Утро у реки встретило плотно окутавшим землю молочным туманом. Мы возвращались знакомой дорогой в Верколу.
За деревенским магазином быстро нашли дом Светланы Петровны.
Выкрашенная шаровой краской дверь отворилась. Спохватившийся сквозняк вытолкнул наружу запахи русской избы - ночное тепло печи, подгоревшего на сковороде масла, заветренного хлеба и непросушенного белья - вслед за ним из тени вышла Светлана Петровна. Она на мгновение замерла, пройдясь по аннотациям недавних воспоминаний и, найдя среди прочих нас, поприветствовала в своей, словарям неподвластной манере:
- Ну, чой-то на пороге-то встали, ходьте!
Светлана Петровна посадила Сесиль на стул, мне подставила маленькую карликоватую табуретку. Из разных углов подчинённой голубой печи кухни собирался стол.
За чаем начали рассматривать фотоальбомы. Муж, лесозаготовка, похороны матери в Каргополе, дети, внуки - указательный палец выхватывал случайно находившееся за последние пять десятилетий. Между страниц нашлись газетные вырезки с песнями. Светлана Петровна принялась петь. Песни эти не имели ни начала ни конца, они то приходили ей в голову, то, извинившись за отсутствующие куски сухим кашлем, пропадали в установившейся паузе.
Оставив песни, старушка вернулась к альбому. Чаще других в её воспоминаниях мелькал сын. Вот он в школьном костюме, начало 90-х годов, семейные застолья. Здесь побрит, стоит на фоне уродливой бежевой стены военкомата, отсвечивающей всеми своими неровностями. Растерян, на нём зелёная армейская форма. Пропал на пятнадцать лет. Спрашиваю, почему. Сына, как и нескольких его друзей забрали в Чечню, на войну. Вернулся он один, потерянный и нелюдимый. Там по приказу командира собирал в мешок оторванные конечности подорвавшегося на мине друга. Вернулся домой совсем другим, тощим, закрывшимся. Пил, пытался жениться на той, что ждала из армии, но не смог - дочка в Архангельске живёт. Лет пять назад стал возвращаться к жизни.
Голос её ровный, не прогибающийся под жалостью к себе, мерцает, словно потревоженное минутным сквозняком пламя. Светлана Петровна принимается петь, а я тихо, чтобы не сбить, перевожу её слова Сесиль.
Дверь застонала. В дом вошёл мужчина. Тот самый сын. Худое, тонкое лицо с живыми глазами.
Он протянул мне жилистую руку, крепко пожал.
- А, гостья наша! You’re welcome!
Сесиль признательно улыбнулась в ответ.
Он прошёл в отделённую от кухни вытертой занавеской комнату, поменял куртку и вновь выскочил во двор.
Светлана Петровна нагрузила нам в дорогу колобков - маленьких, солоноватых булочек.
На пороге, сказав прощальные слова, взмахнула рукой и принялась петь.
До остановки шли молча. Сесиль тихо улыбалась, спрятав по шарф мерзнущий на ветру нос, меня не покидало ощущение тепла, которое я унёс с собой из этого дома.
Автобус кидало из стороны в сторону на разбитой дороге. Мне досталось место в конце автобуса, впереди, рядом с Сесиль сидел мальчик лет пяти, не отрывавшийся от окна. Вокруг по парам сидели люди, занятые разговорами и не проявлявшие к нему внимания. После очередного виража автобус подался вперёд и беспомощно застрял на месте. Пассажиры вышли из автобуса. Мальчик взял протянутую Сесиль руку. Вместе с остальными людьми они отошли к обочине. Водитель остановил встречный грузовик и, попросив водителя о помощи, принялся обкапывать бампер.
- Федеральная трасса, твою мать! - недовольно просипел мужик в армейской куртке.
Сесиль нашла общий язык со своим соседом - вместе, не отпуская рук, они разглядывали лесные цветы, жёлтой подстилкой подступавшие к дороге.
Автобус выехал на твёрдый грунт, пассажиры расселись по своим местам.
Одиночные ухабы на дороге сменились сплошным грейдером, весь автобус напряжённо зазвенел. Мальчика начало тошнить. Сесиль попыталась объяснить соседям, те окрикнули водителя, сражавшегося с ухабами. Ещё одна остановка, мальчику стало лучше, но по салону распространился запах разогретого антифриза, двигатель начал перегреваться.
В Суре мы были только вечером. Елена Ивановна уже ждала нас. В клубе сегодня собирался женский хор. Женщины принесли с собой народные платья.
