Читайте Часть 1, Часть 2, Часть 3, Часть 4, Часть 5, Часть 6, Часть 7, Часть 8, Часть 9, Часть 10, Часть 11, Часть 12, Часть 13, Часть 14, Часть 15 романа "День да ночь" в нашем журнале.
Автор: Михаил Исхизов
Соломин оказался не только очень серьезным, но и очень молчаливым. Все попытки Лихачева заговорить с ним, ни к чему не привели. Ас или пожимал плечами, что означало «не знаю», или отрицательно качал головой, что означало «нет». После доброго десятка попыток Лихачев убедился, что пообщаться не удастся.
Соломин сидел лениво откинувшись на спинку сиденья. Не держал руль, не держался за него, как это делал Лихачев, а просто положил руки на баранку. Машина, казалось, жила своей собственной жизнью. Она сама сбрасывала скорость перед рытвинами и ухабами и потом сама же набирала ее на ровных участках дороги. Сама объезжала попадающиеся на дорогах выбоины и воронки от мелких снарядов.
Лихачев смотрел, как бежит под колеса дорога, и думал о том, что никогда ему не водить машину так, как это делает шофер из автобата. Там, оказывается, настоящие водители и собрались. Им бы не грузы возить, а орудия… Потом вспомнил: не успел еще раз поговорить с Ракитиным, чтобы тот перевел его к орудию навсегда. Должен перевести. В расчете не хватает двух человек. Дрозд не в счет. Дрозд в штаб вернется. Все равно надо людей добавлять. Пусть пришлют другого шофера. А у него, у Лихачева, глазомер отработан. Он же художник, у всех художников глазомер отличный. Для пользы дела, его надо не водителем держать – поставить наводчиком. И всем будет хорошо. Себя Лихачев убедил основательно. Осталось убедить Ракитина и лейтенанта Хаустова.
Машина поднялась, как взлетела, на невысокий, незаметный издали пригорок, и Лихачев увидел темнеющую невдалеке рощу. По краю леса проходила дорога. Она оказалась довольно оживленной. Два танка шли по ней, сворачивая в рощу, вдали виднелся тянущийся за ними бензовоз. Вот они, оказывается где, танки, совсем недалеко… А навстречу разведчикам пылили три мотоцикла с колясками.
Загромыхал кулак Опарина по железной крыше кабины:
– Фашисты! Поворачивай!
– Фрицы! – закричал и Лихачев. – Поворачиваем!
Соломин и сам видел, что фрицы. Вцепился пальцами в баранку и пригнулся. Не сбавил скорость, а вроде бы даже увеличил ее и свернул с дороги. Машина при этом накренилась так, будто шофер разворачивался только на левых колесах. Лихачев понимал, что машина на двух колесах ехать не может. Большой, тяжелый «студебеккер» – это не велосипед. Но разворот был таким стремительным и крутым, что за лобовым стеклом земля встала дыбом, а за боковым, со стороны Лихачева, и вовсе ее не стало видно – только небо. Лихачев ухватился за какую-то железяку, еле удержался. «Сейчас перевернемся», – решил он. Но не успел как следует испугаться, как «студер» был уже на дороге и на всех четырех мчался к своим.
* * *
Хуже всех было Опарину. Когда Соломин разворачивал машину, Опарина стало выносить за борт. Он упирался во что-то ногами, хватался за что-то руками, а его все выносило и выносило. Пожалуй, только обезьяна могла бы при таком крене остаться в кузове, если бы пустила в ход все четыре руки, да еще помогала себе хвостом. Опарин так и не понял, как ему удалось не выпасть из машины.
Потом, когда «студер» рванул по дороге, Опарина стало подбрасывать и мотать с такой силой и так часто, что и четырех рук не хватило бы, чтобы удержаться. Вместе со сваленным здесь имуществом его перебрасывало и футболило по всему кузову. Как будто не было в Опарине добрых восьмидесяти килограммов. Он врезался плечом в борт, ударялся коленками в металлические полосы, идущие вдоль кузова, впечатывался спиной во все острые углы. На него все время падало что-то тяжелое, а он падал непременно на что-то угловатое.
Мотоциклы, у которых скорость повыше, чем у «студера», стали приближаться и следовало браться за автомат. Но автомат куда-то делся. Выпустил личное оружие Опарин, когда его выбрасывало из машины. Хорошо хоть, нашел. Лежал, родимый, среди запасных лопат.
