Мои и не мои мемуары
Бабушке моей Стефании Филипповне в год начала Первой мировой войны было двадцать три года. Родилась она в Кронштадте в 1891 году (еще был жив Фридрих Энгельс, представляете!). В начале прошлого века двадцать три года для девицы был вполне осмысленный возраст. Она давно окончила гимназию, ей следовало бы выйти замуж и сидеть дома, занимаясь воспитанием первенцев. Но бабушка замужем еще не была и чем таким особенным занималась, теперь никто не скажет. Однако жених у бабушки был. Вот он на фото – бравый офицер, который оставил на обороте фотографии довольно наивную надпись: «Милой Стефе от… (размыто). Если забудешь – порви».
Фотография пережила ХХ век, значит, бабушка его не забыла.
Бабушкиного жениха призвали на фронт в самом начале войны, и в последний день июля 1914 года бабушка всю ночь прогуляла вместе с ним по берегу залива. Ночь была уже темной, но теплой. Они держали друг друга за руку – тогда это считалось высшей формой выражения любви, да и люди были основательные, не то что нынче: раз уж сказал «люблю», значит, будет любить до последнего вздоха… Так, собственно, и случилось. На следующий день он ушел на фронт под бравурные звуки оркестра, и в первом же бою погиб, так и не успев толком повоевать и даже «предаться сожалениям о тех временах, когда война и слава вызывали в нем чистое восторженное чувство», как писал Анри Барбюс. Вполне вероятно, что надпись на фото размыта слезами, как ни сентиментально это звучит.
Откуда я это знаю? Почему это мои не мои мемуары о Первой мировой?
Мы с бабушкой пересеклись в пространстве и времени на очень недолгий срок. Когда я родилась, ей было уже 74. А через десять лет она покинула меня, будучи древней старухой, почти согнутой пополам (от привычки носить корсет мышцы спины ослабли), но в абсолютно здравом уме. И все эти десять лет, с тех пор, когда я что-то начала соображать, она каждый вечер рассказывала мне на ночь не сказку, а быль. Я так именно и просила: «Бабушка, расскажи быль!», не совсем понимая значение этого слова. Быль для меня была просто какой-то историей, подобной тем, которые бабушка читала мне днем – из Куприна, Оскара Уайльда и прочих книжек серии «Библиотека журнала «Огонек».
Со смертью бабушки в мою жизнь вошло одиночество, которого прежде не было. А еще, поначалу, недоумение, как же это так может быть, что вот была у меня бабушка, которую я считала бессмертной. И вдруг все, что от нее осталось, – это очки, вставная челюсть, тросточка и простая брошь. Эту брошь бабушка носила дома, пристегивая на сарафан, никогда – никогда! – не позволяя себе расхаживать в домашнем халате. Последнее обстоятельство вообще удивительно для 70-х годов ХХ века. По-моему, тогда все женщины носили дома халаты.
И только гораздо позже я поняла, что ведь бабушка оставила мне в наследство целый двадцатый век, записав файлы памяти в мое бессознательное, как на жесткий диск. И вот теперь они открываются, даже настойчиво прут оттуда – один за другим. И как ни удивительно, я теперь помню то, чего никто из ныне живых в принципе помнить не может. Они мои и не мои – эти воспоминания из ХХ века.
...Бабушка моя увлекалась гаданием на блюдце, которое бегало внутри круга с нанесенными буквами. Однажды в Кронштадте ее подруга, юный племянник которой погиб при обороне Порт-Артура, решилась вызвать его дух, и племянник ответил: «Тетя, не тревожьте мои кости». А другой раз бабушкины пальцы буквально прилипли к круглому столику, и он поскакал по комнате как живой, с ножки на ножку, а бабушка за ним… И так говорили, что поведение столика вызвано наличием в бабушке беспокойного электричества. И вот теперь, когда я в свою очередь бесцеремонно тревожу бабушкины кости, что-то такое чувствуется в воздухе, некое напряжение, подобное электрическому.
От бабушки я узнала выражение «сестра милосердия». В Первую мировую бабушка была именно сестрой милосердия, что означает немного больше, чем нынешняя медицинская сестра. До нас вообще дошло очень мало документальных сведений о деятельности сестер милосердия в Первую мировую из-за начавшейся революции. Не до отчетов было. Известно, что в 1915 году в России существовало 115 общин в ведении Красного Креста. Сестры также состояли при Евангелическом госпитале и четырех иностранных больницах Петрограда. Собственно, общины создавались еще в XIX веке как полурелигиозные организации, в которых трудились именно сестры во Христе.
