Борис Шагаев "О театре и не только"
Уже много лет нет мэтра. Но каляевская боль занозой сидит в моём сердце. Его воспоминания о лагере остались в «подкорке». Каляев остался для меня близким человеком. Я его уважал и уважаю. Как скульптора Никиту Санджиева, художника Гарри Рокчинского, поэта Давида Кугультинова, с которыми общался.
Санджи Каляевич часто говорил о смерти. Но звучало это в его устах не трагически, а как сожаление, что мало сделано. Ему было жаль потерянного времени не по его вине.
О Каляеве я был наслышан еще в Сибири. Мать рассказывала. Он был первым директором калмыцкого довоенного театра, а она, служила там, как раньше говорили. Молодая актриса, после окончания Астраханского техникума искусств, уважала его и боялась. Он был тогда уже знаменитым поэтом.
Познакомил меня с Санджи Каляевичем актёр калмыцкого театра Л.Н. Ах-Манджиев, о ком у нас в театре тоже осталась добрая память. Знакомство произошло летом у Красного дома. Была жара, не до знакомства. Каляев проявил безразличие к молодому выпускнику в белых брюках. Это первое знакомство было в 1966 году.
Каляева арестовали в 1937 году в Элисте. Затем его, Эрендженова и Сян-Белгина отправили в Сталинград. Там же, 16 января 1938 года, расстреляли председателя Калмыцкого Совнаркома Анджура Пюрбеева. Народный поэт Калмыкии Санджи Каляев восемь лет «отпахал» в советском концлагере, и в 1948 году еле живой ускользнул от неминуемой смерти. Его, доходягу, «актировали». Срок Каляев отбывал вместе с Константином Эрендженовым. А вот Хасыр Сян-Белгин попал на Колыму в другое место. Им троим сфабриковали страшную для того времени 58-ю статью и отправили в арестантском вагоне на восток – образумиться. Но все понимали, что это конец. Вот так партия и правительство во главе со Сталиным охраняли самый справедливый и гуманный строй в мире.
Арестанты ехали более месяца, потом с Приморской бухты их отправили на пароходе на Север. Через пять суток выгрузили на суровом и мрачном таёжном берегу. Потом на машинах развезли по местам, где им предстояло жить и выживать - в одном из тысяч трудовых лагерей.
1937-38 годы – пик трагических страниц в истории России. Он пошел на спад после смерти Сталина. «До» и «после» 37-го года аресты и каторга были, но не так полномасштабно. В тот период бдительность переросла в «шпиономанию», стала болезнью, охватившей всю страну. Каждому слову, сказанному по пустяку, придавался зловещий, тайный смысл. По всей стране, в каждом трудовом коллективе, в каждой ячейке насаждались осведомители и добровольные «стукачи». Не обошла стороной эта трагическая волна и калмыков.
Вспоминается случай в Ики-Бурульском районе. Было это в начале войны. В тенёчке мужики балабонили о войне. Один из них сказал, что лучшая машина – «полуторка». Другой – ЗИС, мол, лучше, а хотонец Божаев вдруг ляпнул: самая лучшая машина – студебеккер. Откуда он узнал про студебеккер, осталось загадкой, но на другой день его загребли, причём надолго. На 12 лет. Художник Очир Кикеев мальчишкой присутствовал при этом разговоре.
В «мясорубку» 1937 года попали многие достойные сыны калмыцкого народа. Каляев и Эрендженов попали в один лагерь. Живых скелетов заставляли работать по 16-17 часов в сутки. Лагеря были окружены заборами и проволокой. Мороз стоял и в бараках. На таком морозе нельзя было думать. И не хотелось ни о чем думать. Душа и тело промерзли и навсегда остались холодными. Особенно душа.
Деревья на Севере умирают лёжа. Ветер и мерзлота делают своё дело. На материке деревья умирают стоя. Корни держат дерево. А люди на зоне умирали и лежа, и стоя. Стоял-стоял, упал – и всё… Если хоронят, то выроют ямку в десять сантиметров, бросят труп и набросают камней. И лежит безымянный в вечной мерзлоте. В лагере чувства притупляются, смерть становится обыденной. Человеческая жизнь – ничто. «На Севере я видел человеческих смертей слишком много для одного человека», - как-то сказал Каляев.
