Всхолоднуло и задождливилось: ожидать теперь сына в парке под открытым небом, пока он отмузицирует, стало невозможно. Да и парк, назад тому две недели оживлённый детворой и людьми, сейчас — вымер. После заката солнца здесь холодно, темно и страшно. Как в фильме ужасов или в сказке… Запертые, подсвеченные светодиодами аттракционы угрожают совершенной пустынностью. Шары фонарей сквозят густой рассадник деревьев резким светом, облучая стволики, как рёбра рентгеном. Пустые веранды летних кафе — без столов и стульев — мокреют коричневой листвой, от дождя к дождю не успевающей высыхать… Весь парк сейчас – безлюдность и темень… городская особенная темень – с рекламным светом нерабочих, как заколоченных, заведений. Это настораживает: подстёгивает идти быстрее и обязательно оглянуться пару раз — не подкрадётся ли кто бесшумно со спины. Однако впереди уже светят огромные — в несколько метров — окна бального зала. В скромном здании городского театра. Из-за неплотно сдвинутых штор мелькнули мне руки маленьких танцоров: ладошки лодочкой, вздетые лица – будто взрослые, выгнутые спинки…
...Вот и он, пивбар с названием. И вкусным пивом.
- Немецкое — 0,5.
- Фильтрованное или нефильтрованное?
- Фильтрованное.
- Тёмное, светлое?
- Светлое.
- С горчинкой или без горчинки?
- Без горчинки…
Ах, ты, услужливый бармен, спасибо, что не принял у меня экзамена о сортах хмеля…
Бокал, Орехи, Одиночество. Какой кайф! Сейчас бог точно есть — никто не дёргает твою святую душу в течение аж 40 минут. Принадлежишь себе, хотя это и невозможно… Не первый год мама, теперь я умею отключаться — оставлять за дверью то, что осталось за дверью. Поначалу это не выходит — и в редком одиночестве всё продолжаешь думать о горшках и кашлях. Но теперь – умею. Не думать о проблеме, если не требуется сиюминутного поступка. Нет, не то чтобы совсем не думать, а отодвигать в дальний угол сознания, как со сцены за кулисы. Бывают, конечно, вещи, близкие к страшным, и тогда тревожную мысль за кулисы не задвинешь — везде за тобой, как хвост за задом… Но сейчас — не то. Сейчас обычная свалка хлопот — и сегодня я умею не думать. Я умею, я умею, я умею, я — могу!.. А-а!!! Пёсий сын, Азимов! Знал, шо молвил, русский американец!
...За прозрачными стёклами во весь фасад бара — кривые южные сосны и всякий транспорт с лучами фар. (Когда сам сидишь умиротворён и неподвижен, подвижность за окном ещё больше умиротворяет. Когда ты там, в числе едущих, внимание твоё привлекают вот такие седоки за окнами баров.) Над головой сбоку, напротив этого сквозного фасада, - подвесной телеэкран (где-то за моей спиной ещё один такой же для симметрии). На экране в цифровом качестве художественно бежит Том Круз. Хорошо бежит, чувствуется слаженная работа десятков закадровых специалистов. Не смотрела, но догадываюсь, что налицо «Миссия невыполнима» с каким-нибудь порядковым номером и хвостиком второго названия. А-ля «Возвращение», или «Начало»... Вообще, характерна ситуация с этими двумя экранами в сём баре — звук всегда наглухо выключен, всегда тихо играет независимая от экранов музыка. А на двух телевизорах, синхронно: замолченные беседы, тишина взрывов и ударов, жаркие безголосые скандалы — вся эта немота, если смотреть на неё, будто стремится выдавить стекло мониторов с той стороны и звонко засыпать бар реальными осколками. «Мы не подписывались шуметь без звука! Где, чёрт возьми, долбисёраунд!» Но посетители за кружками не замечают глухонемого протеста — знал бы бедняга Том, как неаккуратно обращаются в новороссийском пивбаре с его голливудским творчеством. Бежит в вате безмолвия под не стыкующуюся с фильмом мелодию, а кругом – выпивают и разговаривают, интересуясь друг другом… вернее собой в увязке с товарищами. Это и есть общество — искусство не в кассу и болтовня.
Другое дело одному — интересуйся собой вдоволь, без коллективистских уловок. (Здесь был смайлик.) А учитывая, что, получив на входе в бар немой экшн и автономную к нему музыку, я ещё и вставила себе в уши собственные, принесённые с собой мелодии, сложился практически идеальный пирог из трёх «вкл-выкл». Способный вскормить голодного покоем в любом людном баре.