С началом войны религиозные мотивы служения практически сошли на нет – девушки из интеллигентных семей отправлялись служить из чистого патриотизма. Возможно, бабушке, как и многим женщинам, после смерти жениха хотелось забыться, хотелось подвигов, отмщения… В 1916 году по официальным спискам на фронт было отправлено 17436 сестер, которые обслуживали более двух тысяч полевых и тыловых учреждений Красного Креста. Сама императрица с княжнами Татьяной и Ольгой во время Первой Мировой войны работала в госпиталях в качестве сестер милосердия (1).
Бабушкина война началась в тыловом Кронштадтском госпитале. Возможно, на курсы по подготовке сестер она поступила еще до войны, для женщин это была еще и просто возможность учиться. На курсах в Кронштадтском госпитале изучали следующие предметы: анатомию, физиологию; малую хирургию; десмургию; краткую гигиену; уход за больными; первую помощь раненым и уход, а также фармакопею.
В 1916 году, когда русские войска остановили австро-германские войска на реке Сирет, был создан Румынский фронт, в который вошла, в частности, 6-я армия из Петрограда. Бабушка говорила именно про Румынский фронт, на котором, как и по всем фронтам России, помимо противника, свирепствовали еще и инфекционные заболевания. Сестер милосердия Кронштадтского морского госпиталя вообще нередко посылали в составе специальных отрядов на борьбу с эпидемиями.
Одним из немногих дошедших свидетельств о Первой мировой войне, в которой участвовали русские сестры, являются воспоминания Александры Львовны Толстой, дочери Л.Н. Толстого, служившей на Турецком фронте:
«Ночью сестры дежурили по очереди. Четыре палаты по 40-50 больных в каждой. На каждую палату один дежурный санитар, а на все палаты одна сестра.
Почти все больные – тифозные. Всю ночь бегаешь из одной палаты в другую. Стонут, мечутся, бредят. Чувствуешь свое полное бессилие как-то облегчить, помочь. Минутами делается страшно. Особенно, когда стоны превращаются в хрип… Подбегаешь, дыхания почти нет, больной затих, пульса нет. Только успеешь перекрестить, закрыть глаза – помер». (1)
Бабушка недолго была на фронте: сама заразилась тифом. Случилось это уже в Астрахани, куда, вероятно, больных доставил с фронта санитарный поезд. На фотографии в августе 1917 года бабушка именно после тифа, с едва отросшим ежиком волос. Сыпнотифозные бредили и все кричали: «Снимите, снимите с головы!» – их донимали вши, которых и снимали с головы вместе с волосами. Бабушку тоже обрили наголо, а ее чудесные косы сожгли.
От тифа в Первую мировую погибло около трех миллионов человек. А чем лечили тиф до появления антибиотиков, не скажу, просто не знаю. Скорее всего подручными средствами, а то и просто выхаживали больных, и именно стараниями сестер милосердия. В Астрахани бабушка неминуемо бы умерла, как и множество рядовых сестер, если бы не молодой врач, еще не привыкший к смерти, который просидел возле нее всю ночь. Она рассказывала так, что вот явился ей в бреду поп, взял ее за руку и долго вел по темному коридору. А она шла за ним и думала: «За что же мне такая темнота? Я ведь ничего плохого не делала…» И вот наконец впереди мелькнул свет, поп вывел ее на поляну, освещенную солнцем, и уже подтолкнул: «Иди!» В этот момент она очнулась и открыла глаза… Потом бабушка спрашивала про этого врача, ей сказали, что он сам заразился тифом и через два дня умер.
Возможно, это предписано заранее – кому жить, а кому умереть – в эпоху больших потрясений. Иной сам лезет под пули, а ему ни царапины, будто заговоренный. А другого убьют в первом же бою. Но сколько же умерло незаметных, неизвестных героев в медицинских халатах, которые наверняка шли на фронт только лишь потому, что так велел им долг. И война наверняка виделась им не патетическим действом, а целенаправленным, варварским истреблением молодых жизнеспособных людей, причем не повинных ни в чем, кроме разве что собственной глупости и патриотического психоза.
Знаменательно, что среди медицинских сестер Первой мировой наблюдались случаи самоубийства. Для людей искренне верующих это означает именно абсолютное разочарование в вере и в собственной миссии милосердия. Воистину бессилен человек помочь, если Бог допускает такое! Для многих тысяч людей Бог действительно умер уже не в гипотетическом, ницшеанском, смысле, а в самом прямом, и смерть оказалась не легким путешествием в лучший мир, а грязным, страшным и бессмысленным действом, по ту сторону которого разверзался черный квадрат небытия. Была ведь еще и пандемия испанки в 1918-19 гг., которая за 18 месяцев убила 50 миллионов человек, превысив боевые потери на всех фронтах Первой мировой.