На лесоповал и в забой ходили пешком. Километра два. Сопровождал заключенных вооруженный конвой с собаками. Держали по 16 часов, привозили промёрзшие пайки, иногда консервы – по одной банке на двоих. Работать было трудно только первые пять-шесть часов, а потом терялось ощущение времени и топором махали, чтобы совсем не замерзнуть. Следователи и бригадиры допрашивали по любому случаю. Нанимали за махорку, миску супа ложных свидетелей и клеветников. Вербовали голодных. Говорили, что это государственная необходимость – лгать. Угрожали, подкупали. Маховик, запущенный властью, работал безотказно. Людей превращали в лагерную пыль, говорящих автоматов, исполняющих любую просьбу. Личность деградировала до конца. На подлость и клевету не шли только единицы.
В лагере сидели политические и «блатари»-уголовники. Сильного противостояния не было, но крепкие стычки бывали. Блатные на время притихнут, ждут момента, чтобы взять реванш, и подло, исподтишка, из-за угла могут пришить. «Мы с Костей не контактировали с «блатарями», и они нас не трогали. Мы учили их завязывать веревку калмыцким узлом. Они дивились, - вспоминал Каляев. - Потом нас оберегал бригадир нашей «десятки». На свободе он был директором МТС где-то на Кубани. Партийцем. По наколке «стукача» загремел в 1944-м. Он мне и сказал по секрету, что всех калмыков выслали в Сибирь». «Так что ты - враг народа и я - враг народа, и нам надо держаться вместе», - сказал бригадир Каляеву.
Далее С. Каляев продолжил: «Ты понимаешь, что со мной было?! Во-первых, когда узнали, что всех калмыков выслали. У нас с Костей была хоть какая-то надежда, а после сказанного и эта надежда затухла. И второе. Всё думал, почему бригадир сказал, что мы враги народа и нам надо держаться вместе. Какой-то подвох что ли? Мы же всего боялись. Жить-то хотелось, хотя мне уже было 39 лет. Мы с Костей стали сторониться бригадира, не попадались ему на глаза. А тут я совсем пал духом и заболел. Ныли ноги, спина, зубы стали выпадать. Ни лекарств, ни жратвы. Варили в котелке иголки елей и сосны, пили это вонючее варево. Витамин «С» таким способом в организм совали. Однажды вечером в бараке бригадир мне шепнул: «Завтра иди на кухню. Станешь на хлеборезку». Думал, провокация, но утром пошёл. Косте пока не сказал, боялся даже земляку сказать. Такие вот дела были. А вы, молодые, сейчас всем недовольны. Вы многого не понимаете», - и аксакал замолчал.
А «враг народа», директор МТС с Кубани, имел контакты с начальником лагеря, а тот, в свою очередь, был приятелем какого-то начальника в Магадане. В общем, этот «враг народа» с Кубани помог актировать хромого писателя Каляева. Хромоту Санджи Каляев на Колыме «усилил», и это где-то спасло его. Повезло писателю - повезло калмыцкому народу. С Сян-Белгиным я был знаком мимолетно, да и он был не словоохотлив и замкнут.
В 1968 году судьба свела меня снова с Каляевым, уже на долгие годы. Не помню, как это было, но поэт в разговоре мимоходом сказал, что пишет пьесу. Зная его возраст и зная, что он не писал пьес, я не заострил внимания на его высказывание. Но Каляев не такой человек, как я понял позже, уж если он чего захочет, добьется своего. Встреча состоялась у него дома, после того как я прочел пьесу. Он мельком прошелся по своей молодости и дал добро на постановку. Он сказал так, как будто дал шедевр. И Каляев был прав. Он знал себе цену. Это я понял только через много лет после постановки. А.Э. Тачиев, директор театра, узнав о контакте с Каляевым, одобрил меня и, подбодрив, предупредил: «Побольше слушай его и молчи. Он много знает. Не перечь ему. Он человек с характером». Не всегда шло гладко. Особенно в период, когда мы встречались на Пионерской (ныне ул. Городовикова). Там был его рабочий кабинет. Приходил я к нему в 7 утра, до жары. В 8 или 9 часов заканчивали обоюдные споры по любому поводу. Но начинали разговор не о пьесе. Вначале он минут пять молчал, сидя на диване, о чем-то думал. Я тоже сидел и делал вид мыслящего человека. Потом Каляев произносил тяжело, устало одну фразу, как будто мы работали уже часа три: «Ну, какие новости?». Не успевал я раскрыть рот, чтобы выдать глобальные мысли, как Каляев уже костил молодежь. Костил за инфантильность, за незнание языка, за незнание прошлого и т.д. Помня наказ директора театра Тачиева, я молча слушал. Теперь понимаю его боль за уходящее прошлое, за потери каких-то национальных качеств. Санджи Каляевич очень переживал, что молодежь пьёт, бесцельно проводит время, не чтит старших, родителей, теряет самобытность. Народ наш в целом мирный, трудолюбивый растрачивает силы на мелочи жизни. Он выговаривался, и потом мы начинали работу над пьесой.