Опарин повесил ремень автомата на шею и, цепляясь за все, что можно, пополз навстречу мотоциклистам к дальнему краю кузова. Тут же на него навалилось запасное колесо. Когда Опарин выбрался из-под колеса, его ударил по затылку какой-то ящик. Пока он прополз четыре метра кузова, его три раза сбивало с катушек, колотило чем-то железным, кололо острым, а в самом конце тернистого пути из засады неожиданно выскочила неизвестно, когда спрятавшаяся под скамейкой табуретка, подпрыгнула и боднула его в лицо острым углом. И Опарин сразу почувствовал, как наливается под левым глазом фингал. Он тут же решил, что как только вернется, выбросит из машины все лишнее к чертовой матери. А с табуретом Опарин ждать не стал. Ухитрился схватить его за ножку и вышвырнул за борт, чем, вероятно, немало удивил фрицев: чего это русские табуретками бросаются?
Дополз все-таки Опарин до края кузова. Уцепился левой рукой за идущую вдоль борта скамейку, а правой снял ремень автомата с шеи, зажал приклад под мышкой и выпустил по набегающим мотоциклам длинную очередь. Она прошила землю где-то за канавой, прошлась по воздуху и пробила висящие над головой облака. Вот такая поганая стрельба получилась у Опарина. Не только не попал, но даже не пугнул фрицев.
А Соломин гнал. Ох и гнал же Соломин. Перебирая рытвины и ухабы, машина взбрыкивала то одним колесом, то другим, то всеми четырьмя сразу. Какая тут стрельба?! Если бы Соломин хоть на полминуты остановил машину, эти мотоциклисты бы у Опарина отъездились.
Мотоциклы мчали за машиной, как будто и не было Опарина в кузове и не при автомате он. А если и есть, то стрелять вовсе не умеет. Обнаглели фрицы, совсем близко подошли. И не стреляют. Хотят живьем брать. Такой наглости Опарин спустить не мог. Он плотнее прижался к борту, крепче зажал приклад, ухитрился направить в нужную сторону ствол и опять полоснул длинной очередью в, мать иху, мотоциклы и в, мать иху, мотоциклистов. Но в это самое время, машина лихо подпрыгнула на какой-то колдобине, что-то острое поддало Опарину под зад, и вся очередь ушла в небо.
Хуже всего, когда чувствуешь себя беспомощным. Фрицы – вот они, рядом, автомат – вот он, в руках, а ничего сделать не можешь. Болтает так, что прицелиться невозможно. Только если на «авось…»
«А я их и на авось возьму», – рассвирепел Опарин. И уже не целясь, стал бить короткими очередями. Его подбрасывает как куль с тряпьем, а он очередь в сторону фрицев. Его к борту прижимает, как куклу, а он очередь. Ему по спине какой-то деревягой, а он очередь. И угадал-таки. Точно угадал. То ли в мотор, то ли в самого водителя влепил. Передний мотоцикл резко вильнул, сбавил ход и замер.
Второй мотоцикл остановился возле первого. А с третьего ударил пулемет. Пули прошили правый угол кузова – щепки полетели. Потом еще раз ударил, уже по кабине.
* * *
Лихачев слышал, как заработал автомат Опарина: длинная очередь, потом вторая, тоже длинная – и забеспокоился, захватил ли Опарин запасной диск. При такой стрельбе патроны у него скоро должны кончиться. Потом решил, что Опарин сам знает, как надо стрелять, сколько стрелять и, вообще, хорошо, что там, в кузове, Опарин. Он прикроет, он не подпустит близко.
Мотоциклисты, по-прежнему, не стреляли. И Лихачев вскоре понял почему. Фрицы надеялись догнать их и захватить в плен. Они тоже разведчики. Их послали посмотреть, какие силы прикрывают мост. А они решили взять языка. И не одного, а сразу несколько.
Ему показалась смешным, что фрицы решили взять в плен его и Опарина. Как будто его и Опарина можно взять в плен! Малахольные они какие-то, эти фрицы. Не понимают, что такие, как он и Опарин, в плен не сдаются.
Лихачев взял в руки автомат, лежавший на коленях, и проверил, хорошо ли вставлен диск. Автомат был в порядке. Он выглянул в окно: посмотрел, далеко ли погоня и сможет ли он тоже стрелять?
