«Философские исследования» – вторая и последняя крупная работа философа Людвига Витгенштейна. Состоящая из множества фрагментов и зарисовок, эта книга стала известна главным образом концепцией «языковых игр», которая активно используется и по сей день. Подобный формат вряд ли позволяет четко ответить на вопрос «О чем эта книга?», поэтому я решил прокомментировать пару ключевых моментов этой работы, а также те проблемы, которые возникают в связи с их интерпретацией.
Людвиг Витгенштейн относится к тем философам, которых, на мой взгляд, крайне нелепо пытаться понять сугубо на уровне его текста. Мыслитель, который очень лично проживал философский поиск, так или иначе требует обращения к биографии. Искусственный контекст попросту искажает ту важную часть текста, которая обращена автором не только к другим, но и самому себе. Как минимум мы должны ставить перед собой вопрос: какой он, Витгенштейн как философ?
Слишком популярный
На сегодняшний день это один из популярнейших философов, в том числе у тех, кто интересуется философией довольно поверхностно. Не знаю, связано ли это с его философией языка, которая действительно оказала огромное влияние на мыслителей ХХ века. Или причина в том, что современная (в т. ч. массовая) культура весьма часто обращается к фигуре Витгенштейна – увы, больше в силу необычного характера, яркой биографии и сексуальной ориентации. Яркий тому пример – довольно спорный во всех отношениях фильм Дерека Джармена «Витгенштейн» (1993).
Как бы то ни было, философские идеи Витгенштейна, которые сегодня обсуждают, – это главным образом идеи из его посмертно вышедших «Философских исследований» (1953) и конспектов лекций 1933-35 гг., известных как «Голубая книга» и «Коричневая книга» (первая публикация – 1958).
Сложилось мнение, что именно «поздний Витгенштейн» актуален современным проблемам высказывания и значения, в то время как «ранний Витгенштейн» периода «Логико-философского трактата» слишком многими и, по сути, не вполне заслуженно считается эдаким логическим утопистом, чьи воззрения он сам позднее и раскритиковал. Впрочем, в мою задачу не входит поиск и доказательство разрыва или, напротив, тонкой и многими просмотренной преемственности между идеями двух ключевых работ Людвига Витгенштейна. Эту работу я оставлю увлеченным читателям.
Здесь же я коротко изложу наиболее известную линию рассуждений автора в «Философских исследованиях», чтобы указать на несколько ставших уже общим местом недопониманий или искажений его мысли. Непонимание логики этих идей вместе с привычным для многих смешением позиции Витгенштейна с поздними комментаторами (вроде Остина или Сёрля) – отнюдь не безобидно. Так как в любой момент из сомневающегося философа Людвиг грозит стать очередным знаменем за маловразумительную борьбу – то с языком, то с людьми, им пользующимися. Любой, кто прочел хоть одну биографию Витгенштейна, наверняка заметил, что как человека и философа подобный подход его скорее всего просто ужаснул бы.
Стоит также заметить, что мой обзор в философском плане ничто по сравнению с личным прочтением. Сказав об одной линии рассуждений, я все-таки должен сказать и о целом. «Философские исследования» – необычный текст, он состоит из двух частей. Первая – это 693 оформленных в какую-то логику фрагментов, вторая – 14 отрывков разного объема, с рефлексией разнообразных вопросов (например, он рассуждает, что значит «видеть» и в качестве примера приводит ставшую известной картинку – с головой то ли утки, то ли кролика).
Читая такой текст, можно несколько раз пройти разными путями и получить совершенно разное целое: в одном случае скорее кролика, в другом – подобие утки. Об этом недвусмысленно написал и сам философ в предисловии к тексту: «Своим сочинением я не стремился избавить других от усилий мысли. Мне хотелось иного: побудить кого-нибудь, если это возможно, к самостоятельному мышлению».
Именно опыт самостоятельного продумывания без апелляций к авторитетам аналитической школы, пытавшимся приватизировать Витгенштейна, я собираюсь здесь предложить. В конце концов, все интерпретации, и моя в частности, в той или иной степени уязвимы для критики, что безусловно имеет смысл.