Однажды придя к нему, я увидел фотографию академика А.П. Александрова с дарственной надписью. Полюбопытствовал. Он сказал – родственник. Вот так, ни много ни мало, родственник! Академик Александров, лауреат Ленинской премии, трижды Герой соцтруда, был «Очень Большим Секретом» в нашей стране. В кабинет института атомной энергии имени Курчатова в былые дни посторонних не допускали. Хозяин в течение полувека был засекречен. Его жизнь и труд просто рождали государственные секреты. Это и метод размагничивания кораблей, и атомные реакторы для электростанций, и дейтерий для ядерных бомб. И вот этот человек - родственник Каляева. Он действительно был родственником Санджи Каляевича. А фотографию подписал сам академик в Элисте. Александров часто отдыхал под Астраханью на острове, и тайком от охранников и КГБэшников заскочил на час в Элисту (его охраняли, оберегали). Его сын был женат на дочке Санджи Каляевича от первой жены, Марголис.
А теперь о работе над его пьесой. В первом варианте герой Церен рассказывает о своем скакуне Аранзале (страницы 3,4). Монолог об Аранзале был в поэме. Впоследствии перенесен в пьесу. В поэме это возможно. Для сцены это много и утомительно для зрителя. На сокращение монолога автор ни в какую не шел. Нужен был сильный аргумент. «Это же театр, придумай», – настаивал Каляев. Работа уже шла к финалу. Наконец родился аргумент. Прихожу к автору на Пионерскую, и сразу быка за рога.
- Санджи Каляевич, у вас про Аранзала четыре страницы текста, а у главного героя Церена, у артиста Ильянова, вашего племянника, всего три странички.
Маэстро сдался. Махнул рукой – сокращай!
- Не любите вы лошадей! Вам машины подавай!
Я усмехнулся. Так бескровно закончился еще один этап работы. Но свой характер аксакал показывал не раз во время работы над пьесой. Упёртый был. Я доказывал, он упирался. Переносил разговор на следующий день. Утром опять начинались убеждения. В основном спор шёл о сокращениях, автору хочется видеть весь текст на сцене, режиссёру же по делу.
Чтобы не досаждать мэтру и не слышать упреки в мой адрес я приноровился общаться с ним эпистолярным способом. Я не терял время и он мог обдумать мои замечания. Он знал театр и знал примерно, как писать пьесы, но я, извиняюсь, тоже кое-чего кумекал в пьесах. Сам кропал нетленки. А с аксакалом надо было вести себя осторожно, не ущемляя его гордость и знания. Писал ему, думаю доказательно, поэтому через дня 3-4 он звонил и телеграфным стилем говорил: «Зайди». То ли на разборки. То ли на чачу или просто побалакать. А я ждал этого момента, чтобы лишний раз пообщаться с мэтром, неважно о чем. Вот одна из таких писулек по поводу замечаний по пьесе.
Письменное общение с Каляевым в работе над его пьесой
«Воззвание Ленина».
«Санджи Каляевич! Обстоятельства заставляют работать временно плотно. Уходят актеры в отпуск. Требуется распределение ролей на осень. Когда начнем работу? Директор Тачиев А.Э. требует. Поясняю: в калмыцкой труппе 13 мужчин, а у вас в пьесе за 20 персонажей. Женщин актрис много, а у вас только две женские роли. Я прочел пьесу трижды и пришел к выводу, что роль Бадмаш, Шавкан Явана, Шомпу, двух дезертиров убрать. Одного дезертира хватит. Зачем намекать зрителю, что было много дезертиров? Зачем женщины Цаган, Альма? Они не несут смысловую нагрузку, сюжет не украшают, а просто по два предложения говорят. Их текст можно передать старухе Ользе, в картине, где пытают Эрвенг. И роль Ользы будет полнее и многогранней. У ней убили мужа и она сочувствует Эрвенг. У мужчин главный табунщик Анжла, Нарма, Хату, Марла играют важную роль и текст некоторых незначительных персонажей отдать им. Нет штанов, т.е. актеров мужчин нехватка. Пьеса только выиграет от сокращения персонажей, некоторые картины можно довести до большого драматизма. Посмотрите на стрелки в рабочем моем экземпляре. Я позвоню в четверг. Хорошо бы встретиться на Пионерской, в рабочем кабинете у вас. Не обращайте внимания, что чиркаю в экземпляре. С уважением, Борис.