Мотоциклы были не так уж далеко. Но чтобы стрелять, следовало по пояс высунуться из кабины или открыть дверцу и встать на подножку. Лихачев был готов сражаться с фашистами до последнего патрона. Он даже был готов погибнуть в неравном бою. Но высунуться по пояс из кабины или стрелять стоя на подножке машины, не пропускающей ни одной рытвины и подпрыгивающей на каждом ухабе?!. Такое Лихачев не мог. Он знал, что не продержится на этой подножке и десяти секунд. Все, что мог сейчас Лихачев делать – это смотреть на дорогу и прислушиваться к тому, как воюет Опарин.
Машина выскочила на бугор и Лихачев увидел своих. Ребята стояли на бруствере, возле орудия.
«И старший лейтенант Кречетов там, Сейчас они увидят мотоциклы, и фрицам – каюк. Ракитин станет к прицелу. Может быть, остановить машину и встретить мотоциклистов автоматным огнем? Нас все-таки трое?».
Тут и застучало по кабине: как градом, как железным горохом. Лихачев не понял, что происходит. Потом увидел дырочки на лобовом стекле.
– Стреляют! – крикнул он Соломину. – Пригнись!
Соломин не стал пригибаться. Он как-то странно склонил голову набок и начал сползать с сиденья. Только руки по-прежнему лежали на баранке. Еще раз полоснуло по кабине. Дырочек на лобовом стекле прибавилось. Их стало очень много, и от каждой во все стороны отходили паутинки трещин. Короткими очередями стрелял автомат Опарина. А машина сбрасывала скорость, сбрасывала, сбрасывала…
Только сейчас Лихачев сообразил, что Соломин убит. Не ранен, а убит. И что машина сейчас остановится, а фрицы догонят их. «Догнали Лихачева фрицы, – скажет старший лейтенант Кречетов. – Хреноватым он оказался шофером. А ведь я лично рекомендовал его. Не оправдал!»
Лихачев осторожно и сильно потянул к себе Соломина. Маленький Соломин оказался очень тяжелым, и Лихачев едва сдвинул его. Когда сиденье, наконец, освободилось, протиснулся к баранке, опустил ноги на педали, и уже остановившаяся к этому времени машина медленно двинулась вперед.
Тут сзади рвануло, как будто взорвались одна за другой сразу несколько гранат. По тому, как осел кузов, Лихачев понял, что фрицы пробили из пулеметов задние скаты.
– А я им все равно не дамся! – закричал Лихачев старшему лейтенанту Кречетову. – Черта им лысого! Фигу с маслом! Не догонят они меня!
Он пригнулся к баранке и машина, задрав кабину, переваливаясь и визжа на жующих резину дисках, заковыляла к своим.
* * *
Кречетов и Хаустов остались возле расчета Ракитина. Курили, поглядывали на дорогу, по которой ушла машина, ждали возвращения разведчиков.
– Что с головой? – спросил у Ракитина Кречетов.
– Осколок. Вскользь.
– Почему не в госпитале?
– Нечего там делать.
– Точно, – побывал Кречетов в госпиталях. – Скучно там, тоска. – Он посмотрел на часы, потом на дорогу.
– Скоро должны вернуться. Долго им там делать нечего. Покажи-ка мне, пока, свое хозяйство, сержант.
Они спустились на «пятачок» где стояло орудие. Кречетову понравилось: Площадка ровная и чистая, все углы под девяносто градусов. Аккуратная работа.
– Красиво, – признал он.
Потом глянул на пушку и присвистнул:
– Давно?
– На прошлой неделе.
– Жаркое дело?
– Да уж не мерзли.
– Сколько подбили?
– Четыре танка.
– Нормально, – похвалил старший лейтенант. – Выходит – народ у тебя обстрелянный, опытный.
– Опытный, – согласился Ракитин. – Не стал говорить, что у него и Дрозд есть. Среди других, никуда Дрозд не денется.
– Тогда у меня к тебе разговор, – негромко, чтобы не слышали остальные, сказал Кречетов. – Ваше дело – из орудия стрелять, танки жечь. Но автоматы и гранаты держи под рукой. На моих орлов не очень надейся.
– Как это – не надеяться?..
– Я не сказал «не надейся». Я сказал: «не очень надейся». А это, сержант, большая разница.
– Вы говорили, что водители у вас ребята надежные. И еще про рабочий люд, который пролетариат, и не побежит…
– Слышал?
– Вы громко, на все расположение…
– Вот-вот, громко. Теперь мои орлы знают, что народ они крепкий и отчаянный. Для них и говорил, может, и вправду не побегут.
– Могут побежать?
