Читайте Часть 1, Часть 2, Часть 3, Часть 4, Часть 5, Часть 6, Часть 7, Часть 8, Часть 9, Часть 10, Часть 11 романа "День да ночь" в нашем журнале.
Автор: Михаил Исхизов
Ракитин и Бабочкин остались вдвоем, и корреспондент снова напомнил о своем задании. Ракитину не хотелось рассказывать. Слишком неожиданно и сумбурно все произошло. На своей, уже отвоеванной, территории появились вражеские танки и атаковали батарею в самый неудобный для нее момент, на марше. Дурацкая история. Но и отказать корреспонденту тоже было неудобно. Специально приехал.
– Давай я про что-нибудь другое расскажу, – предложил Ракитин.
– Вначале про тот бой, а потом можно и про все остальное. – Корреспонденту тоже деваться некуда. Редактор приказал, значит, надо собрать материал.
– Не могу я тебе про тот бой рассказывать. Не могу и не хочу, – признался Ракитин.
Бабочкин приуныл. Раз человек не хочет, да к тому же, еще и не может, его не заставишь. Но как быть с заданием редактора? Тот приказал побыстрей вернуться и готовить статью в номер. У редактора и в мыслях не было, что Бабочкин может не собрать материал… Что же у них произошло? Почему Ракитин не хочет рассказывать? И Бабочкин решил, что не уедет отсюда, пока не узнает. Не от Ракитина, так от других.
Оба чувствовали себя неловко. Бабочкин, потому что приходилось лезть в душу человеку. Ракитин сочувствовал младшему сержанту, который полдня добирался сюда, копал вместе со всеми. И ранение у него есть. Свой парень. Понимает Ракитина. Хочет узнать, но не нажимает, хотя и мог бы.
«Может, напишет правду? – подумал Ракитин. – Без «массового героизма». Ведь пишут некоторые правду. Может, он из таких. Потому и в чины не вышел. Корреспондент офицером должен быть, а этот младший сержант. Ребят не вернешь, и того, кто с разведкой прошлепал, не достанешь. Так хоть чтобы впредь думали, чтобы такого больше не допускали…»
– Мы батареей ехали. Все четыре машины, четыре орудия, – неожиданно для Бабочкина, начал рассказывать Ракитин.
Глядел он не на корреспондента, куда-то в сторону дороги. И видел сейчас свою батарею, видел, как плывут по дороге, пыля, машины, как послушно катятся за ними орудия. Солдаты сидят в кузовах: кто разговаривает, кто задумался, а кто дремлет…
– Батарея шла в полном составе. Полк в последних боях понес большие потери, а нашей батарее повезло. Машины кое-где покарябало, но все на ходу. Щиты орудий в оспинах от осколков. Но тоже к бою готовы. И никаких потерь, ни одного серьезно раненого. Такое редко бывает, а нам последний месяц везло. Крупно везло.
…Орудие Ракитина находилось во главе колонны. Поэтому в кабине «студебеккера» устроился комбат Лебедевский. А Ракитин перебрался к расчету, в кузов.
Капитан Лебедевский выделялся среди других офицеров полка. Большинство из них были лихими артиллеристами, носили фуражки набекрень, а кое-кто даже в «кубанках» щеголял. И, конечно, галифе. Разговаривали громко, командовали зычно и пили полулитровую кружку самогона в один дых. Так что трудно было отличить высокообразованного артиллерийского офицера от менее образованного пехотного.
Капитан Лебедевский почти не пил, не употреблял ни единого матерного слова. И вид у него был совершенно не героический. Обмундирование, правда, сидело ладно, как положено, и ничего такого, что позволило бы усомниться в его храбрости или профессиональном мастерстве, он не делал. Был он худощавым и очень высоким, можно сказать, длинным – почти двухметровым. И ноги у него были длинные, и руки у него были длинные, и кисти рук у него были длинные, нос тоже длинный. А еще он всем, вплоть до только что прибывшего с пополнением ящичного, говорил «вы». Все это совершенно не вязалось с общепринятыми мерками для лихих артиллеристов, и всем остальным, из-за чего людей называют героическими личностями. Но капитана Лебедевского любили и уважали. И в батарее, и, кто знал, в полку, потому что был он редкой умницей, грамотным и удачливым артиллеристом.