Действующие лица
(основные)
1. Городовиков - Очиров Б.
2. Хомутников (может убрать?)
3. Анжла (табунщик) Уланова поставить на роль.
4. Ользя - Бальбакова.
5. Церен- Ильянов.
6. Эрвенг- Арсанова.
7. Яван- ?
8. Морла - Эняев.
9. Тоолтя (лама) Сасыков.
10. Деевжя - Мучиряев.
11. Освагин одмн - Яшкулов С.
12. Му-Манджи - Мукукенова (пацан).
Эпизоды:
13. Отхонов ходжа -?
14. Нарма -?
15. Баава-?
16. Босхачи-?
17. Амуланг -?
18. Дезертир-?
Ваше согласие и кого вы предлагаете на роль. Сократите эпизодические роли. Звоните, с уважением Борис Шагаев».
Санджи Каляевич не торопился. Через дней пять звонил, или Мария Трофимовна звонила и говорила «приходите к 7 утра». И я не выспавшись, бежал. Мэтр, качнув головой на приветствие, молчал. Потом потирал ноги. Потом поправлял тряпку на диване. А я думал, что это за нойоновские замашки. Уж начал бы крушить сразу. Это был его стиль, его такое приспособление и я успокаивался. А он потом вещал: «Сокращать хочешь? А я их всех знал, когда молодой был, а тебе все равно! Сокращай, только одно у тебя».
Потом брал свой экземпляр пьесы и что-то листал. Опять пауза. «Ну, хорошо, с чем то я согласен, что надо сокращать. Но пьеса-то уменьшается?». А я ему: «Санджи Каляевич, пьеса и так тянет на 2,5 часа. Это утомительно для зрителя. Надо на два часа и 15 минут антракт». Санджи Каляевич: «А раньше по 3 часа шел спектакль. И заканчивали в 11 ночи. В 8 вечера начинали. И ничего. А вы 3 часа не можете усидеть». А я опять канючу: «Санджи Каляевич, сейчас другие времена и другой зритель. Начинаем рано и в 9, 10 часов вечера зритель хочет быть дома». «К телевизору все бегут», - ворчит аксакал, но уже в голосе не тот упертый накал. «Ну, ладно, сократи, а я потом посмотрю. Ну, что там у вас нового? Пьеса нравится актерам?». «Да я еще не читал на труппе. Надо довезти до кондиции, а потом читать на труппе. Директор Тачиев торопит», - вякаю я. «Я с Анджой поговорю, а ты давай сокращай. Я потом посмотрю. Всё. Я устал с тобой. Связался с вами и сам не рад», - и, улыбнувшись, весело засмеялся.
Надо понимать, что мэтр шутит. А мне это и надо было. Значит, дает добро. Санджи Каляевич был сложный человек. Надо его знать и иметь ключик к его характеру. Он был добрый, но, видимо, жизнь заставила его, во всем усматривать какой-то подвох по отношению к нему. Конечно, он был умный, рассудительный. И я понял, кого он уважал, то немного был ершист, приструнивал собеседника, не от злобы. Такой стиль, такой склад души. С другими он был другой. Говорил правду в глаза, был резок. Но все в меру. Но я то его раскусил. Разбирался уже чуть в психологии людей. Когда вспоминаю мэтра, то на душе какой-то добрый, веселый осадок. Почему? Не знаю. При своей ершистости, а поди вот оставил хорошую память.
Во время общения Каляев был немногословен. Но если заражался, то шел длинный монолог. Работа над спектаклем его вдохновляла и немножко интриговала. Финал его беспокоил, и он частенько спрашивал о ходе репетиций. Я, как мог, старался успокоить аксакала. Но чувствовалось, что он доволен и верит в хороший финал.
