Юрий ПОЗДНЯКОВ, г. Благовещенск
Однажды я сильно огорчил свою любимую учительницу несвойственной мне выходкой. В свое дежурство мыли после уроков полы на пару с крупнотелой Людой Новиковой, ее побаивались все мальчишки в классе, разве что за исключением одного верзилы, сидящего по два года в каждом классе. Сдвинули парты к одной стене и приступили к делу. Ношение второй обуви в ту пору не практиковалось, и работа предстояла нелегкая. Меня угораздило отпустить по адресу напарницы неудачную шутку, она со всей дури шлепнула меня по лбу мокрой тряпкой. Не помня себя от обиды и унижения, я ухватил ее за локоть и перебросил через бедро. И откуда столько силы взялось?!.. На шум прибежала техничка, стала «хайлить», склонившись над девахой, распластанной в луже ... нет-нет, не крови, а грязной воды. Я струхнул и удрал домой, на другой день от школы уклонился, мучился неизвестностью. Под вечер к нам пожаловала Нина Николаевна, с укоризной во взгляде присела молча у порога. Я заерзал на лавке, как на горячих угольках. «Ладно, все обошлось, — наконец, произнесла она, — у Люды переломов нет, просто сильный ушиб. Надеюсь, завтра перед ней извинишься. При всех. Твоим родителям ничего не скажу, но уроки больше не пропускай».
Проводив классную руководительницу, я остро ощутил угрызение совести. Пусть бы накричала, пригрозила директором или «неудом» в дневнике по поведению, мне и то было бы легче. Я такое отмочил, а она пощадила, и весь гнев родителей пострадавшей приняла на себя. По прошествии стольких лет непоколебимо убежден: воспитательную миссию опытная учительница видела в том, чтобы не столько искоренять недостатки, сколько развивать достоинства.
В 1964 году, когда я окончил восьмой класс, наша семья вернулась в свои края, но не к прежнему очагу, а в поселок Ново-Тро-ицк, где организовывались и набирали силу Степановский совхоз и Ильино-Полянская птицефабрика (именно здесь взрастили Героя Социалистического Труда доярку Эльвиру Гулину и полного кавалера орденов Трудового Красного Знамени птичницу Ираиду Шилоносову). Нам предоставили трехкомнатную квартиру в кирпичном доме. Отец вновь вспомнил кузнечное ремесло, ремонтировал совхозные плуги и сеялки, превосходно «обувал» лошадей подковами собственного изготовления. Понимая, что находится на невысокой ступени социальной лестницы, он, тем не менее, ни перед кем не унижался, знал себе цену, подхалимаж и лицемерие были ему несвойственны. Он одинаково спокойно, рассудительно разговаривал и с пастухом, и с директором. Сталкиваясь с бесхозяйственностью, несправедливостью, обращал на это внимание руководителя любого ранга и тем самым, конечно, усложнял себе жизнь, но иначе не мог, хотя и был беспартийный. Неслучайно его любимым литературным героем был отважный Стенька Разин. Отец двадцать лет проработал скотником на МТФ, к тому же, по ночам принимал и обустраивал новорожденных телят. Несмотря на трехклассное образование, он, за счет богатой практики, фактически обладал знаниями на уровне ветфельдшера. Будучи на пенсии, служил охранником МТС и главной конторы предприятия, несколько сезонов выходил в поле на посевную прицепщиком и загрузчиком зерна. К любому делу относился предельно добросовестно. На 60-летний юбилей директор в ту пору образцово-показательного Степановского совхоза Рим Бакиев (впоследствии премьер-министр республики и депутат Госдумы РФ) лично вручил ветерану именные часы с гравировкой, которыми отец до самой смерти очень дорожил.