Не вписывающийся в рамки
Собственно, с проблематичности безусловного помещения Витгенштейна в один ряд с англо-американскими мыслителями аналитической традиции я бы и хотел начать. В конечном счете, по своему воспитанию он в высшей степени продукт европейской континентальной культуры, а его труды признавались и изучались не только в англоязычной философии языка, но и представителями философской герменевтики (Рикёр, Апель и др.) и психоаналитической традиции (Лакан, Бенвенуто и др.). Да и сам Витгенштейн на протяжении всей своей творческой биографии словами и поступками выбивался как из образа кембриджского профессора, так и из рамок логического анализа в духе Фреге, Карнапа и Рассела.
Кстати, и сам Рассел признавал, что порой Людвиг выносил ему мозг совершенно неправдоподобными предположениями и желанием спорить по любому поводу. Своей возлюбленной он писал о нем: «Мой немец ужасный спорщик и чрезвычайно утомителен. Он не принимает допущения, что в этой комнате нет носорога», или даже: «Мой немецкий инженер, мне кажется, – просто дурак. Он думает, что ничто эмпирическое не может быть познано».
Рассел и Витгенштейн, возможно, и занимались схожими проблемами, но и по своим мотивам, и по своему культурному бэкграунду они отличались как небо и земля. Последний видел в логических поисках «лекарство» от душевных противоречий, и потому «Метафизика» Аристотеля или «Principia Mathematica» Рассела и Уайтхэда для него значили меньше, чем «Исповедь» Августина, Евангелие от Толстого и романы Достоевского. И да – о ужас! – в беседах с Рисом в 40-е годы он называет Фрейда своим учителем.
Даже рецепция Витгенштейна в англоязычной философии началась с довольно тенденциозного перевода его «Логико-философского трактата». Так, например, параграф 5.5421 был переведен в духе «души не существует» (there is no such thing as soul). Меж тем автор, писавший на немецком, скорее всего изрек более сложную мысль, назвав душу – ein Unding (т. е. «не-вещь», что может означать как бытовое «несуразица», так и философское «не-феномен», «невозможная вещь»).
Та же проблема и у отечественного перевода, видимо, сделанного или проверявшегося по английскому – «нет такого феномена, как душа – субъект и т. п. – в том смысле, в каком она понимается в нынешней поверхностной психологии. Ведь составная душа уже не будет душой». После прочтения подобного пассажа на русском может и мозг заклинить: так душа есть или нет? Видимо, для Витгенштейна все-таки есть, но не как вещь или составной феномен. Тогда зачем английский переводчик приписывает автору совершенно чуждую мысль? На этот вопрос, думаю, ответите сами.
Еще нелепее выглядит история отношений Витгенштейна с тусовкой фанатов его «Трактата» (они же «Венский кружок»). Остывший в тот период и к идеям трактата, и к философии в целом, Людвиг встретился с Морисом Шликом, который всеми правдами и неправдами пытался разговорить его. Вскоре члены кружка поняли, что в отношении метафизики и других проблем Витгенштейн был кем угодно, но не логическим позитивистом как они.
Как замечает Руднев, он «шокировал венцев своими взглядами на философию, в частности, своей любовью к Святому Августину, Киркегору и даже признанием права быть философом за Хайдеггером (!), чьи труды члены Венского кружка считали образцом метафизической бессмыслицы». История закончилась скандалом: окончательно поменявший свои взгляды Витгенштейн рассорился с Карнапом и Шликом, попутно обвинив их в плагиате. Стоит также отметить, что желание вернуться к философии скорее всего разбудили интуитивисты в математике (вроде Броуэра), которых нещадно критиковали Рамсей, Рассел и компания (иногда переходя в жанр доноса – например, в назывании интуитивизма «большевистской угрозой»).
Даже после смерти он оказался в слишком большой зависимости от аналитиков, очень скоро «поженивших» «позднего Витгенштейна» и теорию речевых актов Остина. Несмотря на определенную долю инспирации его идеями, Остин все-таки мыслитель совсем другого толка и уровня. Со всей симпатией к теории речевых актов, я все-таки позволю заметить, что она, по большому счету, нефилософская. Остину не хватает рефлексивности, чтобы сразу понять всю проблематичность деления на перформативы и констативы. Если бы Витгенштейн придумал такую идею, то к вечеру бы уже в ней усомнился, а за неделю нашел бы кучу примеров-опровержений; Остину же на переосмысление своей концепции понадобилось несколько лет.
Продолжение статьи читайте на сайте: http://concepture.club/post/obrazovanie/wittgensteins-philosophical-investigations