Наконец, генеральная репетиция. На сцене все актеры. В зале мы с Каляевым. Смотрю, автор непроницаем, но иногда улыбается. В конце генеральной поздравил актеров, сказал замечания, несколько теплых слов и, позвав меня, прихрамывая, вышел из зала. По дороге Каляев сказал: «Я специально не хвалил их (актеров), чтоб не избаловать. Скоро премьера».
Я спросил, как спектакль в целом. Аксакал ответил: «Один раз театр порадовал старика». Дома сказал жене: «Налей ему, Маша». На столе появился большой наполненный фужер.
- Пей, ты заслужил, – сказал Каляев уже раздетый, но в кальсонах в жару. После напряжения на генеральной не стал себя уговаривать. Выпив несколько глотков, я задохнулся. Что это?
- Чача! - брезгливо бросил аксакал. А я подумал: «За спектакль мог бы поставить и сто грамм нормальной водки». Но аксакал хотел мне сделать приятное. Чача была экзотикой.
Автор был доволен спектаклем. Особенно А.Т. Сасыковым. Премьера прошла шумно. Пришло много высоких уважаемых гостей, чиновники из обкома, министр культуры со свитой. Ну как же – «Воззвание» да ещё Ленина. До распада СССР ещё несколько десятилетий. Д.Н. Кугультинов посмотрел спектакль, сказал: «Такой не стыдно везти в Москву. Пробивайте». На банкет после премьеры Каляев не пошел, сослался на усталость. Тогда ему было лет 65, и я думал, что древний старик. Сейчас мне больше лет, чем в то время было Каляеву, но я в старика не играю и не хочу. Надо, говорят доброхоты, причаститься, пёрышки чистить, уступать молодым.
Через какое-то время после премьеры я встретил Санджи Каляевича у Красного дома. Там тогда находился Союз писателей. Аксакал махнул рукой, чтобы я остановился. Он прихрамывая, подошёл и, не здороваясь, набросился на меня:
- Ты чего к старику не заходишь? Загордился? Идрит твою…
Чувствую, аксакал чересчур наиграл сердитость, – значит, в хорошем расположении духа.
- Санджи Каляевич, всё собирался… - Каляев не дал мне договорить и пригласил зайти в кафе «Спутник». А я ему говорю:
- Санджи Каляевич, там чачи нет.
Аксакал засмеялся.
- Запомнил чачу. Чаю попьём.
Пришли. Сели.
- Говорят, спектакль «Воззвание Ленина» хотят выдвинуть на госпремию, - тихо доложил аксакал.
- Не пройдёт, - отрезал я.
- Да…- промямлил Каляев. – Как ты с Лёшкой, с Алексеем Урубжуровичем? Контачишь? - вдруг спросил аксакал. (Алексей Урубжурович Бадмаев был министром культуры).
- Не контачу, - сказал я и заказал сто грамм.
Каляев помолчал и сказал:
- Ладно. Уходим отсюда.
А на госпремию зарубили. Видимо, из-за меня. Я с министрами плохо жил. Каляев расстроился. Даже его авторитет не сработал.
Но Санджи Каляевич стал хорошо относиться к театру и актерам. Приходил к нам. Однажды сняли встречу с актерами в фойе на пленку. Аксакал был весёлым, довольным. Через несколько месяцев его не стало. Мудрый Каляев был нашим болельщиком, советчиком. Жаль, в наше время нет такого человека. После общения с Каляевым и когда он ушёл ТУДА, я стал изучать его творчество, его жизнь. Особенно в последнее время.
Немного о его творческой биографии. Первое стихотворение «Ленин» написано в 1924 году, в день смерти Ленина. Ещё в 1932 году студент Саратовского университета был одним из авторов театрального представления «Улан зала» в Саратове. Он был актёром в роли джангарчи. Уже аспирантом был отозван в Астрахань в качестве директора техникума искусств. В 1936 году ему поручили создать калмыцкий театр и назначили первым директором театра и председателем Управления по делам искусства при Совнаркоме Калмыцкой АССР. Кстати, в 1937 году была постановка «Чууче» Б. Басангова. При населении города Элисты в 12 тысяч человек, спектакль прошел 35 раз!