Поступив в Благовещенское педучилище, я не преминул сообщить об этом Нине Николаевне. У нас завязалась переписка и не прерывалась полтора десятилетия. Со мной, младшим коллегой, она приняла в эпистолярном жанре доверительный и откровенный тон общения. Призналась, что прочила мне будущее, связанное с филологией или литературным творчеством. По всей вероятности, такое мнение у нее сложилось оттого, что на уроках русского языка мои сочинения, особенно на свободную тему, нередко зачитывали перед классом, они отличались своеобразием, достаточной грамотностью, образным изложением. Не могу сказать, что я фанатично зубрил правила правописания, скорее, срабатывала интуиция, подсознательное чувство слова и слога. Конечно, нельзя сбрасывать со счетов заслугу преподавателя. Русский и литературу у нас вел обрусевший поляк Константин Иосифович Чеховский, в возрасте за пятьдесят, харизма-тичный, в чем-то даже загадочный — то ли потомок сосланного царем на Урал революционера, то ли, наоборот, репрессированного советской властью зажиточного пана-реакционера. Как бы то ни было, он, насколько я сейчас понимаю, сумел привить нам тягу к изучаемому языку, научил чувствовать вкус слова, хотя, согласитесь, для поляка это странно.
Не удержусь от того, чтобы попенять в сторону нынешней методики обучения этому важнейшему предмету, во многих городах и весях страны положение просто аховое. Достаточно посмотреть телепередачу на первом канале «Умницы и умники». В конкурсе русского языка выпускники школ обычно допускают кучу ошибок — бывает, по шесть-восемь в . восьми словах!
На день рождения Нина Николаевна, как правило, присылала мне какую-нибудь новинку Пермского книжного издательства с памятной надписью и мудрыми, теплыми пожеланиями. Романы «По земле ходить непросто» В. Лебедева, «Сердце на ладони» В. Вишневского, «Щит и меч» В. Кожевникова, «Область личного счастья» Л.Правдина пронизаны доминирующей темой личного и общественного, важное место отводится перипетиям любви, вдохновляющей на подвиг, помогающей взаимному духовному росту влюбленных, раскрытию характеров, становлению личности, строящей свое человеческое счастье. Эти книги стали началом моей скромной личной библиотеки; на день бракосочетания мы с женой получили от Нины Николаевны роскошный альбом для фото. До тридцати лет не имея собственного жилья, я кочевал по съемным углам с довольно весомым, но милым сердцу печатным багажом в прочных переплетах.
В последних письмах Нина Николаевна с горечью жаловалась на то, что некий «доброжелатель» накатал на нее «телегу», так сказать, счел своим долгом обратить внимание соответствующих органов на то, что Н.Н. Малахова в годы войны находилась на оккупированной территории, а посему не имеет морального права учить и воспитывать советских детей.
А было так. Девушка в июне 41-го окончила в городе «иняз» и, получив диплом, приехала к своей матери в село, чтобы отдохнуть в тишине, на свежем воздухе. С началом войны местность, где они жили, в считанные дни заполонил «коричневый молох». Эвакуироваться на восток, как и многие-многие другие, они не успели. В ту кошмарную зиму, выгнанные из хаты, обретались в сарае вместе с овцами и курами, которых постепенно слопали оккупанты. За любую пустячную или мнимую провинность фрицы хватали жертву и расстреливали за околицей села. Малаховым чудом удалось выжить, и, получается, это им вменялось в вину.
Не выдержав шельмования, Нина Николаевна оставила любимую работу, которой отдала столько душевных сил, и уехала в Челябинск к сыну. Вскоре от всего пережитого у нее случился инсульт: бездушие и зашоренность чиновников ускорили ее уход из жизни. Ну, а по большому счету, мою незабвенную учительницу, пусть косвенно, с оттяжкой во времени, тоже убила война.
Мой старший брат рано покинул отчий дом, и я, в семье второй по счету, до 27-ти лет, за вычетом срока службы в армии, оставался у родителей основным помощником по хозяйству, и, кажется, отец любил меня больше, чем остальных детей. Так бывает. Я, как две капли воды, походил на него не только лицом, но и походкой, манерой говорить, а также взглядами на жизнь, интересами. Не помню, чтобы мы спорили или сказали друг другу грубое слово. Мне представляется, что в середине прошлого столетия проблема отцов и детей вообще не вызывала особой тревоги. Мой папа сам не курил и осуждал курящих, в присутствии детей и женщин не позволял себе матерно выражаться; несмотря на малограмотность и немилосердную судьбу он обладал внутренней культурой, которая не позволяла ему утрачивать человеческий облик. Как-то незаметно, исподволь отец приохотил меня ко многим деревенским премудростям, научил скакать верхом, плавать саженками, запрягать лошадь, пахать огород, широко и чисто косить, отбивать (править, острить) косу, мастерить скворечники, подшивать валенки, стрелять из ружья, снаряжать патроны, свежевать и выделывать шкурки. Всего не перечислишь, ведь деревенская жизнь — это, прежде всего труд, причем, самый разнообразный.