– Не все так просто, сержант. Водители мои – ребята хорошие, в огонь и воду пойдут не оглядываясь. Механики из ремонтных мастерских тоже люди серьезные. Под огнем все бывали, но воевать не приходилось. Служба у них другая… Человек должен уметь воевать. Научился – тогда он солдат. Привык к войне – вдвойне солдат. А у них сегодня первый бой. Всяко может случиться. Могут не устоять. Так что орудие орудием, а автоматы пусть твои ребята далеко не откладывают.
– Чего же их прислали?
– Больше некого. Худо, но лучше, чем ничего.
Старший лейтенант посмотрел на своих «орлов», неумело роющих окопы. Работа шла медленно, не то что у привычных к лопате артиллеристов. Смотрел и думал о чем-то своем, командирском…
– Мою бы роту сюда, – негромко сказал он. – Мы бы им дали прикурить. Мы бы им устроили танцы под вальс «На сопках Маньчжурии». До упаду.
Глухая и беспросветная тоска звучала в его голосе. Ракитин понял, как старшему лейтенанту несладко командовать этим сколоченным на скорую руку отрядом из необстрелянных солдат.
– Что делать будем? – спросил он.
– Воевать, сержант! Бить фрицев изо всей силы и наотмашь.
Это уже был прежний Кречетов, излучающий силу и уверенность, знающий, что надо делать и как делать. Очень непохожий на капитана Лебедевского, но такой же, как он, знающий и уверенный.
– Ты не паникуй. Все обойдется. Тут танкисты есть. Воевали. В броне, но воевали. Воробейчик. Один целого отделения стоит. И я приглядывать стану. Должны устоять. Я тебе сказал, чтобы ты в курсе был. Чтобы никаких неожиданностей. Ты на ус мотай, но не паникуй. Ребятам своим не говори. Пусть воюют спокойно. Но автоматы, – повторил он, – пусть будут под рукой. И ты ушки на макушке держи.
– Понял. – Ракитин подумал, что надо проверить, все ли подготовили запасные диски.
– Командир у вас молодой, – продолжил Кречетов. – Не будем портить ему настроение. Нервничать станет. А командирам тех двух орудий я растолкую.
– Хорошо, что рассказали. – Если бы старший лейтенант не предупредил, Ракитин рассчитывал бы на эту липовую пехоту, и кто знает, чем бы все кончилось.
– И еще дело у меня к тебе. – Кречетов подошел поближе и сказал уже совсем тихо: – Ты за лейтенантом присмотри. Придержи у своего орудия. И присмотри, чтобы на шальную пулю не нарвался.
Не нужен был Ракитину у орудия этот лейтенант! Ведь командовать станет. Еще и стрелять полезет… Так и хотел откровенно сказать об этом старшему лейтенанту. Но не сказал. Раз такой человек попросил, надо сделать.
– Хорошо, согласился он, – присмотрю.
– И с этим заметано, – подвел итог Кречетов. – Как у тебя с патронами для автоматов?
– Возвращаются! – прервал их разговор Афонин.
Кречетов и Ракитин быстро выбрались из «пятачка».
– Где? – спросил Кречетов. – Не вижу.
– Облачко там, за холмом, – это пыль на дороге от машины. Сейчас поднимется на бугор, увидим.
Теперь все смотрели туда, куда указывал Афонин. И верно, скоро появился «студебеккер». Машина шла на хорошей скорости, будто скользила по дороге.
– Нормально ведет Соломин, – отметил старший лейтенант. – Лихачев у него поучится, тоже крепким водителем станет. С такой фамилией ему большие дела совершать. Кончится война, я его в гонщики определю.
И тут на бугор выскочил мотоцикл с коляской. За ним еще один. Мотоциклисты преследовали «студебеккер», но увидели батарею и остановились. Поняли, что машину уже не догнать, и ударили по «студеру» из ручных пулеметов. Даже отсюда были видны густые трассы очередей. Машина тут же начала сбавлять ход.
– Что же они, перебили всех? – с тоской выдохнул Хаустов.
Остальные молчали. Остальные еще надеялись, что обойдется. Но машина шла все медленней… и остановилась…
– Пулеметчиков ко мне! – приказал Кречетов.
Прибежали два солдата с ручными пулеметами.
– Уничтожить к чертовой матери!
С короткими промежутками заработали оба пулемета. Но расстояние было слишком большим, и пулеметчики, как ни старались, накрыть цель не могли.
И вдруг все увидели, что машина снова едет. Задрав кабину, она, странно виляя, ползла по дороге, волоча за собой осевший кузов.