Волнение, тревожные перешёптывания в подпоясанном скамейками зале. Сесиль нарядили в сарафан невесты. Хор продвигался по разученному репертуару, напрягавшиеся солирующие голоса звонко разряжались в потоке группового пения. Сесиль была в восторге. Прозвучала последняя песня, женщины попросили Сесиль спеть что-нибудь из своего репертуара, но та наотрез отказалась. Я отвёл её сторону, взяв под локоть, попросил ещё раз от себя, показав на них, замерших в ожидании. Сесиль не оставляла своего - партитуры, настрой, амбьянс. С обидой в голосе перевёл решение француженки. Женщины выслушали и, вмиг переключившись на обсуждение предстоящего концерта на сельском празднике, начали переодеваться.
«Странное ощущение, с них как с гуся вода», - заметил я, пораженчески заблудившись в тени занавеса.
Вместе мы вышли из клуба. Вокруг, по полям, собирался разгореться золотистыми красками студёный вечер. Я шёл рядом и слушал, переспрашивая иногда Елену Ивановну. Сильной поступью идущие по жизни, воспитавшие по 4-5 детей, занятые домашним хозяйством - все они выглядели полными жизни, значительно моложе своих лет. Прошли мимо старого кладбища, где среди крепких стволов деревьев проглядывали потемневшие от дождевой воды кресты. Мы попрощались, свернув к дому Елены Ивановны.
Утром Елена Ивановна позвала в музей народного быта, который открылся несколько лет назад в соседнем селе Городец.
Воздух был полон водяной пыли. На другой стороне реки вилась грунтовая дорога, восходящая к налившемуся синевой небу. Зелёное поле обнимало обочину дороги снопами скошенного по осени сена. Поодаль пасся гнедой конь. Чуть в стороне, у окраины леса стояло деревенское кладбище. Свернули к нему.
По припорошенной ночным снегом жухлой траве вышагивали голуби. Деревенское кладбище, где выстраиваются кварталами ушедшие семьи. На нас из-за венков выглядывают лица молодых мужчин.
Один разбился на мотоцикле, другого задавало брёвнами, третьего… - Елена Ивановна будто играет со своей памятью, радуясь каждому всплывшему в памяти факту.
Тихо, без протестов, спилась большая поморская семья.
Мне вдруг вспомнился Берлин, подобранные в метро обрывки случайных фраз с тем квасным патриотизмом, какой живёт в эмигрантках, во всякий свой приезд на родину потчевающих разведённых подруг пошляцкими анекдотиками о чахнущей Европе.
Здесь, в деревне на берегу северной реки, к которой через тайгу сотни километров тянется разбитая грунтовая дорога, воззрения эти кажутся противными и фальшивым, как глянцевая картинка из путеводителя о несуществующей стране, сложенной за ночь из нарядного картона.
Здесь любовь к земле, получившая размашистую оплеуху, ощущается куда ближе.
«Пойдём уже», - вернул к холодном ветру и мороси, спадающей за шиворот, голос Елены Ивановны. - «Чего здесь стоять-то».
С крутого пригорка, где начиналась деревня, нас поприветствовала дородная женщина, одетая в традиционный платок. Это Екатерина, создатель музея. Крупные капли начали лупить по крышам домов, вслед за Екатериной мы забежали в один из домов на центральной улице, её музей.
Потускневшие от времени и скуки предметы, которые хозяйка его брала в руки, оживали, заслышав пересказанную снова историю о них, с чарующим звоном лязгали язычками угольные утюги, перламутровым блеском озиралась толпа жёлтых, изумрудных, васильковых медицинских склянок. Для Сесиль и меня по всему дому Екатерина запрятала пригоршню бытовых загадок. Взглянув за окно, она кивком головы указала на пустующее перед домом место: «Здесь вот баньку по-чёрному поставить бы, надеюсь, получится». Я спросил её об участии в грантах, поддерживающих малые музеи. Она никогда об этом не задумывалась, не имела такого опыта.
Сели пить чай. Всё белёное пространство стола вокруг украшенного аксельбантом из сушек самовара наполнилось вазочками с протёртыми ягодами, колобками и шоколадом. Я не мог отвести глаз от Екатерины - она, с наполненным чаем блюдцем, умостившемся в абажуре деликатно расставленых пальцев одной руки и надкушенной шоколадной конфетой в другой, она, каждый глоток завершавшая еле заметным вздохом и вежливо отводившая свой взгляд в сторону дремавшего в углу векового комода - она так сильно напоминала девушку с полотна Кустодиева! Сесиль, похоже, пребывала в схожих чувствах - по лицу её бегала улыбка.