Рассказывали, что когда я появился на свет, отец в крепкий январский мороз приехал в больницу на лошади за 35 километров. «Юрка! Юрка родился!» — сразу с порога закричал он, сгреб меня в охапку, укрыл в санях овчиной и пустил коня крупной рысью. Когда заиндевелые родители вошли в избу, Гена сразу потянулся к сумке: нет ли там чего съестного? Но отец развернул перед ним живой «кокон»: «Вот куда смотри — братика тебе привез!».
Так получилось, что отец через какое-то время дал мне фактически вторую жизнь. В феврале бабушка Лиза и дед Михаил тайком (времена-то — культ атеизма) повезли новорожденного внука, то есть меня, крестить. Купель оказалась прохладной. На обратном пути долго пробивались сквозь метель. В итоге я серьезно заболел, температура поднялась за сорок. Отец натирал мне грудь и спину топленым барсучьим салом и заворачивал в тулуп из собачьих шкур. Поил отваром какой-то редкой целебной травы, принесенной знакомым охотни-ком-эвенком. Постепенно «лихоманка» отступила.
Мой старший брат уехал из дома в 14 лет, в Пермское ПТУ, и оттуда ушел в армию, так что заготавливать для коровы корм приходилось без него. Покос нам давали на дальней вырубке километров за семь-восемь от дома. Приходилось с ювелирной точностью обкашивать посадки малюсеньких сосен и елочек, а за оплошность лесничество строго взыскивало. Собранное сено, а подчас и сырую траву вязанками вытаскивали из заболоченных низин на обочину делянки, досушивали и сметывали заостренные стожки на срубленных ветках, сложенных «костром». Иногда ночевали в шалаше. Чуть забрезжит рассвет, отец тихонько трогал меня за плечо: «Юрок, пора косить, по росе-то милое дело». В полдень, когда ни ветерка и солнце нещадно палит, он позволял мне подремать в тенечке, а сам продолжал чем-нибудь заниматься. Спал он всю жизнь мало,
вставал, лишь забрезжит рассвет, чистота и тишина раннего утра действовали на него благотворно. Иной раз после ужина у костерка, по моей просьбе, рассказывал о фронтовых буднях, правда, скупо и неохотно. Отдых под мирным звездным небом среди благоухания лесных ароматов до сих пор казался ему каким-то волшебством, в которое верилось и не верилось. Усталый, я быстро поддавался объятиям Морфея и многое из тихого повествования пропустил мимо ушей, о чем, безусловно, сожалею.
Я мог всегда и во всем рассчитывать на помощь и участие отца. Когда после окончания педучилища работал в Трактовой восьмилетней школе и, среди прочих предметов, вел физкультуру, решил установить под открытым небом спортивные сооружения, на которых ребята могли бы тренироваться, сдавать нормы ГТО. Мы привезли из леса на передке телеги длинное ровное бревно и связку толстых жердей, сделали «полосу препятствий», турник, баскетбольную площадку, сектор для игры в «городки» (биты и рюшки напилили из своего материала).
Папа любил и умел ухаживать за животными, особенно за лошадьми, всегда их жалел. Если вез дрова, то на подъемах спрыгивал с воза и шел, подталкивая сзади. Кнут в его руках редко применялся по назначению, умудренный опытом возница предпочитал погонять коня не кнутом, а овсом. Был такой случай. Как-то ехал он верхом мимо речушки Багыш-ла, видит, мотоцикл «Урал» с коляской застрял в илистом русле. Подъехав ближе, узнал директора местной школы Глухова, тоже бывшего фронтовика. «Михалыч, возьми веревку, привяжи мерину за хвост, может, вытянет». — «Нет, Василич, нельзя животину мучить, лучше я сам». С этими словами он спешился, вырубил жердину, залез в грязь почти по колено и, упираясь рычагом, помог вызволить технику.