Кречетов вскинул бинокль:
– Задние скаты пробили. Ничего, Соломин и на передних приедет. Он и не такое может.
Кречетов перевел бинокль на фрицев. Водитель второго рассматривал в бинокль линию обороны. На таком расстоянии хорошо можно было видеть солдат, роющих окопы, укрытия для пушек, и холмики свежей, желтой земли. За окопами стояли орудия, ждали, пока для них приготовят место. Вся оборона, как на ладони, хоть рисуй ее. Кречетову показалось, что мотоциклист, который сидел в первой коляске, рисует или пишет. Тот, что с биноклем, что-то говорит ему, а сидящий в коляске записывает. Зарисовывать и описывать позицию у всех на виду – это было невиданным нахальством. Но у пулеметчиков ничего не получалось.
– Липовые у нас пулеметчики, – старший лейтенант выругался. – Таких хилых пулеметчиков в базарный день на рубль две дюжины дают. Дешевле сушеных грибов.
А фрицы стояли, спокойно рассматривали позиции и, может быть, даже посмеивались над незадачливыми стрелками.
– Отставить огонь! – приказал Кречетов. – Портачи! Зря патроны переводите. Может быть, нам из орудия по ним пальнуть? – спросил он у Ракитина.
– Бронебойные у нас, – напомнил Ракитин. – Попасть, вряд ли попадем. Пугнуть можно.
– Давай! Они же смеются над нами!
– Не… надо… – прохрипел Бакурский.
Все обернулись к нему.
– Я их… достану… – Он наклонился к пулеметчику. – Дай…
Тот несмело посмотрел на Кречетова.
– Ты что за него держишься, как за девку! Просит человек пулемет – так отдай.
Солдат торопливо встал, а Бакурский лег у пулемета. Широко раскинул ноги и вжал в плечо приклад. Долго так лежал, ловил фрицев в прорезь прицела. Казалась, что мотоциклисты не дождутся, пока он начнет стрелять. Закончат свои дела, развернутся и уедут.
Старший лейтенант Кречетов уже пожалел, что не открыли огонь из орудия. А Бакурский, наконец, выпустил очередь. Короткую, всего в четыре-пять патронов. Потом еще одну. Кречетов увидел, как немец, с первого мотоцикла, выронил бинокль, перегнулся и лег на руль машины. Его напарник тут же выбрался из коляски. Наверно хотел сесть на место водителя. Ударила еще одна короткая очередь, он споткнулся, упал и уже не поднимался. Второй мотоцикл круто развернулся и скрылся за пригорком. Задержаться и помочь своим, сидевшие в нем, не решились.
Бакурский полежал еще немного, потом аккуратно поставил приклад на землю, поднялся и стал стряхивать с обмундирования пыль.
– Нормально, Бакурский! – подошел к нему Кречетов. – Пулеметчик! Владеешь пулеметом, как бог! – Он обнял Бакурского и дружески похлопал его по плечу. – Проси, чего хочешь!
– У нас… «дегтярь»… – сказал Бакурский. – Один диск…
– Ну и что?..
– Проблема… Еще один диск…
– Будет тебе диск, – решил проблему Кречетов. – Воробейчик! Отбери у этих портачей и выдай Бакурскому два диска. А пока возьми пяток бойцов из первого отделения, мотнись на машине туда, где фрицы остались. Заберешь документы и оружие. Выставишь на холме дозор. Два человека с автоматами. Пусть наблюдают. Если покажется противник – зеленая ракета. Пришлем за ними машину. Через два часа сменишь. И мотоцикл волоки. Хороший трофей, пригодится.
– Испортил я… – развел руками Бакурский. – Мотоцикл… испортил…
– Бери испорченный. У нас мастера, отремонтируют, будет лучше нового.
* * *
Отчаянно скрипя, машина доковыляла до своих, перебралась за линию обороны и со стоном остановилась метрах в пятидесяти от орудия Ракитина.
– Что-то с Соломиным не в порядке, – пробормотал Кречетов и поспешил к машине. Остальные двинулись за ним, не решаясь обогнать старшего лейтенанта.
«Студебеккеру» досталось основательно. Встречал Кречетов машины, которые были покалечены побольше чем эта. Но те притаскивали в расположение автобата буксиром на запчасти. Эта доковыляла сама. Вид у нее был еще тот. Доски заднего борта – в щепу, скаты задних колес – в лохмотья, кабина – как решето, а ветровое стекло рассыпалось в крошки. Только в пазах рамы кое-где остались неровные осколки и торчали там острыми ножами.