Вместе с разочарованием в религиозных ценностях поблекли такие понятия как «честь», «благородство», «долг» и т.п. Обвинять революцию и советскую власть в ожесточении сердец и нравов в данном случае не стоит, так как это случилось не в отдельно взятой стране, а в мире вообще. Предупреждающий возглас Достоевского «Если Бога нет, то все можно?» вывернулся утверждением: «Если все можно, значит, Бога нет».
Бабушка не была сильно набожным человеком. По крайней мере я никогда не замечала за ней, чтобы она молилась или отмечала церковные праздники, хотя папу моего крестила при рождении в 1929 году. Что интересно, в конце 70-х прошлого века, когда она рассказывала мне про темный коридор и просвет, мелькнувший в конце, не писали еще в газетах про путешествие по туннелю и по телевизору не рассказывали про этот туннель в передаче «Очевидное-невероятное». Не было тогда загробной жизни, человек умирал – и все. Откуда же бабушка могла знать про туннель?..
После тифа ее, вероятно, отправили назад, в Кронштадтский госпиталь.
В Первую мировую, несмотря на жестокость газовых атак, а также военных аэропланов, наводящих ужас на мирных жителей, агрессор все-таки придерживался некоторых правил военной этики, если таковая имеется, то есть воевал «честно». Однажды немецкий крейсер прорвал оборону и вплотную подошел к Кронштадту. Дал залп по городу – снаряд попал на территорию госпиталя, в щепки разнес сарай, повредил какие-то еще хозяйственные постройки – госпиталь тут же выбросил медицинский флаг с красным крестом, и крейсер вынужден был убраться. Немцы полагали недостойным стрелять по раненым.
Зато вскоре, спустя каких-то двадцать лет, допустимым стало то, что еще недавно считалось невозможным. Так, в самом начале Великой Отечественной войны в Ленинграде на трамваях, перевозящих раненых, рисовали те же красные кресты, очевидно, памятуя, что немцы в раненых не стреляют. Вскоре, однако, кресты пришлось замазывать: немцы стреляли по ним как по мишеням.
На фотографии 1917 года, той самой, на которой бабушка с чуть отросшим ежиком, – как-то не чувствуется дыхание войны. Вот сидит интеллигентный отец семейства, нестарый еще человек с пышными усами. Это мой прадед Филипп Никитин, рядом моя прабабушка. Как ее звали, теперь никто не скажет. А вокруг дети – моя бабушка Стефа с младшей сестрой (бабой Надей) и младшим братом гимназистом Федором. На фото нет еще бабы Муси – по неизвестной причине. Вот так позирует себе моя баба Стефа, кисейная барышня в августе семнадцатого, улыбается, и кто бы подумал, что она успела побывать на фронте, помотаться по госпиталям, навидаться такого, чего иному человеку и за полвека не увидеть… Может быть, она полагает, что все самое страшное уже прошло, в полном неведении, что случится через каких-то два месяца.
А между тем летом 1917-го в Кронштадте было далеко не спокойно. Руководство Кронштадтским Советом рабочих и солдатских депутатов в дни Корниловского мятежа находилось в руках большевиков, в госпитале даже сформировали медицинский отряд, который на баржах отправился в Петроград для участия в подавлении корниловцев. А за несколько дней до начала Октябрьского вооруженного восстания в Кронштадтском госпитале развернули дополнительные койки, чтобы подготовиться к массовому приему раненых. В госпитале усилили дежурную службу, запретили отпуска сотрудников, а также заказали дополнительные медикаменты и перевязочный материал.
Революцию бабушка встретила на дежурстве. Утром 26 октября в госпиталь ворвались вооруженные матросы, попутно расколотив пару шкафов с медикаментами, здоровенный детина прижал прикладом бабушку к стенке, прохрипев: «За нас или за буржуев?». Бабушка растерялась, но какой-то молодой матросик, возможно, настроенный не столь агрессивно, почему-то сказал детине: «Оставь, она своя», может быть, пожалел молоденькую медичку.
Честно говоря, я не знаю политических предпочтений бабушки в октябре 1917-го. Скорее всего она просто выхаживала раненых, независимо от их социального статуса, как медику и подобает. Революционные дни были для нее просто сложной работой. Раненых несли и несли. Причем матросы беспардонно вторгались в операционную в бушлатах с винтовками за плечами, а персонал госпиталя несколько суток подряд держал руки на весу, дабы соблюдать гигиену.
