Он появился в нашей деревне по осени.
Знаешь, осенью бывает такое пронзительно синее небо. Солнце высвечивает всю красоту мира. Каждый осенний листок, целая вселенная и они летят, летят доверившись сказочнику-ветру, падают, как только теряют веру. А когда солнце прячется за горизонтом на синем бархате неба зажигаются яркие звезды и они так близко, что их надменный холод пробирает до костей.
Так вот в один из таких сентябрьских дней он и пришел. Босой, в чистой, хотя и порядком потрепанной одежонке, за плечами котомка. Шел он широко, легко, только плечи широкие ссутулены, точно вся тяжесть мира на них.
Подошел. Улыбнулся:
- Здравия, хозяйка.
- И ты здрав будь, путник, - ответила, а как голову подняла, так и потонула в его глазах. Карие, глубокие, точно вся сила землицы весенней, перепаханной в них, да на самом донышке печаль неизбывная. А губы улыбаются, широко, ласково.- Куда путь держишь?
- Бродяга я. Иду куда глаза глядят. А что, хозяйка, есть ли в деревне вашей дом пустой, где путнику притулится?
- Меня Настасьей кличут. Вдовая я, а дом большой, оставайся, коли руки-ноги на месте, - выпалила и язык прикусила, вот ведь дура-баба. Сердечко воробышком трепещет, а по телу жар разливается.
- Иван я, Казанец, -ответил и в пояс поклонился. - Ты не серчай, Настасьюшка, я бы с радостью, да дикий я, неотесанный. Не хочу стеснять. Мне бы хибарку небольшую, да хоть и землянку. Церковь то есть в селе?
Ох и кинулась мне кровь в лицо, и стыдно и зло разбирает. И городские мужики, не то что деревенские ухлестывают, а тут нищеброд нос воротит, стеснять он не хочет:
- Поди да посмотри, - сказала и в дом пошла.
А он вслед:
- Будь счастлива.
Ох и злилась я, и словам своим необдуманным и отказу Иванову. Тихо, даже ласково так сказал, а словно стену каменную поставил, холодом могильным от тех камней повеяло. Остаток дня за что бы не взялась, все наперекосяк. Чисто буря во мне разыгралась. То мне чудится вернулся, одумался, в окно шкребется, а это ветер рябинку обхаживает, по одному шалун листочки с нее срывает, то в алых гроздьях улыбка мерещится. То сяду окаменелая от обиды, руки не поднимаются. И что он мне дался, ни роду, ни племени? Спасибо бы сказала, что стороной прошел. Отругала себя, наплакалась, только что дыру в окошке не проглядела. Так и спать легла, обессиленная нахлынувшими так не к месту чувствами.
Утром встала на заре, помолилась, как умею, и снизошло на меня спокойствие. А сердце... Сердце смирилось. Так я тогда думала.
Иван остался в деревне.
Митрофан, кузнец наш, показал ему домишко на окраине, тот уж лет десять как заброшенный стоял, да помог обжиться маленько.
Деревенские Ивана за дурачка принимали, и как водится, кто привечал, кто гнал с порога. Только кузнец разглядел в этом пришлом ту боль, что в глубине глаз пряталась, да силу, что эту его тайну внутри держала. Вот и старался Митрофан помочь, к делу своему кузнечному привадить, ведь даже дите знает, труд, он радость приносит и любые беды отгоняет.
Не вышло. Только улыбался Иван в ответ на эти попытки. День деньской в церкви толкался да медяки выпрашивал. Молился. А от исповеди отказался, с тихой грустной улыбкой, хоть и обещал ему батюшка прощение Божие и наставление на путь истинный. Дурачек, что с него взять?
Шли годы и казалось, что Ванька блаженный, как его деревенские звали, отродясь тут живет. Встречу нашу первую вспоминала я теперь с благодарностью за то, что осадил бабу глупую, не воспользовался минутной слабостью. И от благодарности этой захаживала бывало, то одежу подновить, то еды какой-никакой снести. Он ведь в мыслях своих да молитвах и день, и другой мог голодный ходить.
Открылась мне тайна чужака стылым ноябрьским днем.