В кузове стоял Опарин. Он никого не окликнул, не махнул рукой. Застыл и не шевелился, будто не собирался вылезать из машины.
Потом открылась дверь водителя, и на подножку медленно вытянулся, в залитой кровью гимнастерке, Лихачев. Он стоял, привалившись плечом к открытой дверце, и держался за нее, обеими руками, высокий, тощий, с длинной, торчащей из воротника гимнастерки шеей. Рот у него был полуоткрыт, лицо потемнело и осунулось. Он смотрел на товарищей ошалелыми глазами, веря и не веря, что добрался до своих. Видно было, что этот истекающий кровью солдат хочет что-то сказать, но нет у него для этого сил. Хватило только, чтобы открыть дверь машины и встать на подножку. А больше уже не осталось. И сейчас он рухнет на землю.
Афонин обогнал Кречетова и подхватил товарища. Он хотел помочь Лихачеву сойти с подножки, но тот крепко держался за дверцу и не поддавался.
– Куда тебя? – спросил Афонин.
Лихачев пошевелил губами, но ничего не сказал. Или, может быть, сказал, но так тихо, что никто не услышал.
– Ранило куда? – прикрикнул на него старший лейтенант.
Лихачев, вроде бы, пришел в себя.
– Никуда меня, – торопливо заговорил он. – Никуда. Товарищ старший лейтенант, они нас в плен хотели взять, – пожаловался он. – Черта им Лысого! Мы им фигу показали!
Он отпустил, наконец, дверцу, сошел с подножки, и все увидели лежащего на сидении маленького Соломина.
– Соломина убили, – продолжал Лихачев торопливо, словно боялся, что ему не дадут договорить. – Они хотели нас догнать. Они думали, что могут нас в плен взять. Из пулеметов секли. Кабину насквозь. Стекло испортили… Соломина убили… Я таких водителей никогда не видел…
По щекам Лихачева катились слезы, но он этого не замечал.
– Пойдем, – попытался увести его Афонин. Но Лихачев не дался.
– В плен они хотели нас захватить… Мы им фигу показали… А они Соломина убили… – не мог Лихачев остановиться. – Как он машину вел! Если бы не Соломин, нам бы всем конец…
– Отставить разговорчики! – прикрикнул Кречетов. – Шагом марш стирать гимнастерку!
Подействовало. Глаза у Лихачева приобрели осмысленное выражение, и он замолчал.
– Без стирки не обойтись, – Афонин обхватил Лихачева за плечи и повел к реке. – Пойдем, у меня и мыло есть.
– Соломина на КП, – распорядился Кречетов.
Высокий шофер в кожаной куртке подошел к кабине. Взял на руки Соломина и бережно понес к командному пункту. Автобатовцы последовали за ним.
– Какого водителя убили! – Кречетов выругался. – Другого такого во всем корпусе нет.
Подошел Опарин с автоматом за правым плечом.
– Разрешите доложить о результатах разведки, товарищ старший лейтенант.
Кречетов посмотрел на солдата, покачал головой…
– Хорош! Вы что там, в рукопашную схватились? Иди к себе. Очухаешься, доложишь, – он еще раз оглядел Опарина. – До чего хорош. Фрицев по ночам пугать можно.
* * *
– Чем это тебе приварило? – спросил Ракитин.
Левый глаз у Опарина заплыл, осталась только узкая щелочка, в которой угадывался зрачок.
– Стукнулся случайно. Мчались от этих мотоциклистов, все колдобины сосчитали. Карусель в кузове пощла такая, что на ногах не устоишь. А там столько барахала… Выбросить надо все, к чертовой матери. – Не рассказывать же, что табуреткой ударило. Будут потом полгода шуточки подбрасывать.
– Стрелять как теперь будешь? – пожалел товарища Афонин.
– Нормально. Я все равно левый глаз прищуриваю. Теперь и прищуривать не надо. Такое вот кино. Даже удобней. Только, кажется, все кости переломало. Болит везде.
– Дай посмотрю, – предложил Афонин.
Опарин встал, снял гимнастерку и нательную рубашку. На белом, лишенном загара теле, алели красные пятна и ссадины – следы сильных ударов.
Афонин нажал пальцем на большое пятно, расплывшееся по ребрам. Опарин охнул.
– Больно?
– Больно.
– А здесь?
– И здесь больно.
– Здесь?
– Больно.