...Из второго зала ко мне под нос перебрались четыре девицы-посетительницы. Молоденькие. С пузатыми бокалами чего-то тёмного — возможно, не пива. (Здесь разливают нечто такое коктейльное.) Сели «два на два», как для партии в домино, и разговаривают, выпивая. У двух, что лицом ко мне, - взбитые, замысловатые чёлки — в стиле 60-х. Конечно не самих 60-х, а в стиле «Стиляг», «Оттепели» или иных «исторических» кинолент… Но и всчёсанные хохлы на девичьих головках не в состоянии меня поколебать — так мне восхитительно всё равно на всё; ничто не выбьет меня из моего плотского, глубоко морального, полулитрового распития. Любые перемены, перестановки, добавления лишь сообщают мне о силе моей кратковременной устойчивости: Бокал.Орехи.Одиночество. Как крепость, которую точно сожгут, но не сейчас.
…И вроде не смотрю особо на этих соседок, а вижу — две, что с чёлками, явно готовили себя к парадному выходу в свет. Причёски, макияж, костюмчики — всё вкупе. В баре — преимущественно мужчины, включая молодых барменов и официантов. Фотки фотками, пОсты пОстами, а и живые кавалеры не помешают… Их подруги же, что спиной ко мне, - просты до пренебрежения к своему виду, как по чьему-то сценарию. Нет макияжа (видны профили, когда поворачиваются), одежда — буднична, неброска. Такие барышни своим подругам — как единственное прямое зеркало в Комнате Смеха. Будто нарочно отражают: что останется, когда будет снят и вымыт марафет… Чувствую, в этой мини-войне девичьих визажей опускаюсь до состояния менандрова брюзги (а сами виноваты, зачем уселись у меня под носом! — бе-бе-бе!): те девушки, которые разрядились, — словно новогодние шары без ёлки – блестящие, но ни к месту. Дамы, это всё-таки пивная! Стилизованная, недешёвая; без кумара, пропойц, воблы и стоячих столов на треногах, но — пивная. Блестящий прикид сюда — как каблучки до огороду. Вот подружки ваши куда правы, что просты… Отворачиваюсь… А ведь все длиннющие, нудные заметки о четырёх девицах промелькнули у меня в голове секунд за десять, не больше; насколько же мысль быстрее слова, взглянул только – а в голове уже два тома сочинений…
…Отворачиваюсь. В стекле всё так же, всё те же — транспорт и сосны. Так же красивы. Так же с нами Томми — не бежит уже, — отражается в прозрачном фасаде цветными кадрами. Мерцает перед глазами калейдоскоп улицы и фильма – смешанных на стекле, а у меня в ушах ритмичное:
"Про то, что я почти запил,
но не забыл
тебя..."
— старая песня с единственного альбома на единственной кассете в моём огромном плеере, взятым в дорогу в году этак 1992-м… поезд до Уфы, но мы сходим раньше и пересаживаемся; где-то под Бузулуком в окнах вагонов появляется красная земля и строевые сосны; высоченные! - хвоя на голых стволах появляется только под облаками; высятся как стройный ряд карандашей — новеньких, ещё не тронутых ребёнком, равно длинных…
Запетая до дыр ветхая песня притянула к реальному, сегодняшнему калейдоскопу на барном стекле эти уральские пейзажи из воспоминаний — совсем иные, чем южные. К текущим впечатлениям влила, как бармен в коктейль по лезвию, подростковые чувства давнишней поездки. Из которых боевое ожидание, что вся жизнь – впереди, было главным. Надо только нестись в поезде и слушать то, что тебе нравится, — остальное наскочит на тебя само. Чувственное, значимое, великое… Сложив два вида сосен, две даты, два возраста впечатлений — как чуждые друг другу трафареты, но одного хозяина, — старый мотив будто старался подбросить старинные юные искры в мой текущий скромный костёр… Но, нет. Мужественно отказываюсь от бодрых, но чужих чувств подростка; фокусируюсь в сей час. В такое настоящее, где духовное фиг найдёшь без фонаря, но оно – реальное… Говорят, хорошо, когда в человеке и до старости сохраняется душа ребёнка. Да, это так. Но этот ребёнок должен быть на руках у взрослого… – на руках Того, Кто Возрос.
…Отпив ещё глоток, поворачиваю лицо от отражения фильма к фильму: Том не бежит уже — не догнал врага в ходе очень длительного бега (вражище вскочил на грузовик, собака), и Том остановился. Почему? Он мог бы бежать и за грузовиком. При современной-то кинематографии… В такие моменты представляется нереально тупой режиссёр, гораздо тупее реальных, по воле которого герои сначала носятся пешком без всякой логики, а потом руководитель съёмок неожиданно натыкается в сценарии на слово «не догнал».
- Пусть будет грузовик! - говорит режиссёр, - Грузовик же пешком не догонишь!