Вечерами, если солдатам было нечего делать, а у комбата выдавалось свободное время, вечерами, когда другие комбаты глушили водку, он приходил во взвод и разговаривал с солдатами. О прошлом, о будущем, о чем угодно. Особенно солдаты любили говорить с ним о будущем – каким оно станет. И какими станут они сами. И кто кем будет… А потом он вынимал из полевой сумки томик стихов и читал вслух. Он и сам писал стихи здесь, на фронте. Стихи свои комбат тоже читал солдатам.
Ракитин сидел возле самой кабины и глядел на длинную цепь автомашин, сумевших раньше артиллеристов выбраться на эту дорогу и теперь маячивших впереди.
Куда шла батарея, Ракитин не знал. Приказали: «По машинам!» – и поехали. Служба солдатская, она так и идет от приказа до приказа. Тем и хороша. От лишних забот освобождает.
– Ехали около часа. Погода стояла вполне подходящая. Не погода – подарок: все небо тучами забито. И никакой авиации. Ну ее в болото, эту авиацию…
Солдаты на фронте интересуются погодой, пожалуй, еще больше, чем крестьяне в дни полевых работ. Лучше всего, считают они, когда небо плотно укрыто тучами.
Конечно, хорошо, если пролетят над головами наши «ИЛы» или «Пешки» и накроют противника. Что тут у фрицев начинается: взрывы, огонь, дым! Славные сталинские соколы, когда штурмуют, такую кашу заваривают, что чертям тошно становится. И паника там в это время будь здоров! Для хорошего дела летная погода, конечно, нужна.
А если не «ИЛы»? А если «юнкерсы»? Вот уж кого солдаты не любят. Летят, вроде бы, высоко и сторонкой пройти собираются. Только понадеешься, а они уже развернулись и пикируют. Бомбу за бомбой выкладывают. Прямо на голову, гады! Но этого подлым стервятникам еще и мало. Включают у себя какие-то сирены и при пикировании воют так, что душу выворачивают и подрывают моральный облик. Не у каждого нервы выдерживают. Хорошо, если бомба упадет где-нибудь далеко. А если рядом? Тогда кранты. Амба. И не в бою, а просто так, ни за что, ни про что…
Солдаты предпочитают пасмурное небо.
– Так и ехали. Обстановка спокойная. Впереди – наши, сзади – тем более наши, небо в облаках. Опасаться нечего. И местность хорошо просматривается. Степь.
… Рельеф этот стал для них привычным. Они больше месяца шли по таким местам, типичным для Украины: равнина, небольшая рощица, неказистая высотка, неширокая мелководная речушка с пологим левым и крутым правым берегом, бесконечно длинный извилистый овраг. Лесостепь, как в школьном учебнике географии.
– Справа небольшая рощица осталась. Впереди, тоже справа, возвышенность. Кряж какой-то. Перед нами колонна автомашин, какой-то автобат. Снаряды везли танкам и горючее. Мы за ними, почти вплотную. А дорога как раз поворачивает за этот кряж. Вот посмотри…
Ракитин подобрал небольшую щепку, отколовшуюся от ящика, и стал чертить ею на плотно утоптанной земле. Вначале провел длинную ровную линию, потом мягко повернул ее вправо.
– Это – дорога. Здесь шла колонна автобата, – он обозначил несколько черточек на дороге. – А здесь – наша батарея. – Еще несколько черточек, но дальше от поворота. – Здесь, – он нарисовал неровный овал, как это принято на топографических картах, – роща. А здесь – высота, – справа от того места, где дорога поворачивала, он нарисовал несколько кругов, каждый последующий внутри первого. – Дорога за нее поворачивает, и отсюда не видно, куда она идет…
– Понятно… На коленях у Бабочкина лежала полевая сумка, а на ней большой блокнот. Вслед за Ракитиным он набрасывал схему местности, записывал все, что говорил сержант.