– М-да, везде больно… Ребра тебе помяло, – поставил диагноз Афонин. – Трещины, наверно. Такое бывает. Хорошо бы в баньку сейчас, потом медвежьем салом натереть. А так придется недельку потерпеть, не меньше. Потом заживет. А это что такое?
Сзади, на шароварах Опарина, отсвечивала вентиляция величиной с хорошую ладонь. А в эту неожиданную и совершенно не нужную вентиляцию выглядывала большая, с кулак, красная шишка, поперек которой протянулась широкая ссадина с запекшейся кровью.
– Ого! – прищурился Афонин. – Тебя и здесь зацепило. Снимай штаны.
– Еще чего! – возмутился Опарин. – А что там такое? – И потянулся рукой, чтобы ощупать.
– Не трогай! – удержал руку Афонин.
– Ну, и что там у меня?
– Откуда я знаю? Снимай штаны!
– Следует осмотреть, – поддержал Афонина Лихачев. – Может там что-то серьезное. Может у тебя там ползадницы не хватает?
– Снимай! – приказал Ракитин.
Опарин затравленно осмотрелся, не нашел ни у кого поддержки и начал медленно расстегивать ремень.
Солдаты ждали.
Опарин приспустил шаровары, затем и кальсоны. Все уставились на здоровенную кровоточащую шишку.
Попался Опарин. Ох и попался… Нельзя было пропустить такой удобный случай. Это же просто подарок расчету…
Начал, как это и положено по субординации, командир орудия.
– Вот фашисты! – возмутился он. – Правильно замполит говорил: никакой у них совести. Испортили человеку казенник.
– Думаешь, специально целили? – спросил Афонин.
– Кто их знает. А еще хвастались – культурная нация. Вот вам вся их культура.
– Чего там такое? – потребовал, чтобы ему, наконец, рассказали, чем они возмущаются.
– Фашисты тебе в самое важное место врезали, – посочувствовал Лихачов. – Но, по-моему, не смертельно. Жить будешь. Неудобства, конечно, будут, но что поделаешь. С каждым может случиться. Враг не дремлет.
Дрозд не был верующим. За девятнадцать лет он не выучил ни одной молитвы и ни разу не заглянул в церковь. И когда Дрозду приходилось клясться, он никогда не произносил приличное: «Ей Богу!», отделывался вульгарным: «Провалиться мне на этом месте!» Но сейчас писарь увидел большую кровоточащую шишку на заднице Опарина, и его осенило. Он понял: это именно Бог наказал Опарина за все дурацкие шуточки и наглое издевательство, за « Кто ты такой?» за «Руки вверх!» и за все остальное. Действие Всевышнего Дрозд одобрил. Но удовлетворения своего демонстрировать не стал, а скромно прикинулся шлангом.
– Ай-ай-ай… – протянул он, притворяясь, что сочувствует Опарину. – Это же они из пулемета шарахнули. Так человеку задницу испортить! Ну, фашисты, и мишень себе нашли… Как же ты теперь?.. Ни сесть по-настоящему, ни в сортир сходить?..
Опарин изогнулся, пытаясь увидеть, что у него там нехорошее? От фашистов можно было ожидать любую пакость. Но ущерб находился на таком месте, что увидеть он ничего не смог.
– Да брось ты. Не могло меня туда ранить. Наверно, на какой-нибудь острый угол сел, когда в кузове болтало. Разбросали всякое барахло… – Опарин опять потянулся рукой к больному месту.
– Руками не трогай, – прикрикнул Лихачев. – Инфекцию занесешь.
Опарин отдернул руку. Инфекцию заносить не хотелось. Стоял послушно и уныло.
– Если занесешь микробы, опухоль получится, – предостерег Афонин. – Потом ее вырезать придется. Ползадницы могут отхватить.
– Ты уж скажешь, ползадницы, – не поверил Опарин.
– А что, врачи – они такие. Там же полно хирургов. Им только резать дай. Не свое.
– Считаешь, что опасное ранение? – спросил Лихачев.
– Трудно сказать, доктор нужен. Я в этом не особенно разбираюсь, – признался Афонин. – У него еще и ребра не в порядке.
– Ерунда, – заявил Опарин. – Сам сказал – трещины.
– Кажется, трещины. А может, и что-нибудь похуже. Вдохни-ка как следует.
Опарин вдохнул.
– Больно?
Конечно, больно было. Еще как больно.
– Терпимо, – не признался Опарин.
– И все-таки может быть перелом ребер.
– Отправляем в санбат, – предложил Лихачев.