Война отца покалечила, но не ожесточила. Родные места, вообще природу он любил глубокой, сокровенной любовью. Ружьишко вскидывал на плечо больше по привычке и для спокойствия. Хапуг ненавидел. Членские взносы в охотхозяйс-тво платил аккуратно. Однажды, отправившись на охоту с соседом, не позволил ему стрелять в летящую над головой пару журавлей, а когда тот выце-ливал косулю, в последнюю секунду отдернул браконьерскую двустволку. С соседом отношения испортил, зато поступил, как велела совесть. Словесный портрет будет ущербным, если не сказать о безраздельной любви отца к собакам, без которых он не жил ни дня, а порой держал даже двух. В любых обстоятельствах сначала накормит и приласкает своих четвероногих друзей и только потом ест сам. Его выходы на природу стали реже после того, как он обварил ногу на ферме, заливая кипятком резку соломы с отрубями (давлением сорвало шланг, и струя хлестала за голенище резинового сапога). Ради веников никогда не портил все дерево, аккуратно срезал ножом только самые нижние или загущенные ветки. В хрущевскую и брежневскую эпоху сокрушался по поводу огульной вспашки приречных и приозерных склонов, лесных опушек, что привело к оскудению флоры и фауны, эрозии почв, нарушению естественной экосистемы. «Уже скотину негде пасти, — сетовал он, — а какой прок, урожай все равно осыпается на корню или преет на открытых зернотоках». В 90-х — другая крайность: обширные, ровные поля сплошь затянуло бурьяном и кустарником.
Отец никогда и никак не упоминал бога, я даже не знаю, веровал ли он. По-моему, его богом, критерием всех поступков являлась совесть.
Была у этого человека страсть — высматривать в лесных зарослях древесные побеги причудливой формы. Срежет, на «правилке» высушит, ошкурит, обработает рашпилем и «наждачкой», покроет олифой или лаком — и вот уже красуется на комоде очередной эксклюзив: кобра перед броском, колонок, распластанный в прыжке, черепаха, жаба, гигантский жук. Обладал он также изрядной коллекцией тросточек, некогда внимательным глазом вычлененных в чаще, с рукоятками, изящно и всегда по-разному изогнутыми самой природой. Незадолго до своей кончины, уже безнадежно больной, на ослабевших ногах, он вставал у калитки, дожидаясь, когда мимо по улице пойдет кто-нибудь из пожилых сельчан, и дарил на выбор, на добрую память одну из своих оригинальных тросточек.
В преклонные годы полученная на войне контузия все сильнее давала о себе знать: «Голова кипит, как котел...». В последнее наше свидание, в больничной палате, отец уже никого не узнавал, и от этого на душе было вдвойне тоскливо. 19 июля 1998 года он издал последний вздох у меня на руках, на смертном одре лежал с печатью спокойствия на лице.
Время сложное, непонятное — лучший в районе совхоз, до пресловутой перестройки с ее хищнической «прихватизацией» за короткий срок оказался расхристан и растащен. На центральной усадьбе, в Ильино-Поляне, не нашлось даже досок на гроб. А вот военкомату — большое спасибо: на могилу участника Великой Отечественной войны нам выдали бесплатно мраморный памятник. Надгробие венчает красная звезда, а пониже — православный крест. Думается, в этом нет никакого противоречия, ведь защиту Отечества от нашествия «злого ворога» православная церковь приветствовала во все века.
Так сложилось, что наше поколение выросло не на религиозных догматах, а на идеалах коммунизма. Бренность всего сущего на Земле, конечно, обескураживает, но хочется верить, что человек, с истинно русской стойкостью преодолевший все тяготы судьбы, прожил на земле не напрасно. Он добросовестно трудился на благо общества и государства; защищал державу от фашистского порабощения; вырастил семерых детей, из которых все четыре сына выполнили священный ратный долг, отслужив в армии; у него растут 16 внуков и 17 правнуков; он оставил о себе благоприятные воспоминания знавших его людей и непреходящую любовь близких.