– Бензовозы и машины как раз заворачивали за эту высоту. Их на виду десятка два, наверно, и оставалось. А мы от поворота были еще метрах в двухстах или немного дальше. И вдруг с замыкающей нашу колонну машины (там командир второго взвода ехал) по ходу колонны – красная ракета. На марше одна красная ракета по курсу, вдоль идущей колонны означает: «Танки сзади!». Оборачиваюсь и вижу: из рощи фрицевские танки вываливают и на полном газу в нашу сторону шуруют. Сколько – не сообразил. Но много.
Ракитин опять замолчал. Пытался поточней вспомнить, что было дальше, прикидывал, что стоит говорить корреспонденту, а чего не стоит.
…На фронте случается всякое, на то она и война. От неожиданности никто не избавлен, не застрахован. Но увидеть, вдруг, у себя за спиной, группу вражеских танков – это слишком даже для опытных солдат. Если бы хоть какое-нибудь укрытие… А в чистом поле, каким бы солдат ни был опытным и отчаянным, против танков он беззащитен. Если бы иметь в запасе хоть пяток минут, чтобы орудия развернуть, под сошники подкопать, снаряды подготовить… Не было этих пяти минут.
Выход у артиллеристов был один: использовать особенности местности и свое преимущество в скорости. Рвануться вперед и укрыться за высоту. «Студебеккер» – машина с неплохой скоростью, и двести оставшихся до поворота метров для нее пустяк, секунды.
Оторваться от танков, найти подходящее место, развернуться и встретить фрицевские танки огнем. И тут уж кто кого… Такое вот грамотное и разумное решение мог принять комбат Лебедевский.
– Как в этой роще немецкие танки оказались? – спросил Бабочкин.
– Кто их знает. – Ракитин осторожно дотронулся до повязки. Опять голова разболелась. – Наш участок фронта наступал. Каждый полк старался вырваться вперед. А что осталось в тылу – не их забота. Вторые эшелоны должны подмести. Не ударным же группировкам этим заниматься… Вот у фрицев группу танков и отрезали. Они затаились. Решили подождать, пока передовая отойдет. Потом с ходу ударить по нашим тылам и прорваться. Такая шальная танковая группа много беды наделать может.
– Никто их не заметил?
– Может, издали и видели, но приняли за своих.. А если бы ту рощу как следует разведали, то взяли бы ее в колечко и прошлись «Катюшами». Фрицы бы быстро лапки подняли. И никакой находчивости не надо было нашим проявлять, никакого массового героизма.
Про «массовый героизм» и «находчивость» это Ракитин конкретно в адрес корреспондента выдал. Бабочкин понял и почувствовал себя несколько неуютно. Но проглотил.
– Почему не разведали рощу? – задал он интересный вопрос.
– Это не у меня надо спрашивать. Наше дело – танки встречать. На передовой, не в своем тылу. В тылу место занимают штабы, большое начальство. Их подальше разместили: ни автоматная очередь их там не достанет, ни снаряд. Это чтобы они спокойно думать могли и правильно решали, как нам воевать. Кто-то там не тем местом думал. Раздолбаи, понимаешь, есть в любом чине. Из-за раздолбайства мы и получили фрицевские танки у себя в тылу.
– Удрать вы от них могли?
– Могли, не могли, разве в этом дело? Могли, конечно. Но они бы от этого автобата мокрое место оставили. А без автобата худо пришлось бы всему корпусу. Танки без горючего и снарядов не танки, а мишени.
– И вы приняли бой?
– Приняли… – Ракитин задумался, прикидывал как поточней ответить. – Приняли. Но это не бой был. Не знаю, как и назвать. Просто комбат решил придержать танки и дать уйти автобату.
…На последних машинах автобата тоже увидели ракету и танки. Кто-то продублировал сигнал. Колонна пошла быстрей. Водители выдавливали из тихоходных машин все, что могли.
Капитан Лебедевский приказал шоферу тормознуть, и не успела машина по-настоящему остановиться, как он оказался на дороге, поднял руку: приказал батарее остановиться.
…Ракитин не мешкая прыгнул из кузова, за ним привычно последовал расчет.
– Ракитин! – крикнул комбат. – Обойди высотку и поднимись на нее. Ударь по танкам с фланга. Быстро! – И забыл про Ракитина: – Батарея, к бою!
Как будто все у него было заранее продумано, заранее решено и распланировано. Таким он был, комбат Лебедевский.
