1.
...а девяностые - были начальной школой,
классиками, Робин Гудом, страшилищами в тетрадках.
Это у взрослых мир раскололся - для нас на сколах
солнце играло, и все было, в общем, в порядке.
Мир понимал, что ему никуда не деться:
хочешь, не хочешь, а придется играть за наших, и мы
книги про советское детство
за взрослыми донашивали.
...Мой год рождения - восемьдесят восьмой,
твой - девяносто первый.
Сейчас ты красишь волосы в голубой
и таблетками лечишь нервы.
Сейчас ты кончаешь школу и ездишь в Латвию,
глаза за линзами острые, словно рифы,
и вряд ли ты помнишь, как звонко мечи булатные
поют у дружины Ноттингемского злого шерифа.
Мы прожили год на вареной картошке
и консервированных огурцах,
и было не то чтобы страшно и тошно,
а просто жалко мать и отца.
Ведь если нельзя ничего поделать,
то остается жить и играть.
Мне тогда, кажется, было девять.
Тебе, соответственно, пять.
И падал под пулями робот Вертер,
бежала Алиса дворами Москвы,
Не верьте, ребята,
не верьте,
не верьте
ни в будущность,
ни в окончательность смерти,
пока не кончается зелень травы.
А в будущем - там, за порогом двух тысяч –
нас ждут перестрелки, пираты, полеты,
и солнечный луч на полу золотился,
и в теплой груди ожидалось чего-то.
Какая-то будет прекрасная небыль,
иначе зачем я на свете живу,
и Робин, сощурившись, улыбался в небо
и отпускал тетиву.
2.
Сейчас отсчиталось семнадцать лет,
и сколько еще осталось –
вопрос не по теме; осенний свет
струится по нам устало.
Взгляни в небеса, запрокинь башку –
такая там синь и ветер.
И если петь суждено сверчку,
то пусть поет до рассвета,
и если нам суждено всю жизнь
искать и не находиться –
то ничего, ты просто держись.
Солнышко на ресницах.
Не щурься, если наш путь тернист,
то что еще остается?
Гляди, как желтый березовый лист
так плавно взлетает к солнцу...
05.11.2008