мир, – произнес идеолог, довольно улыбаясь. – Угадал?
– Это еще что? – в край возмутился Радищев. – Сказать «я – человек» все равно что сказать «я – примат». Что значат столь абстрактные понятия человека и человечества? Единого человечества нет, но есть множество групп, борющихся друг с другом. А внутри них есть еще более малые группы и так далее до отдельного индивида. А глубже индивида копнешь, так и вовсе в метафизике, в архетипах увязнешь. Так что за словом «человек» можно скрыть все что угодно. Отвечая на вопрос «кто я?» стоит искать ту глубинную сущность, что делает вас человеком и личностью.
– И каков же тогда правильный ответ? – Свиристелов допил последнюю рюмку.
– Аз есмь сущий, – ответил бюст. – Вы есть существо, наделенное волей и причастное к этому миру. Вы не ограничиваетесь ни эмоциями, ни слепой рассудочностью. Вы не ограничены элементарными законами выгоды и рациональности. Вы есть существо, способное делать выбор и нести всю тяжесть его последствий, а не робот, связанный по рукам и ногам написанной кем-то программой. Вы – субъект!
– Это когда вы к таким выводам успели прийти, Александр Николаевич?
– Уж было время подумать. Вы бы тоже порой задумывались над тем, что делаете. Та же Тартария – это результат деятельности вполне конкретных людей, а не что-то данное раз и навсегда.
Свиристелов устало махнул рукой и понес рюмки с подносом, чтобы убрать в буфет. По пути упал, – настолько он был пьян – поднялся и хохотнул. Но убрав поднос, не закрыл дверцу, а достал оттуда странный бутылек, который заметил ранее. Пузырек был полон бесцветной жидкости неизвестного происхождения, а на дне его лежал какой-то ключ. Впрочем, не какой-то. Идеолог открыл крышку и попробовал вылить содержимое, но жидкость словно застревала в горлышке. «Одно из многочисленных умных устройств, которые препятствуют пролитию» – подумал Свиристелов, а вслух произнес:
– Что это за жидкость?
– Тоже водка. Но уже моя. Вам не рекомендуется, – ответил Радищев недовольно. – Лучше оставьте и проспитесь. Утром дом откроют ваши слуги.
– А что на дне? Что за ключик?
– Ключ от ада, я могу предположить.
– Знаете, я уже видел этот ключ. Он ведь открывает сейф Чайкиной. Сейф, в котором лежит один очень интересный документ, содержание которого хотел бы знать не я один, – сказал идеолог. – Мистические дела творятся в этом доме! Но ничего, мать меня с детства учила, что из всего можно извлечь выгоду. Тем более из сил стихии, слепых и безрассудных.
– На правах литературного классика и аристократа я призываю вас не доставать ключ и не пить эту жидкость! Просто ложитесь спать!
Свиристелов заливисто рассмеялся и хлопнул в ладоши. Он поднял пузырек как стопку и громко произнес:
– За вас, Радищев! За вашу честность, которая не ведет никуда! И за ваши наставления, не нужные никому, кроме древних!
Идеолог осушил пузырек залпом и вытряхнул ключ на ладонь. Это и правда был ключ от сейфа. Но что-то пошло не так – будто огонь разливался вниз ото рта через пищевод к желудку. Страшная боль пронзила внутренности журналиста.
– Это не водка! Ты соврал! – прохрипел Свиристелов, хватаясь за брюхо, которое будто выгорало изнутри.
– Водка, просто царская.
Окончание повести в части IV