– Чтобы встретить танки огнем у расчетов оставались. считанные секунды, – продолжил Ракитин. – А встречать – в чистом поле. У танкистов и броня и маневр. А у орудийных расчетов ни брони, ни маневра. Любой снаряд – их снаряд, любая пуля – их пуля. Но стали разворачиваться. Только я этого уже не видел. Мне комбат приказал подняться на высотку и ударить по танкам с фланга. Отвлечь…
– Почему тебе? – спросил Бабочкин. – Тебе лично доверял или расчет ваш самый опытный?
– Ни то, ни другое. У нас в батарее все расчеты по огневой подготовке приблизительно одинаковые. А меня послал, потому что под рукой оказался, в первой машине. Оказался бы вместо меня другой – того послал бы.
…Только потом, когда машина рванулась вперед и скрылась за холмом, дошло до Ракитина, что оставил он на дороге свою батарею в самое трудное для нее время. И первая, появившаяся после этого мысль: «Вернуться к своим!» Еще один ствол. И если пропадать, так всем вместе. Но сильней душевного порыва оказалась привычка – не медля выполнить приказ командира.
– Обошли мы кряж по дороге. Фрицы нас уже не видят. Стали подниматься. Уклон крутой, смотреть страшно. Но ползем…
…Машина, натужно урча, лезла на высоту. Не хотела она подниматься на такую крутизну. А может быть и не могла. Лихачев сжался, прилип к баранке и застыл. Весь вес «студера», давил на него. Мотор ревел, и казалось – вот-вот взорвется от непосильного напряжения или захлебнется от собственного рева.
Чем гуще ревел мотор, тем сильней билось сердце у Ракитина. Боялся, что мотор не выдержит, что Лихачев не справится с машиной. С надеждой и мольбой смотрел на застывшее лицо шофера, на его белые от напряжения, впавшие щеки, острые скулы и капельку крови, стекавшую с прокушенной губы. Сейчас все зависело только от него. Ракитину хотелось кричать: «Давай! Давай, Лихачев! Жми!» Но он сдерживал себя, ибо боялся, что слова его могут отвлечь водителя, как-то помешать ему.
Холм был слишком высоким и очень много времени прошло с той минуты, когда они начали подъем. Ракитин опасался, что там, у дороги, все уже кончилось. Но когда они поднялись на вершину холма, внизу ударили только первые выстрелы.
– Лихачев – молодец. Вытянул машину. Я, когда вспоминаю, думаю, что он ее на косогор поднял не за счет мотора. Мотор на такой косогор «студер» не поднимет. А у Лихачева вроде бы какая-то непонятная сила появилась. Он как будто шел и тянул машину за собой на буксире. Вообще, Лихачев шофер не очень опытный, – не мог Ракитин сказать, что Лихачев шофер никудышный. – А в эти минуты он так машину вел, что не каждый опытный сумел бы. Не знаю, как это у него получилось. Бывают у человека моменты, когда он делает такое, чего в обычной обстановке ни в жисть бы не сумел. Видел бы ты в это время его лицо. Каменное. Лихачев хоть и трепло порядочное и ему бы не машину водить, а рисовать что-нибудь. Но в бою на него надеяться можно. Вытащил он нас все-таки на самый верх. А с вершины обзор хороший, все поле открылось…
Он и сейчас видел это поле со всеми подробностями.
Слева танки, серо-зелеными стальными глыбами на порыжевшей траве. Справа – батарейцы. Они перетащили орудия через кювет и тут же остались, у дороги. Только под сошники подкопали. И это делали уже под огнем, теряя драгоценные секунды. А на что-нибудь еще времени уже не оставалось. Дальше, в степи, стояли наши машины. Их отвели, чтобы не служили мишенями. Бой только-только начался.
– Танков было многовато, семь штук. Они развернулись в цепь и пошли на орудия. Беспрерывно стреляют. И наши уже ведут огонь в таком темпе, что дай бог каждому. Один из танков хоть и ползет еще, но над ним черный дымок. Этот долго не продержится. У нас тоже потери: одно орудие на боку лежит. Прямое попадание. Это я так долго рассказываю, а там были секунды. Из кабины машины я все это увидел.