Покончив с чаем, Екатерина достала из выдвижного ящика увесистую папку. В ней в прозрачных конвертах хранились фронтовые письма. Среди прочих я нашёл те, что писали солдаты домой из Кенигсберга, моего родного города.
Ливень стих. Над стрелами колодцев-журавлей простёрлось солнце, заигрывая с кружевными занавесками, прикрывавшими окна комнаты. Собрались в обратную дорогу.
Хозяйка вынесла подарки для Сесиль - народные поделки, которые продают туристам через музей местные жители, и баранки. Смущённая Сесиль принялась вежливо отказываться. Екатерина обхватила вежливым браслетом из сомкнутых пальцев запястье иностранки и, широко улыбнувшись, взглянула ей в глаза. Сесиль улыбнулась в ответ. Екатерина, извинившись, завела со второго раза машину и мы поехали обратной дорогой. Снова начался ливень, сдобренный крупным градом. Надрывно загудела печка. У выезда из деревни свернули на сбегавшую в сторону улочку. Екатерина остановилась, и, обернув назад пылающее от задора лицо, сказала: «Подождите маленько, домой заскочу! Сейчас вернусь!». Елена Ивановна проводила её взглядом и, когда её спина скрылась за хлопнувшей дверью, произнесла своим доверчивым кружевным говором: «Она тридцать лет клубом занимается, музей вот сама организовала. Пятеро детей у неё, уже и внуки есть. А муж одарённый, по дереву работает здорово, да только не ходячий, на ней весь дом». Я перевёл всё это Сесиль.
Дворники надрывно боролись с падающей водой.
Мысли, охватившие Сесиль, вырвались наружу - она уткнулась мне в плечо и беззвучно зарыдала: «Господи, да как она всё это может одна, здесь, откуда в ней всё это. Как…»
Екатерина вернулась спустя несколько минут со свёртком. Села, снова обернулась к нам, дыхнув царившим снаружи холодом: «Держите, морошка вот!».
Хилый катерок тянул платформу с машинами через Пинегу. Дождь кончился. Рядом, оперевшись на перила, курил мужик в вытертом ватнике. На удалявшемся берегу стояла она, русская женщина, тянущая на себе дом, семью, свою деревню, музей. На чёрных ресницах Сесиль снова блестели слёзы.
***
Последний вечер. От печки веет теплом. В ногах, продрогших под ледяным дождём, в кончиках покрасневших пальцев - всюду расходятся его доверительные следы. Мысли несутся из тёплой кухни, захватывают каждый дом, в который мы заходили, каждую из жизней, какую нам доверяли подержать в руках.
Елена Ивановна в своём письме незадолго до нашей поездки назвала это наивностью, переживая за первую встречу. Но в этих людях нет ни неспособности ориентироваться в меняющемся мире ни следования исковерканной, бесплодной традиции. Они доверчивы, способны доверять тому, кого видят в первый и, возможно, в последний раз, если тот устоит под прямым, не прикрытым охранными грамотами взглядом. Доверие - знак внутренней силы. И находил я его у них в самых разных проявлениях. Они не запирают двери, уходя из дома, только подпирают доской. Так, нас впускали в каждый дом - поговорить, узнать что-то, накормить шанежками. Как написала мне позже Сесиль: «Я не могу оставить мыслей об этой их особенности. Во всём этом я нахожу внутренний чарующий смысл. После холодного, пробиравшего до костей ветра, жирной грязи, прилипавшей к подошвам, во мне просыпалась охота к очагу, единение с людьми, которые становились симпатичны мне, проявляли тепло невзирая на язык и недопонимание. Дома всё по-другому. Мы впускаем чужаков в дом для чего-то конкретного, чтобы тут же проводить до двери».
Здесь почти не пьют, мало интересуются политикой и признают над собой лишь ту власть, что воспитана народным авторитетом - скромная северная природа, долгие зимы и удалённость родили таёжный анархизм среди людей, привыкших расчитывать только на свои силы.
* * *
Дождь перестал. Над таёжным селом, чуть приглаживая крыши скворечников на длинных шестах и столбы с блестящими на солнце стаканами изоляторов, просыпалась радуга. За окном настойчиво задребезжал мотор ожидавшего нас автобуса.