Автобус тронулся от остановки, противно фыркнув дверьми, от чего Сесиль невольно вздрогнула.
Среди деревянных сараев вспорхнул и тотчас скрылся в глубине двора пёстрый женский платок.
Веркола, ещё одна таёжная деревня, где случайный скрип петель, звук далёкого мотора или всплеск детских голосов тут же тонет в патриархальной тишине, составляющей характерную отметину на лбу её существования. Это северное лицо было так непохоже на то южное, щедрое до пёстрых картин людской жизни.
Пройдя центральную улицу, свернули к реке.
Выложенная бетонными плитами дорога перерезала юное, только распаханное поле, над которым вертелись весенние птицы, выискивавшие среди крупных комьев чёрной земли дождевых червей.
Впереди, огибая серые лужи, двигались две фигуры. Первая шла ровной поступью с отметиной зрелости, вторая, совсем юная, то отставала, увлёкшись одной из миллиона лишь одной ей заметных безделиц, то нагоняла первую, подкидывая движением плеча сползавшую лямку рюкзака.
Мы поравнялись недалеко от берега.
Девочка шмыгнула носом и, поймав на себе взгляд Сесиль, застенчиво спрятала своё личико.
- Здравствуйте! А мы в монастырь, поработать с дочей приехали - по-северному широко, открыто, впустила в свои планы женщина.
За разговорами мы спустились к реке, где нас погрузил в лодку парень с рыжей бородкой.
Девочка, услышав от нас иностранную речь, ещё шире открыла удивлённые глаза и, вцепившись в подол платья матери, замерла. Обе они - и Сесиль и Ксюша - переглядывались, отворачивались и снова возвращались к друг другу, пока лодка, натружено гудя мотором, везла нас к другому берегу.
На крутом возвышении, среди стройных берёз, уже примеривших зелёные листья, виднелись набранные жестяной чешуёй маковки церкви.
От берега Пинеги мы пошли вместе с нашими спутницами.
Миновав редколесье, мы вышли к монастырю. Три церкви, тронутых отметинами времени, несколько хозяйственных построек да роскошный, стоящий поодаль дом. Луг, на котором пасутся коровы, теплицы. Дальше - тайга.
Ксюша и её мама, Катя, скрылись за одной из дверей жилого корпуса. Через мгновение навстречу нам вышел здоровый мужчина с большими, душевными ладонями.
- Здравствуйте, мы вас давно ждём! - басовито поприветствовал он, разрезая своим голосом нарядный утренний воздух.
Владимир, как и Катя, трудник - добровольно приехавший на работы в монастырь человек.
Я прошу у него показать нам монастырь. Он звонит настоятелю монастыря, который находится в отдалённом скиту. Владимир передаёт мне трубку. Вежливый мужской голос просит меня рассказать о гостье, о том, что мы хотим увидеть и к какой религии относимся. Голос берёт недолгую паузу и предлагает переночевать в монастыре. Сесиль станет первой иностранной гостьей за его четырёхсотлетнюю историю.
Нас приглашают в трапезную, где на бежевых стенах играло наивное солнце. Монахи и трудники уже позавтракали, за столом оставалось всего несколько человек - Катя, Ксюша и ещё три женщины, сидевших напротив них.
Одна из женщин (домовитый, тяжёлый подбородок, смотрящие поверх головы мелкие глазки) переходит в атаку. Три сестры, собираются здесь по традиции, приезжая из разных регионов. Самая тихая и миловидная - из Архангельска, ещё одна - из Забайкалья, рассказчица, старшая из сестёр - из Москвы. Вынутым из кармана благоговейным тоном она расплёскивает в пахнущем кашей воздухе трапезной семейную историю - в роду три игумена этого монастыря, в Архангельске («если вы были») они установили крест от благодарных потомков первопроходцам православия на Русском Севере. Ксюша, покончившая с гороховой кашей, шмыгнула носом и с любопытством принялась разглядывать сестёр.
Перевод монолога впечатляет Сесиль, особенно то его место, которое было о воссоединении семьи.
На выходе из трапезной нас встречает спокойная, тихо говорящая женщина. Матушка Елена, бывшая когда-то журналистом в Санкт-Петербурге, но уже много лет живущая в монастыре и занимающаяся трудниками, гостями и сайтом монастыря.