…Лихачев развернул «студер» и остановился, Ракитин побежал к орудию. Афонин уже был там. Они сняли пушку с крюка и стали ее разворачивать. Подоспели остальные. Лисицын и Рэм навалились на колеса. Бакурский, ухватился за станину.
– Развернули орудие. Когда Афонин рядом, все легко получается. Он в бою соображает быстро. Я еще только подумаю, что надо сделать, а он уже делает. И в этот раз тоже.
…Афонин метнулся к машине, открыл борт, подхватил ящик со снарядами, поставил его возле орудия и вернулся к машине.
– Отводи «студер»! – велел он Лихачева, который сидел на подножке и бессмысленно глядел куда-то в пустоту.
– Не могу, – прохрипел шофер. – Руки у меня дрожат.
– Сожгут! Отводи! – приказал Афонин.
Ослушаться Афонина Лихачев не мог. Он тяжело оторвался от подножки и полез в кабину. А Афонин подхватил еще два ящика и понес их к орудию.
– Я прикинул – далековато до танков, метров восемьсот. Для крупнокалиберной артиллерии не расстояние. А у нас прямая наводка. На такой дистанции вести огонь на поражение – дело дохлое. Танк, когда он на тебя идет, махина, громадина. А за восемьсот метров – спичечный коробок… И там внизу, у наших, тоже дела идут хреново.
…Хуже нет для артиллеристов, чем такой неожиданный бой, когда нет времени окопаться. В подобном бою у танкистов все преимущества. Встречный бой с танками для артиллеристов всегда тяжелый и чаще всего гибельный.
– Нам бы ближе подойти и ударить наверняка. Но нельзя. В ту сторону тоже крутой склон. Орудие поставить на нем нельзя. Приехали, что называется…
…Получалось, что торопились они сюда зря. Помочь по-настоящему своей батарее не могли. Капитан Лебедевский, видно, не обратил внимания на склон. А может быть, и обратил, но не видел другого выхода. Понимал, что против семи танков неокопавшейся батарее не выстоять.
– У нас еще одно орудие замолчало. Бой только начался, а из трех орудий одно осталось. И сколько там людей у третьего орудия, неизвестно. Отсюда не разобрать. Далеко. Хочешь не хочешь, надо открывать огонь. Если не попадем, то может, хоть отвлечем на себя пару машин.
…До чего муторно на душе было у Ракитина. И сейчас, когда вспоминает, тоже муторно.
– У нас в расчете из старичков каждый может быть наводчиком. Когда на отдыхе стоим, отрабатываем. Комбат этого требовал беспрекословно. Чтобы полная взаимозаменяемость. Мало ли что может случиться в бою… Я это к тому, что Опарин остался на дороге со вторым взводом. У него там корешок, и, когда ехать собирались, я отпустил его. Кто мог знать, что такое случиться. А рванули мы вперед сразу, как только комбат приказал, и ждать, пока Опарин добежит до машины, не могли. К прицелу Лисицын стал. Тоже из старичков. Кудрявый, черный. Росточка небольшого, но крепкий, цепкий и глаз у него хороший.
…Ракитин определил расстояние, прикинул скорость танков и выдал данные для стрельбы. Лисицын повел стволом за быстро идущей машиной. Потом, обгоняя ее, выбросил ствол вперед. Выждал нужное время и нажал на спуск.
Промазал. Вообще-то первым выстрелом попадают редко. Но тут такое дело, что надо было и поторопиться, и непременно попасть.
Второй снаряд тоже прошел мимо. Но уже впереди танка. Хорошая получилась «вилка».
Ракитин опять внес поправку и отдал команду:
– Пять снарядов, беглый огонь!
– Первым снарядом Лисицын влепил в танк. С бугра хорошо видно было, как танк этот, словно споткнулся: остановился и застыл. Танки видят плохо. В остальных машинах не поняли, что с фланга по ним ведет огонь еще одно орудие. Прут на то, что у дороги стоит.
…Вернулся Афонин еще с двумя ящиками. Наводчик пристрелялся, и расчет мог теперь работать нормально. Все зависело от наводчика.