А в 2011 году при населении города 100 тысяч юбилейный спектакль «Басан Городовиков» прошел 7 раз. Чувствуете разницу? Зритель пошел бы на «Городовикова», но персонаж – директор В. Яшкулов сделал так, что спектакль не увидел больше света. И на премьере не было ни афиш, ни растяжек, ни анонсов. А с трибун, в газете все бряцаем о радении родного калмыцкого искусства. Самодурство в руководстве. Вот этих горе-руководителей надо было обвинять в буржуазно-националистическом вредительстве и ссылать на Колыму. А в 1937 году Каляева за то, что ратовал за калмыцкое искусство, обвинили в буржуазно-националистическом угаре и сослали на Колыму. Вот такие реалии.
Из протокола ХV областной партийной конференции, проходившей в Элисте 10-14 июня 1938 года. После выступления первого секретаря Калмыцкого Обкома партии И. Карпова о ликвидации буржуазно-националистической контрреволюционной организации в прениях выступали местные шовинисты, карьеристы и улусисты. Вот что было сказано о Каляеве С.К. выступающим А.С.: «Каляев С.К., бывший председатель комитета искусств при СНК, матёрый буржуазный националист, разоблачён и исключён из рядов ВКП(б). Каляев был активным членом буржуазно-националистической организации. Каляев обманным путём пробрался в партию. Враг народа Пюрбеев Анджур, будучи председателем ОИКа и так же секретарём ОК ВКП (б), усиленно восхвалял и создавал общественное мнение вокруг Каляева, якобы он является преданным большевиком, талантливым писателем. Пюрбеев Анджур писал о Каляеве в ряде своих отчетов ОК ВКП (б) и ОИКа. Так создавалась обстановка этому поганому отбросу человечества, врагу народа, и так он пробирался к руководству республики. Враг народа Каляев С. в своих произведениях протаскивал контрреволюционные идеи, открыто выступал против партии, советской власти. Так, например, ещё в 1929 г. в своём произведении «Беркут» уже в условиях советской власти он пишет, что печальная судьба постигла калмыцкий народ, его растерзают, что он вымирает и т.д. Несколько позже в период выселения крупных скотопромышленников, нойонов, зайсангов и кулаков он ведёт агитацию о том, что половина калмыцкого народа вымерла и что калмыкам необходимо выселяться в Маньчжурию. Каляев является одним из главных опор Пюрбеева Анджура. Враг народа Каляев С. развалил работу комитета искусств, калмыцкого театра, засорил состав артистов чуждыми антисоветскими элементами и добился разложения актёрского состава». (ЦПАИМЛ при ЦК КПСС ф. 17, оп. 10 д 382, стр. 7-8, 13 – 20).
Этот пленум произошёл в июне 1938 г. А за год до этого, в 1937 году уже был расстрелян в Сталинграде председатель СНК Анджур Пюрбеев, посажены писатели Каляев С.К., Эрендженов К.Э., Сян-Бельгин Х., Манджиев Н., молодой поэт Даван Гаря, секретарь обкома комсомола ВЛКСМ Ванькаев И., Пахутов Е. и другие.
Первый секретарь обкома партии Карпов И. на ХV областной партийной организации бросил реплику: «Голову мы сняли (расстрел Пюрбеева А.), все нити в наших руках». Один доносчик хвастался, скольких он снял с партии и засадил. Доложили: «На 1 мая 1937 года 1300 членов партии, кандидатов 858- 2158, в том числе женщин – 322. 1938 год членов партии – 1237, кандидатов – 837, в том числе женщин 301». Маховик доносчиков работал отлажено.
Насколько Каляев С.К. развалил работу комитета искусств, засорил состав артистов чуждыми антисоветскими элементами, и добился разложения актёрского состава, не могу судить, потому, как фактов не нашёл. А вот что он махровый буржуазный националист, просто приклеили ярлык. В Калмыкии тогда ни буржуазии, ни капиталистов не было. Это вообще большой прокол в формулировке тех времён. По всей стране боролись с этими элементами. И то, что Каляев С.К. ещё в 1929 году в поэме «Беркут» писал о печальной судьбе калмыцкого народа, что нация вымирает, то это правильно. Ничего здесь буржуазного и националистического нет.
***
Секретарь партии Басан Мокунович Морчуков несколько раз проводил со мной «дружескую» беседу. Вступай, мол, в партию. «Да что вы Б.М. какой я коммунист? После «Ваньки Жукова» я никуда не ходок» – сопротивлялся я. «Ну, когда это было, 20 лет уже прошло. Ты поумнел, повзрослел» – не унимался Б.М. «Да какой там поумнел?! Поглупел. Не сознательный я элемент, вот когда коммунизм построят, вступлю». «Ну, ну. Козыри теряешь. Я за тебя пекусь. А то главным бы стал. Ладно, этот разговор никому». «Язык отрежут, не скажу!» – ерничал я. Басан Мокунович понял мой отказ и проворчал: «Всё пацануешь». Так и сказал – пацануешь.
