Этот мир наполняется синевою, шелестящим ветром, сырым простором. Синева заполняет его поры, заполняет земное и неземное. Да, по спящим деревьям, улицам, крыше, по квартирам дома – все торопливей…
Он стоит на балконе и жадно дышит подступающим к небу июньским ливнем.
Да, таких порождала эпоха ли,
разучившаяся скорбеть?
И судьбу-то ему отгрохали –
не завидуй такой судьбе.
Для того ли его коверкало
и бросало к углу от угла,
чтобы каждый глядел, как в зеркало,
в невеселую муть его глаз?
Синева же льется в сумрачность комнат, прячется под шкафом и батареей. Тишина – как тихий студеный омут, чай горячий, но ни черта не греет. Он стоит на балконе. Рвануть к ней? – полно (синева стекает по старым стенам),
и вообще,
останавливается в полночь
кровь в артериях
метрополитена.
Он тихонечко ходит без скрипа,
тихо так, что хоть стой, хоть вой.
За окном отцветает липа,
пахнет медом и синевой.
Он стоит, по стеклу барабанит, и
видит дождь. И за ним – ничего.
По фонарным столбам натянуты
струны скрипки негромкой его.
Синева же по лужам идет кругами, по зеркальной глади, по лицам окон. Облегченно вздыхает в брусчатке камень, расправляется, сбросив свой пыльный кокон. Три часа до рассвета, утра и солнца, пока день свою красную саблю вынет.
Он молчит. И навряд ли он к ней рванется.
И суха ладонь, как земля пустыни.
Он почти не видит, как ночью сине.
Солнце выкрасит комнату охрою,
гордым цветом нового дня.
Где-то звонко хохочет мокрая
загулявшая ребятня.
Дождь закончился.
Рано.
Птицы.
И на лужах утихли круги.
И когда он идет ложиться,
она слышит его шаги.
17.07.08