– Наше последнее орудие там, у дороги, стреляло со скоростью прямо немыслимой. Вокруг них разрывы, а они из орудия шпарят, как из автомата. У них не больше двух-трех секунд на выстрел уходило. Мы потом узнали, что сам комбат Лебедевский к прицелу встал. А заряжающим поставил Опарина. Во время боя все номера расчета важны, но главное, чтобы наводчик и заряжающий понимали друг друга и действовали, как один человек. Комбат Опарина уважал. Они и работали на пару. Остальные за ними тянулись. Потому орудие так быстро стрелять могло.
Ракитин расстегнул воротничок гимнастерки. Не жаркая была погода, а ему стало душновато.
– Еще в один танк они попали. Видно, снаряд пробил броню и угодил в боезапас. Там так рвануло… Башню вывернуло. Потом еще из одного танка густо дым пошел, и он остановился. Так они стреляли.
…А Лисицын снов стал мазать. Такое случается. Нервы не выдерживают. Посылает снаряд за снарядом – и все мимо. Рэм два раза снарядами бегал. Лихачев пришел в себя, тоже стал снаряды подносить. А Лисицын мазал. Когда такое получается, человека держать у прицела нельзя.
– Долго у прицела стоять тяжело. Напряжение большое. Человек быстро устает. Я подменил Лисицына. Восемьсот метров на прямой наводке – расстояние где-то на пределе возможного. Не удивительно, что Лисицын столько маялся. Я по-настоящему это понял, когда сам стал к прицелу. Только с шестого снаряда подбил танк. И то, считаю, хорошо. А тут и третье орудие замолчало.
…Два оставшихся у немцев танка могли пойти вдогонку за колонной. Фрицы ведь тоже понимали, что это за колонна и что она значит для корпуса. Скорей всего, они из-за нее и вышли из рощи днем. Ночью они могли почти наверняка до линии фронта добраться. А там один рывок – и у своих… Этот бой длился считанные минуты. Тяжело нагруженные, тихоходные машины далеко уйти не могли. Но, отправляясь вдогонку за колонной, танкам надо было пройти мимо орудия Ракитина. Или через него.
– Тут фрицы нас и заметили. Два танка у них осталось. Оба развернулись и пошли на нас.
…Ракитин осмотрел расчет. Все на своих местах. Два полных ящика снарядов лежало возле орудия. Достаточно. И не стоит стрелять за восемьсот метров. Пусть подойдут, чтобы наверняка. Он был уверен, что метров за четыреста-пятьсот не промахнется.
– Танки тоже не стреляли. Видно, экономили боезапас. Хотели подойти поближе, чтобы ударить наверняка. Считали, что вдвоем с одним орудием управятся легко. Я тоже хотел наверняка. Тут уж – у кого нервы крепче.
…Ракитин вел ствол навстречу танку, что шел впереди, не выпуская его из перекрестия прицела. «Еще чуть-чуть, еще чуть-чуть…» – отсчитывал он метры и мгновения. Танк прочно вписался в перекрестие и вырваться оттуда уже не мог. Промахнуться на таком расстоянии Ракитин тоже не мог.
Наконец танк подошел на заветные четыреста метров.
«Пора!» – решил Ракитин.
Что-то блеснуло, громыхнуло. Очнулся он на земле. Лежал метрах в пяти от орудия. Отбросило взрывной волной.
– Если бы я на полсекунды раньше успел, я бы его взял. Да что теперь говорить об этом. Он успел раньше. Меня взрывной волной на землю бросило, но чувствую – цел. Поднимаюсь. Соображаю хреново, но понимаю, что надо побыстрей к прицелу. Секунды идут… Вижу, там уже Афонин хозяйничает. Бакурский снаряд в казенник досылает. И Лихачев здесь. Больше никого не видно, ни Лисицына, ни Рэма. Потом увидел их. Оба лежат. Я тогда подумал, что ранило ребят… А в голове что-то заныло и стало тепло вот в этом месте, – Ракитин показал, где у него заныло. – Рукой дотронулся – мокро. Но боли я тогда не почувствовал. Да и ранение пустяковое, осколок вскользь прошел. Крови, правда, много было. Рукой рану зажал, а кровь течет, остановить не могу. Какой из меня наводчик. Сижу, смотрю. В это время Афонин и ударил. Потом перед самым орудием снаряд разорвался. Осколки, как градом, – по щиту. Опять наша громыхнула. И стало тихо. Это же Афонин. Два раза выстрелил, и двух танков нет. Понятно, на близком расстоянии попасть просто. Только какие нервы для этого надо иметь. Он завалил один танк за двести метров, а второй – всего-то метров за сто.