– Зачем в санбат? – возразил Опарин. – Больно, ну и что? Не в первый раз. Терпеть можно.
– Может не станем отправлять? – посоветовался с товарищами Ракитин. – В санбате долго не держат, смажут йодом, перевяжут и зашлют в госпиталь, куда-нибудь в Калугу или в самую Читу. Обойдется как-нибудь с ребрами.
– Ребра могут срастись неправильно, – напомнил Дрозд.
– Это так… – поддержал Лихачев. – Если перелом, а в гипс человека не положить, то сломанное ребро срастается не со своей половиной, а с чужой. И тогда будет человек ходить наискось, вот так, – Лихачев показал, как будет ходить Опарин, если у него неправильно срастутся ребра.
Подействовало:
– Ты что, серьезно? – забеспокоился Опарин.
– Конечно. Можешь у корреспондента спросить. Корреспонденты все знают.
– Без гипса может неправильно срастись, – подтвердил Бабочкин.
– Значит – санбат, – решил Ракитин.
– Может быть, не стоит? – заступился за товарища Афонин. – Жалко мужика.
– В санбате шуточки начнутся, – подбросил в огонь дровишек Дрозд. – У него же все станут спрашивать, во время какой героической атаки на вражеские позиции получил он ранение в казенную часть. Особенно медицинские сестры.
– Объяснишь, как все произошло, – посоветовал Бабочкин Опарину. – На фронте всякое случается.
– Да, можно рассказать, – согласился Лихачев. – Тем более, в медсанбате много народа не бывает. И медперсонала не густо. Можно всем растолковать, что машину тряхнуло и он, неожиданно, сел на что-то острое.
– И порядок, – подтвердил Бабочкин. Что еще нужно…
– Рассказать-то он расскажет, – продолжил Лихачев. – Только кто ему поверит?
– Не поверят, – подтвердил Дрозд. – Ржать будут. Делать в санбате людям нечего, они и станут всякие дурацкие шуточки шутить, и придумывать способы, которыми такое странное ранение нанести можно.
– Не знаю, что и делать, – признался Ракитин. – Раз так, не станем посылать.
– Может, и не стоит, – вроде бы согласился с ним и Лихачев. – Но, с другой стороны, если у него ребра неправильно срастутся и его в молодые, цветущие годы скособочит, мы же и будем в этом виноваты. Своего боевого товарища на такую жизнь обречем.
– Ты что предлагаешь: посылать или не посылать? – не принимал пока окончательное решение Ракитин.
– Эту проблему я решить не могу, – признался Лихачев. – Опарин сам должен решить, ехать ему или не ехать.
– Поехал бы ты, – посоветовал Афонин. – Поржут над тобой в госпитале, ну и что? Зато какие там сестрички: молоденькие, красивые. Халатики на них беленькие, косыночки беленькие. Помажут они тебе казенную часть йодом или мазью какой-нибудь. Потом забинтуют. Ручки у них ласковые, нежные. После таких ручек заживает быстро.
Опарин представил себе молоденьких сестричек в белых халатиках, мажущих йодом то самое место, на котором у него травма, и содрогнулся.
– Не поеду! – отрезал он.
– И мне не хочется, чтобы Опарин уезжал, – признался Ракитин. – Бой у нас впереди. Каждый человек нужен.
– А какая от него теперь польза? – спросил Дрозд. – Глаз один не работает, вдохнуть, как следует, не может, казенная часть испорчена.
– Пошли вы все! – рассердился Опарин. – Сказал – не поеду, и не поеду!
– Правильно, – рассмеялся Ракитин. – Нечего их слушать.
И остальные рассмеялись. Хохотали от души, с удовольствием. Наконец-то добрались до железобетонного непробиваемого Опарина, и тот проглотил все, что ему выдали. А Дрозду для счастья больше ничего и не надо было.
Опарин сопел, не знал, что ему делать. Сердиться или смеяться вместе со всеми. Подумал и решил, что надо держать фасон.
– А что, – ухмыльнулся он. – Может и съезжу, отдохну недельку. Пока вы здесь будете ковыряться. Сестрички там хорошие, красивые, в белых халатиках…
– Прежде чем к сестричкам ехать, штаны зашей, – посоветовал Афонин. – А то отсвечивает, аж глаза режет. Сейчас я тебе лоскут дам, и зашивай.
Продолжение следует...
Нравится роман? Поблагодарите журнал и Михаила Исхизова подарком, указав в комментарии к нему назначение "Для Михаила Исхизова".