Она приглашает нас съездить на лошадях в часовню, построенную на месте, где во время грозы убило отрока Артемия, помогавшего отцу в поле. С этого события начинается история монастыря.
Катя с дочерью уходят заниматься огородом, а мы следуем за Еленой и сёстрами в монастырскую лавку. Вместе с Сесиль мы просимся на колокольню, чтобы увидеть панораму монастыря. Елена указывает на спрятавшуюся в тени каменного свода узкую дверь. Миновав усеянную голубиным помётом лестницу, мы поднимаемся на самый верх. Здесь ветер, едва ощутимый внизу, вовсю властвует, находя себе дорогу между бронзовых тел колоколов.
Сесиль прильнула к стрельчатому окну. Бескрайнее зелёное пространство тайги, прерываемое серой полоской Пинеги. По полю, что лежит за монастырским хозяйством, медленно тянет гружёную дровами телегу задумчивый тяжеловоз. Стал накрапывать дождь.
Мы спустились вниз, за прикрытой дверью лавки оживлённо спорили. Три сестры, ослабив узлы на платках, решали, кто кому должен денег за купленные восковые свечи.
Мы прошли мимо навстречу разгоравшемуся ливню. Застывшие серебряным бисером капли падали одна за другой со свода деревянного крыльца. Сесиль, присев на вытертые ступени лестницы, зажмурилась и глубоко вдохнула. В воздухе смешались прохлада июньского ливня, запах оструганных досок и прелой земли.
- А ведь здорово, что они, эти сёстры, собираются здесь, у истоков своей семейной истории.
Я думал, как описать то, чему мы только что стали свидетелями - всё то время, что мы были наверху, они занимались выбором туристических безделиц и переругались из-за несусветной мелочи.
Чёрные облака на небе сжались в большую грозовую тучу. Та, собрав силы, обрушилась на замершую землю ледяным ливнем.
Катя, занимавшаяся огородом посреди монастырского двора, оставила инструмент и, схватив Ксюшу за руку, забежала под навес.
- Ух, как поливает! Еле успели!
- Катя, а часто вы бываете здесь?
- Сейгод в первый раз приехали, а так каждый бываем по разу. Ксюшу тут крестили, тянет меня сюда, пожить, по хозяйству помочь. Там, за лесом раньше деревня была, мои родители оттуда. Сейчас только тропка осталась, ни души.
Дождь кончился, на крышах снова застучал плотницкие молотки.
- Пойдём, Ксюня, закончим.
Катя взяла дочь за руку и по скользким деревянным мосткам пошла к своей грядке, где у Ксюши тут же нашлись важные дела - она играла с вырванными сорняками, будто с куклами, улыбаясь развитию ажурной интриги лопухов.
- Она так сосредоточена на природе, эта девочка. - заметила Сесиль. - Я бы назвала её застенчивой, но нет, она такая цельная, собранная.
Перед вечерней службой Владимир отвёл нас к роскошному дому, мимо которого мы проходили этим утром по дороге к монастырю.
- Дом этот монастырю один человек подарил, он останавливался у нас, душу поправить. Вот, подарил.
Скроенный из цельных брёвен дом походил на дворец. Два этажа, несколько спален, спрятавшихся вокруг огромного зала с кремового цвета отделкой. Холодная красота и необжитость. Это ночлег Сесиль.
Владимир ушёл, мы остались одни.
- Скажи, а что, я буду жить здесь одна?
- Да.
- Мне вот что странно: главная церковь стоит под временной крышей, а здесь никому ненужный дом. Почему так?
У меня не было ответа на этот вопрос. Крыша самого большого, Успенского собора казалась временной со своей карликовой маковкой на широких плечах.
Собирался вечер. Молча мы отмерили метры деревянного настила, бесшумно взлетели по лестнице и отворили тяжёлую дверь. Та, сострадательно скрипнув петлями, впустила внутрь.
На ликах святых плавали мутные тени, мимо беззвучно проходили служители в чёрных саванах.
Я разместился в углу, у колонн, поддерживающих деревянную лестницу. По ней спустился, едва касаясь высоких ступеней, молодой монах. Тонкое, очерченное черной каймой бороды, лицо. На груди дородный крест, который он поддерживал собранными на груди руками.
«Какое лицо!» - вывела в свет запретные мысли Сесиль. - «Будто модель на показе дома Версаче!»
Монах занял своё место у горбатой лампы, склонившейся над книгами в дальнем от нас углу, и выжидательно опёрся всем телом на тумбу.