…Афонин приподнялся над щитом, оглядел два застывших перед орудием танка и остался доволен.
– Быстро к машине! – велел он Лихачеву. – И сразу обратно. Воду тащи, бинты, аптечку, все, что есть.
Лихачев умчался.
– Приехал Лихачев. Бинты у нас у каждого в кармане. А на машине вода, йод. Афонин рану обмыл, йодом залил. Откуда-то пару таблеток стрептоцида достал. Раздавил их и порошком рану присыпал. Потом забинтовал. Вот эту чалму накрутил. Спрашиваю, что с Лисицыным и Рэмом?
– Потеряли мы их, – докладывает Афонин.
– Как?!
– Тем снарядом, что тебя отбросило, их и накрыло.
– Вот такая у нас служба Бабочкин… Такая жизнь. Как бой, так непременно кого-то теряем. А в поле, у орудий, тоже наши лежат… Хорошие ребята и все молодые. Стариков в противотанковой артиллерии не держат, только молодых. Не знаю, может так и надо. Наверно есть какие-то соображения по этому поводу у тех, кто занимается комплектованием личного состава.
– Положили мы в машину Лисицына и Рема, укрыли их плащ-палаткой. Прицепили орудие и поехали к тому месту, где наша батарея осталась. Куликово поле. Один на другом лежат. Хорошо санинструктор уцелел. Раненых перевязывает. Кто может, помогает ему. Машины наши, что в степь уходили, вернулись. Опарин цел, ни единой царапины. Возле комбата стоит. Тот на спине лежит, гимнастерка в крови. А лицо спокойное и грустное. Такое лицо у него бывало, когда он стихи нам читал. Девять человек там уцелело. Двенадцать раненых и семь убитых. И мы два человека потеряли. Такой вот бой…
Ракитин замолчал и снова уставился куда-то в сторону дороги, будто ожидал там кого-то увидеть. Рассказал все, вроде бы на душе должно от этого легче стать. Но почему-то не стало.
– Да, тяжело вам досталось, – посочувствовал Бабочкин, – Это же надо, такая случайность…
– Никакой случайности, – устал Ракитин от этого разговора. – Рощу не разведали – вот и нет батареи. Девять человек потеряли.
– Разберутся. Найдут виноватых и накажут, – попытался утешить его Бабочкин.
– Держи карман шире. Разбежались наказывать. Кого накажут? Кто накажет? И кому это нужно, чтобы кого-то наказали? Мы же имеем героический бой батареи капитана Лебедевского с превосходящими силами противника. Потеряли всего три орудия, а уничтожили аж семь танков. На этом примере, сколько людей воспитать можно.
Ракитин говорил то, что хотел сказать, что должен был сказать этому корреспонденту из корпусной газеты и любому, кому угодно.
– Если бы их пропустили… Если бы они колонну разгромили и оставили без боеприпасов и горючего танковый корпус, тогда бы и разобрались, и наказали. Комбата Лебедевского за то, что допустил. И командира полка за то, что плохо своего комбата воспитал. Их бы наказали. И еще нашли бы кого-нибудь… А сейчас никого наказывать не станут. Никому это не нужно.
– Я напишу. Все как было напишу, всю правду, – уверенно заявил Бабочкин. – Тогда разберутся, кто виноват. Найдут.
– Так и напишешь, как я рассказал?
– Так и напишу.
Бабочкин вспомнил разговор с редактором. Нужна была статья о героизме и самоотверженности, а не о том, почему батарея погибла. И еще неизвестно, пропустит ли редактор такое. А над редактором еще Политотдел… Но сказать об этом Ракитину он не смог.
– Хорошо бы, – Ракитин почему-то считал, что если в газете напечатают, то разберутся. – Только ребятам, что там остались, легче от этого не станет.
Продолжение следует...
Нравится роман? Поблагодарите журнал и Михаила Исхизова подарком, указав в комментарии к нему назначение "Для Михаила Исхизова".