- Точно! - отвечает ему съёмочная группа по-английски.
- А мне что делать? - спрашивает Том. Он не молод, и помнит ещё разумные съёмки.
- Ты, Том, - вспоминает о Томе нереальный режиссёр, - ты, Том, стой и расстраивайся… потому что не догнал врага.
…
«Май Диа Томми, пишет тебе Таня из Новороссийска, — ушло время рэйнмэнов. Безвозвратно. И мне по этому поводу жаль.»
…
Да-а. Зарезался кинематограф. Напрочь зарезался трубочкой от кока-колы или ещё чем в руках нового мирового зрителя — сытого, комнатного и онлайн. Он не сталкивался с войной, подобно великому зрителю 40х-60х, но – постоянно обсуждает военный вопрос с монитором и телевизором. Он не сталкивался с уличной дракой (полраза в 10-м классе не считается), подобно тающему на глазах зрителю 70х-90х, но зато он прочно сидит на качественных пикселях и компьютерных играх по реальным событиям ХХ века… Недостаток настоящих, физических потрясений в домашних условиях с избытком компенсируется с экрана для этих выросших детей. Давайте Нью-Йорк взорвём. Так уже ж взрывали? Тогда ещё что-нибудь: астероид, вселенную… Ударом Брюса Ли, повалившим вместе с противником ещё целый ряд кунгфуистов, - кого удивишь? Такой удар вполне реалистичен – почти вещественен, как киноплёнка. А тысячи пикселей кричат, призывают, чтоб было нереально круто!.. как великая армия несуществующих, виртуальных статистов. Удар Халка, Хеллбоя… – другое дело!.. ну и что, что за ними – только ноль и единица из учебника по информатике, больше ничего… И пошли опять в гору кассовые сборы старых газетных вселенных 1930-х годов, но на новом техническом витке – ДиСи, Марвел… мало старых – новых вселенных поднасоздадим – Ворхаммер, Воркрафт… любые «воры», только не собственный. Серый, живой мир, всё ещё не вмещающийся ни в какие качественные разрешения… Так что, Томми, ни один ты попал.
«О! Машков! В одном фильме с Томом Крузом! А неплохо он смотрится… Надо же, голливудское кино уже настолько неинтересно, что даже русские актёры органично смотрятся в его эпизодах… Жалко, не допью бокала – 40 минут, время вышло. А посижу-ка я до сорока двух, или даже трёх…»
Оставляю недолгое своё пребывание: интерьеру, пиву, людям. Ни с кем не встретившись, а расстаюсь. Уйду из бара, – и уйдёт с глаз моих старая, оригинальная афиша – часть интерьера на жёлтой, болезненной бумаге:
(Театр) Карла Маркса.
Гастроль. Саратовской арт-группы сатиры.
«Живые клещи»
– стоит 22 число, месяца не видно, год, кажется, 1925… В этой пивной всё везде – по стенам и на полочках – натуральные археологические вещи, которые и дают бару стиль. Длинный ряд бутылок под потолком из-под марочного пива – не повторяются, и дальше: чугунный утюг, горн (пионерский?), советские номера машин, даже эмблема РЖД, снятая с какого-то тепловоза; надомные фонари, каких теперь нет, уличный ростовый фонарь, домашняя лампа – кстати, все эти ископаемые лампионы светятся; телефонный аппарат – советский двухкопеечный, разные дорожные знаки, крышка от люка – самая обычная, какую и сейчас увидишь на асфальте… настенное трюмо, отражавшее ещё личики наших пробабок, когда те бегали на свидание к мальчикам… Уютно, что скажешь. Жаль покидать такое «тёплое» место… хотя и нет здесь воблы, ностальгических пузатых кружек и кумара от краснодарской «Примы»…
Совсем пора, а уходить не хочется. Сидела бы и сидела, никто ж не трогает. Вероятно, тоску по примитивной свободе — измеряемой наличием свободного времени — я никогда в себе уже не истреблю. Она уже не выветрится из застарелой мышечной памяти — слишком долго это тело было свободным, и не хочет духовно возвышаться при элементарной нехватке времени на отдых. Почти как Мартин Иден, спустившийся с палубы в прачечную... Надеваю куртку и одновременно встаю – должно быть, тяжёлый стул скрипнул об пол, но я его не слышу – я всё также в наушниках. Стулья здесь под стать грубым длинным столам – из нежной фантазии хозяина или дизайнера о «среНДевековых» тавернах… Ох, Райкин…
Сумка на плечо на ходу, неэлегантно лавирую между стульями, открываю стеклянную, как весь фасад, дверь… Всё! – воздух в лицо!.. открытый воздух, как открытый космос.