Морозные дни выдались, словно лютый февраль нежданно-негаданно наступил. Всю неделю я дома у печки провела, одежу теплую правила, дом к зиме готовила. На то и засыпает земля зимой, чтобы человек дом не забывал. В субботу напекла пирогов. А воскресенье, как на проповедь идти, собрала узелок Ивану.
Не попала я в тот день на проповедь, Господь простит, верю.
Пришла пораньше, Ивана нет, людей спросила, не видно говорят давно. Тут и закололо у меня под ложечкой, ноги ватные сделались, руки опустились, ведь за столько лет дня не было, чтобы Иван в церковь не пришел. Я к нему побежала. А кровь в голове шумит, мысли всякие крутятся, сердце из груди выпрыгивает. Не помню как и оказалась на окраине, у его дома.
Дверь не заперта.
Ветер хозяйничает, распахнет, да с силой захлопнет. Обмерла я, входить страшно, а и уйти не могу. Вошла. Дом нетопленый, иней на окнах. Огарок свечи на столе пылью покрылся. Тихо и пусто. Подумалось, вот и ушел, как появился, внезапно.
От тихого стона вздрогнула, как от удара.
А как пришла в себя, разглядела в темном углу, на холодной печи в жалкое тряпье закутанный Иван. Да не Иван, тень его. Скулы выпирают, волосы в ком сбились, губы потрескались, только глаза блестят.
- Ивааан, - говорю, а язык не шевелится, только хрип из пересохшего горла. А он словно и не видит меня, шарит глазами вокруг.
Подошла, руку на лоб положила - горит. Рот раскрывается, будто сказать что-то силится и не может. Не помню я, как страх и смятение переборола, видно Бог помогал. Растопила печь, воды принесла, закипятила. Как на крыльях домой полетела, за травами целебными и назад мигом. Напоила отваром. Руки, ноги озябшие ему растерла, а его трясет, лихорадит, холод у него изнутри идет. И бредит все про колокол какой-то.
Не смогла я по другому, так мое сердце велело, скинула одежу и скользнула к нему на печь. Всю ночь обнимала и отогревала своим теплом.
Ближе к утру, дыхание у него выровнялось, лихорадка отступила. Заснул было, да и часа не прошло, как спохватился, сел, откинул волосы, налипшие на лоб и улыбнулся:
-Волшебница ты, Настасья, - говорит. - Ты и сама не знаешь, какое чудо свершила. Ты не только меня дурака с того света вытянула, ты весь род мой спасла. Страшные грехи и на мне, и на предках моих, уж тридцать лет как обет мой длится и боялся я что не осилю, не успею завершить начатое. А теперь мне ничего не страшно. Век благодарить тебя не устану.
Слаб он был, уложила я его, напоила отваром. Обещала, как окрепнет поговорим обо всем. А у самой то сердце ликовало, не обозналось оно, настоящий Иван мой.
Иван просил кузнеца и батюшку к нему привести. Они пришли. Медяков то в подполье у Ивана на огромный колокол собралось. И как выплавить он знал, сказывал Митрофану, чертил что-то.
Торопился.
Не жалел себя, жилы рвал, сердце. Я пекла хлеб, заваривала травы, грела постель. Смеешься? Жалеешь? Ни к чему это. Видела, не слепая, не до любви моей ему было. Колокол отлить он хотел, род от грехов очистить. Я дура-баба, да только, веришь, коли мужик не способен дело до конца довести, бабской юбкой завороженный, не мужик это. И коли женщина мужа в деле его поддержать не может, дуется, да ласки без конца требует, не знает она о любви ничего.
Колокол выплавили. Всем миром люди собрались на благое дело. А любый мой всю душу в него вложил. Сдержал обет, искупил вину, какой бы страшной она ни была. Почем знаю, спросишь? Спроси тех людей, чьи хвори исцелил звук того колокола. И телесные хвори, и душевные. Иван нашел Бога в своем сердце и вложил в холодные медяки, расплавил их огнем веры и любви и отлили из них колокол.
Только так чудеса на свете творятся. Только через веру и любовь Бог проявляется. И не жалей меня, что пожить в счастье не довелось. Иван, он всегда со мной в моем сердце. В колокольном звоне.