Почему-то я коммунистам, партийцам не доверял. Уж дюже они были двуличные. Как будто держались правила: ты мне, я – тебе. Ты, меня, партия двигай наверх, а я тебя прославлять буду.
Когда я работал с Каляевым над его пьесой «Воззвание Ленина» в 1971 г. в его творческом кабинете на Пионерской, дом, где сейчас «Гастроном-магнит», то мы часто беседовали обо всем. Он не однажды костерил женщин-коммунисток, которые тогда были на слуху у всех. Особенно 3-х женщин, которые занимали важные посты, но делов их никто не видел, не знал. Фамилии их указывать не буду. Не сделали они ничего такого, чтобы Республике стало легче и веселее. Наоборот, эти недалекие женщины оказались на плаву жизни за счет партии и, естественно, были в плену партийных догм. Решали вопросы с оглядкой – как бы чего не вышло, как бы не попасть под дышло. В повозке есть оглобля. Это объясняю тем, кто не знает и не жил в Сибири.
Эти три женщины перегибали партийную палку. Так вот Санджи Каляевич почему-то часто полоскал в разговоре этих дам, а я, дурак, ему в пику говорю:
- Санджи Каляевич, вот в вашей подаренной книжке, вы поете аллилуйю Ленину, партии, а тут ругаете этих партийцев.
Каляев посмотрел на меня расстрельными глазами и обрушил на меня поток информации. Потом когда успокоился, вдруг рассмеялся и начал потирать ладони руки. Это потирание ладоней я потом показал артисту А.Сасыкову, который играл ламу в его пьесе в моем спектакле.
Кстати, мэтр был доволен работой Александра Сасыкова в роли ламы. Одна из этих упомянутых дам не разрешила взять на гастроли в Бурятию спектакль «Воззвание Ленина». И мэтр в знак «благодарности» часто упоминал ее в разговоре. Прошло уже больше 40 лет, а эта дама все еще на плаву. То возглавляет какой-то комитет, то движение, то задвижение, перестройку, то застройку.
В следующих беседах я стал осторожен. Но мне было любопытно, и в паузах я продолжал спрашивать о том времени.
- Санджи Каляевич, а почему так много было арестованных? – осторожно спрашивал я. Хотя понятно, что разнарядка была спущена сверху. Вожди боялись всего. Боялся и народ. Мэтр отвечал тихо и печально:
- Понимаешь, все хотели жить. И жить хорошо. Боялись за своё место, у некоторых в характере было. Поэтому многие стучали. Особенно соплеменники.
Пауза. Я не знал, что говорить и спросить. Он сказал так, как будто и я виноват в этом. Потом усмехнулся и сказал:
- После приезда в Элисту из ссылки я встретил возле Красного дома одного такого осведомителя. Наговорил ему при всех. Плюнул, и пошли в кабинет. Я же не знал кто, что наговорил тогда. Когда я приехал в Элисту, мне кое-кто, кое-что рассказали, - тихо промолвил мэтр. - Ну что сделаешь? Время было такое. – Аксакал стал пить холодный чай. - Где Мария Трофимовна? – спросил он.
- Ушла – говорю я.
- Чай холодный… Она молодец у меня. Русская женщина, лучше некоторых наших соплеменников, – тихо промолвил мэтр.
Я часто спрашивал про ссылку, Колыму, но аксакал неохотно говорил.
- Да что там интересного. Работа в забое без продыха… Однажды умер заключённый. Мы с Костей Эрендженовым и ещё тремя зэками завернули вместо умершего больного поляка и спасли его от гибели. Мэтр замолчал.
Санджи Каляевич много знал о жизни до революции, о коллективизации, о расстрелах священнослужителей, о Колыме, о писательских заварушках, о 20-30-х годах. Во время бесед сдержанно, вскользь вспоминал о тех явлениях, поступках, репрессиях. Мэтр все унес с собой. А жаль. Когда вспоминаю мэтра, то на душе какой-то добрый, веселый осадок. При всей своей ершистости он оставил хорошую память.