Началась служба.
Вокруг нас собирались трудники - люди разного возраста и разных судеб, приехавшие в монастырь со всей страны. Лучи заходящего солнца, пробиваясь через единственное окно, создавали вокруг натруженных спин песочные ореолы.
Стаями убегали ровные строки молитв, растворяясь под белёными сводами. Голоса то разбегались по углам, то сплетались в единую, замиравшую в высшей точке, волну. Собранные в тучные гроздья лампадок, мелькали стройные свечи.
Понравившийся Сесиль монах аккуратно спускался по текстам, огибая голосом речитатив другого монаха.
В углу, на вытертой лавке, позабытой под лестницей, тихо сидела Ксюша, увлечённая собранным за день гербарием из первых одуванчиков и лопухов.
Среди поющих голосов пронёсся чей-то сдавленный кашель.
Я поднял голову, отвлёкшись от Ксюшиных рук, и повернутся к монаху, понравившемуся француженке. Подпёртая тонкой рукой голова его была от скуки повёрнута к окну.
Прогуливавшиеся под сводами голоса разом стихли, трудники зашелестели одеждами и потянулись к выходу. К нам подошла Елена, попросив меня перевести на французский вопросы, которые она хотела задать Сесиль. Мы прошли в её кабинет, где нас ждал чай в пузатом чайнике и монастырская халва.
Елена вежливо обходила свою гостью вопросами о дороге, интересе к России и еде, затем спросила о впечатлениях от службы.
Сесиль ответила коротко - для неё это было интересно и похоже на театр, собираясь на этом закончись ответ, но, увидев моё замешательство, распространилась до сравнений с традициями её дома. Монастырскую службу она сравнила с полным новизны действом, в котором люди в красивых («им идущих») одеждах сменяли друг друга. Служба в ссутулившейся каменной часовне посреди лавандовых полей её родного Прованса много скромнее - её ведёт всего один кюре, приехавший из Конго (во Франции никого не нашлось), помогает ему хор из двух человек, в котором она иногда принимает участие.
Сесиль перешла на впечатление от людей, выделяя их открытость и доброжелательность. Елена вернула её к разговору о религии.
А Сесиль всё продолжала и продолжала рассказывать о людях, облаках и вытертом дождями дереве.
На монастырские купола опустилась ночь. На небе застыли розовые тучки. От капель недавнего дождя быстро намокла обувь. Через молодую рощу мы вышли к дому моей подруги. Мы остановились на мгновенье у отворота тропинки к дворцу и, не сговариваясь, прошли дальше, ведомые присыпанной шишками тропой.
Дорожка радостно виляла среди стройных сосен, то уводя в сторону от берега, то приближаясь вплотную к его обрыву.
Сесиль, как оказалось, вполне поняла моё смущение во время интервью: «Я чувствовала себя так, словно мне двенадцать лет и я снова в школе, где профессор задаёт мне вопросы, на которые заранее знает ответ».
- Думаешь, окажись я в монастыре у вас, вопросы ко мне были бы другими?
- Наверное, нет. А ещё эти сёстры не выходят из головы. Проделать такой путь, так рассказывать об истории семьи и ради чего всё это? Показать кому-то другому? То напоминает какую-то моду. В то же время, Ксюша и её мама. Они настолько другие, они такие естественные.
- Традиции здесь существую сами по себе, для себя. Владимир рассказал сегодня - монастырь стоял в руинах, но его разрушили приезжие, они попытались здесь построить коммуну после революции. Не получилось, люди разбежались.
- Он, север, словно сопротивляется случайным ветрам. А мужчины, которые были на молитве, они кто?
- Просто работают тут, кто-то из деревень, кто-то из Архангельска, много откуда.
Мы тихо, стараясь не посвящать в детали окружающие сосны, болтали о том, что случилось в этот день. Мимо текла Пинега, иногда всплёскивая о камни. Над золочёными куполами монастыря застыло облако. Не то в виде ангела, не то в виде птицы.
Жилой корпус уже давно дремал, когда я, сняв ботинки у порога, тихонько проскользнул в отведённую мне келью. В маленькой комнате, сжатой с одной стороны уклоном крыши, пахло хозяйственным мылом. Мои соседи, два молодых парня, давно спали, утомлённые дневным трудом. Я вытянулся на колючем верблюжьем одеяле и тут же уснул.