Дмитрий Бобышев — поэт, литературовед и мемуарист, входивший в 1960-х в ближайший круг Анны Ахматовой, о своем литературном пути, разногласиях с Иосифом Бродским и современной русской поэзии.
О поэтической жизни 1960-х годов:
— Это годы символические. Такими они стали благодаря расхожему названию — «шестидесятники». Под него стали подводить всех творческих людей того времени, но главным образом известные фигуры, которые тогда выскочили в общественную литературную жизнь: Евтушенко, Вознесенский и далее по списку.
Заодно стали включать в эту категорию множество новых литературных имен, которые были неофициальными, то есть тех, кого не допускали к читателю и слушателю, в отличие от нескольких баловней того времени. Поэтому я часто возражаю, когда меня и моих сверстников относят к шестидесятникам.
Есть одни шестидесятники и есть другие — те, которые ушли в самиздат, в котельные, в сторожа и так далее. Еще этот термин я считаю неправильным, потому что эти так называемые другие шестидесятники начинали еще в 1950-е годы, после доклада Хрущева на XX съезде.
Тогда появились надежды на преобразование общества, свободу, но эти надежды, к сожалению, были обмануты. Поэтому люди, которые не успели выскочить в литературу, обрести известность, оказались где-то в подполье.
Но подполье это было очень творческое, активное, и существовало оно не только в 1960-е, но и потом, в 1970-е, когда эти люди достигли настоящей творческой зрелости. В целом, если говорить о 1960-х, — это время надежд, но больше разочарований.
О разногласиях между разными волнами эмиграции:
— Да, было взаимное непонимание — это очень странно и в то же время вполне объяснимо. Странно то, что поэтов разъединяло то, что, казалось бы, должно было соединить: все они из русской культуры, живут в русском языке.
В то же время каждая из волн эмиграций имела свой образ России: в первой волне он был дореволюционный, идиллический, такая картина усадебной России, у второй — кошмарный сталинский, а у третьей — скучный серый образ жизни, навязанный советской брежневской идеологией.
Естественно, что они не понимали друг друга, а кроме того, было некоторое недоверие. Мне повезло, что меня встретила первая эмиграция, и между нами не возникло антагонизма или недоверия. Впоследствии я вписался в эту среду и не раз выступал на тему единения.
О фразе «ахматовские сироты»:
— Да. Правда, я говорил с другим ударением — тогда говорили сИроты, — поэтому так это слово попало в мою строчку. Это из моего стихотворения из цикла «Траурные октавы», посвященного памяти Ахматовой уже после ее смерти.
Там 8 восьмистиший, где я фрагментарно даю ее живой портрет — глаза, голос, вид на фотографии — и описываю ее похороны. Они были запечатлены на фото. Там виден крест, воздвигаемый над могилой, и нас четверых: Рейна, Наймана, Бродского и меня.
Ясно, что между нами и Ахматовой была духовная близость, и наша общая потеря была равносильна потере детьми родителей. Поэтому я и назвал нас ахматовскими сиротами.
Эта строчка была очень уместна в «Траурных октавах», но когда критики стали писать о нашем кружке, то не нашлось какого-то определения нашей группы поэтов, поэтому они и взяли мою строку. Эта фраза уже вошла в литературные энциклопедии, так что теперь от нее никуда не деться.
О «культе Бродского»:
— Я к любым культам, особенно культам личности, отношусь отрицательно. Мое детство проходило под знаком культов революции, коммунизма, мертвого Ленина и живого Сталина, а юность прошла под знаком разоблачения этих культов.
Так что в литературе я тоже очень скептически отношусь к излишнему возвеличиванию одной фигуры. Это напоминает спортивное состязание, где чемпион один, а остальные не имеют значения, или культы в эстраде, в более низких жанрах искусства.
Еще я помню очень странное советское явление, когда космонавты считались гуру, которые могут отвечать на любые вопросы: какие книги читать, в чем смысл жизни. И в литературе, к сожалению, случается преувеличенное восхваление.
Я думаю, что в истории с Бродским огромную роль сыграл успех. Причем не сами стихи, которые привели к успеху, а именно результат. Потому что особенно в третью волну приехали люди, чтобы осуществиться, — понятно, что им нужны были яркие примеры.
А Бродский, который достиг очень многих наград на Западе и Нобелевской премии, стал для них идеальной фигурой эмигранта. К сожалению, он дорого заплатил за это.
У Ахматовой есть такая строчка: «И не знать, как от счастья и славы безнадежно дряхлеют сердца». Вот эта удача и слава, я думаю, подорвали его здоровье. Это огромное напряжение, которое испытывают все эмигранты, которые чего-то добиваются в новой жизни.
О поэтическом соперничестве:
— Я считаю, что соперничество необходимо, но в случае с Бродским его окружение исключало соперников и соперничество, оно очищало место для того, чтобы возвышался золоченый памятник. Вайль или Генис говорили, что у Бродского не может быть соперников, но это нездоровая и ненужная атмосфера.
Во-первых, та же атмосфера культа исключает литературную критику, а он был изолирован от нее. Солженицын высказался неоднозначно о стихах Бродского — так на него накинулись какие-то мелкие литераторы. Кто-то еще критиковал — по-моему, Наум Коржавин, — но больше, кажется, никто не осмеливался.
Что касается меня и моего выступления, то я критиковал его не как личность, я касался только текстов, которые можно и нужно рассматривать под критическим углом. Я признаю его высокие достижения, и мне в этом смысле не хватает Бродского, потому что его новые стихи были для меня высоким образцом.
Он действительно обладал невероятной способностью свободного речеизъявления в стихах. Даже в устной речи редко бывает, что люди умеют правильно и гладко выражать свои мысли. Я ценю его раннюю лирику, не всю, а ту, которая связана с его архангельским отсутствием, где написаны самые его теплые слова, чего ему потом не хватало даже в самых его совершенных произведениях.
Например, «Осенний крик ястреба» — это великолепные стихи, но какой от них холод! И некоторые из последних его стихов мне кажутся очень сильными, например, стихотворение «Портрет трагедии»: трагедия стучит в дверь и входит — это страшное дело и страшные образы, для которых он нашел правильные и точные слова.
Об отношении к славе:
— Я ее измеряю пользой. Это нужная и полезная вещь для того, чтобы открывались глаза у читателей, которые бы не открылись если бы не было славы. Кроме того, слава нужна для издателей, которым нужно имя. Слава, как мы знаем, тоже имеет опасные стороны, которых следует остерегаться.
О русском рэпе:
— Этот жанр мне чужд. Смесь литературы и реслинга меня отталкивает. Я смотрел видео Oxxxymiron, Гнойного, но тут сами названия говорят о том, что это что-то отталкивающее. Я вообще к антиэстетике отношусь антиэстетически.
Что-то, наверное, есть, но в целом… Сама по себе агрессия тоже бывает хороша, свежа, но без хамства и безобразий. Мне кажется, что можно обходиться без языковых безобразий, того, что мягко называется нестандартной лексикой.
Может быть, кто-то в каком-то мужском клубе может специально порезвиться, но для широкой публики это не годится, это шокирует. Меня, например, шокирует не только нецензурщина, но и красивость и другие штампы, стереотипы не меньшим образом. Я эту антиэстетику отношу к той же нежелательной категории.
Все книги Дмитрия Бобышева на ЛитРес.
Источник: https://gorky.media/context/molodoj-mafusail/