Потом матросы принялись методично уничтожать офицеров. Больные в госпитале лишены знаков отличия – все они одинаковы в нижнем белье, распознать в раненом человека благородного сословия не так-то просто. Однако додумались. Революционный отряд врывался в палату и командовал: «Руки на одеяло!» Руки у офицеров были белые, холеные, ногти розовые… Тогда из экономии патронов матросы били офицеров прикладами по голове, разбрызгивая мозг из расколотых черепов. А тела скидывали из окошка прямо в залив – госпиталь находился на территории порта.
Теперь, когда мне попадаются на глаза строчки из «Оды революции» Маяковского: «Прикладами гонишь седых адмиралов вниз головой с моста в Гельсингфорсе», я вспоминаю разбрызганные офицерские мозги, которые бабушка отмывала с госпитальных стен и кафельных печей в первый день новой власти. Несмотря на общий революционный настрой, избиение беззащитных раненых, очевидно, было все-таки чересчур. В уничтожении классового врага большевики превзошли даже тогдашних немцев, которые раненых не трогали. Спохватившись, кронштадтские медики все-таки нашлись: они перебинтовали руки раненым офицерам и тем самым спасли несколько душ.
В историческом очерке о Кронштадтском госпитале революция описана так: «В эти полные исторических событий грозные дни больные и медицинский персонал госпиталя с большой тревогой и надеждой ждали вестей из революционной столицы. Штурм и захват Зимнего дворца, арест Временного правительства, разгром революционными войсками мятежей юнкеров и Керенского – Краснова, открытие II-го Всероссийского съезда Советов, выступление вождя революции В. И. Ленина, декреты о земле и мире и создании нового правительства – Совета Народных Комиссаров – все эти известия немедленно доводились до больных и вызывали бурный восторг. Настроение у всех было праздничное, повсюду царил большой трудовой и революционный подъем» (2).
И очень странно, что теперь, пожалуй, только я и помню, как оно было на самом деле.
И еще: я прямо-таки ужасаюсь, какая бездна времени отделяет меня от бабушки, несколько исторических эпох, уместившихся в короткую цепочку из трех поколений.
Дальнейшая бабушкина жизнь была не менее тяжелой, чем боевая юность: гражданская война, голод в Поволжье, куда в двадцатых их с дедом выслали из столицы за социальное происхождение – познакомились они в том же Кронштадском госпитале, он был фармацевт. А в 1938 году деда арестовали опять-таки за социальное происхождение и еще за то, что он вставил зубы у врача по фамилии Кац.
Знаю, читала протокол допроса: «Зачем ездил в Казань? – Вставить зубы. – Какая фамилия врача? – Фамилия врача была Кац…» А других серьезных обвинений в его уголовном деле попросту не было. И пусть те, кто до сих пор ратует за дело Сталина (дескать, моего деда не тронули, значит, брали действительно виновных), осторожней будут с зубными врачами или хирургами, например. Мало ли, какая там у кого фамилия…
Потом была еще одна война, во время которой бабушка работала фельдшером в тыловом госпитале в татарском городке Затон им. Куйбышева.
И что же помогло пережить целых три войны этой рафинированной барышне в кружевном платьице? Уж наверняка не «беспокойное электричество» и не пролетарская закалка, которой у нее никогда и не было. А что же тогда? Вероятно, духовные ценности – с ними никакие перипетии ХХ века ничего не смогли поделать, образование – хорошее по тем временам, а еще – способность трудиться на благо Отечества, и пусть не прозвучит это пафосно. Ведь ныне полустертые слова типа «благо», «Отечество», «совесть» для моей бабы Стефы еще обладали подлинной ценностью. А вот я, честно говоря, уже стесняюсь рассуждать публично о таких вещах как «служба Отечеству». Не потому, что мне это чуждо, а просто потому, что никто уже не воспримет всерьез. Да и бюрократически как-то звучит, неискренне. В лучшем случае подумают, ерничаю.
Кстати, бабушка отнюдь не считала себя героическим человеком. Она рассказывала мне свои были как простые истории, случаи из давно отшумевшей жизни.
Декабрь 2013
Список использованной литературы:
1. Постернак А.В. Очерки по истории общин сестер милосердия (http://do.gendocs.ru/docs/index-270821.html?page=12)
2. История Кронштадтского госпиталя (http://www.kronstadt.ru/books/history/hosp_4.htm)
Автор: Яна Жемойтелите
Большое спасибо, что дочитали до конца. Будем вам очень признательны, если вы поставите лайк этой публикации и поделитесь ею в своих соцсетях (нажав на логотип соцсетей справа), чтобы и другие люди могли увидеть этот материал.
https://gazeta-licey.ru/culture/literature/6337-vremya-prividenij