Читайте Часть 1, Часть 2, Часть 3, Часть 4 романа "День да ночь" в нашем журнале.
Автор: Михаил Исхизов
– Из пушки стрелять не умею, – то ли признался Дрозд, то ли неудачно пошутил.
– Писать он умеет, – подсказал Опарин.
– Рисовать ты, случайно, не умеешь? Может быть, ты художник? – Ракитин еще не остыл от долгого общения с Лихачевым. Еще одного художника ему как раз не хватало для полного счастья.
– Писарем он воевал, в штабе, – объяснил Опарин. – Проштрафился, его и турнули к нам на исправление.
– Ничего подобного! – возмутился Дрозд. – Прислан, в связи с потерями. На пополнение, – об оказании поддержки и о том, что собирается долбать фрицевские танки гранатами не заикнулся.
– Ладно, – а что Ракитин еще мог сделать? – Писарь, так писарь. Лишь бы не художник. Сгодишься. Будешь снаряды подавать, – и махнул рукой, показывая новенькому, что тот может пока отдыхать. – Как там фрицы? – спросил он у Опарина.
– Не видно и не слышно. Подбросили что-нибудь в штабе?
– Пойдем, посмотришь.
Они подошли к машине. В это время Лихачев как раз открыл борт.
– Снаряды подбросили…
И понял Опарин, что писарь прав. Надо фрицев ждать. Когда полк на отдых отводят, снарядами его не балуют.
– Полный боекомплект, – подтвердил Ракитин.
– Со жратвой как?
Что Ракитин мог ответить? Он и сам со вчерашнего вечера ничего не ел. А в штабе никто не имел представления, куда девалась кухня. Уже направили двух посыльных разыскивать. Но, может быть, ее давно шальным снарядом разбило или на мине подорвалась. Обещали, что если не найдут, возьмут что-нибудь в соседней части и доставят в термосах. А когда доставят, об этом никто ничего сказать не мог.
– Обещали. Как только, так сразу, – вроде бы отшутился Ракитин.
– В гробу я видел их обещания! – Опарину было не до шуток. Когда дело касалось еды, Опарин шуток не понимал. – В белых тапочках! Я им не верблюд, чтобы по три дня не есть! Мне наркомовский паек должны давать! Мне три раза в день положено!
Выдав таким образом что-то вроде заявки, Опарин всерьез принялся за дело, вкладывая в нерукотворный труд все, что накопилось в его большой изголодавшейся душе. Должен же он был, в конце концов, ее облегчить.
Прежде всего, он высказал некоторые, далеко не лестные мысли об умственных способностях родителей повара, которые вопреки здравому смыслу произвели на свет такого придурка, и сообщил, в чем тот сидел «по самые уши» еще в младенческом возрасте. Затем заявил о необходимости частого и тесного общения повара с дрыном дубовым и напустил на несчастного наиболее бодливых представителей крупного и мелкого рогатого скота. Но и этого Опарину показалось мало. Он посулил «жертве пищеблока» чирей на кончике носа и по такому же сомнительному украшению на каждой половинке того места, на котором повар имел привычку сидеть. И, наконец, стал вслух размышлять о том, какие потомки могут произойти от этого повара, а так же о тех редких и незавидных качествах, которые перейдут к ним по наследству.
С явной неохотой оставил он повара. И только потому, что надо было браться за начпрода.
Опарин в два приема доказал, что начпрод – самый большой жлоб и оглоед из всех известных в мире жлобов и оглоедов, уложил его в гроб еловый, обул в белые тапочки и стал скармливать такое, что, явно, не мог переварить желудок работника снабжения. Начал он эту важную операцию со стандартного: «В рот – пароход!» и «В нос – паровоз!». За водным и железнодорожным транспортом пошли железобетонные надолбы, мотки колючей проволоки и комплект шанцевого инструмента. Потом обе станины 57-миллимитрового орудия, дышло пароконной повозки, ерш для чистки ствола и все телеграфные столбы от Москвы до Парижа. За телеграфными столбами последовали запонки…
Почему запонки, откуда он их взял, никто и не понял. Не похож был Опарин на человека, который пользовался запонками. Но кто знает, может быть, встречались ему на недолгом, но насыщенном событиями жизненном пути и запонки. А воспоминания остались от них не самые приятные.
Решив, что начпрод укормлен достаточно, Опарин выдал ему на десерт: «Холеру в бок!» Затем перенесся в заоблачные выси и стал выяснять свои отношения непосредственно с господом богом.
Вначале он поинтересовался, куда тот смотрит и что он себе думает. Знает ли он, что солдаты третьи сутки не только сидят без приварка, но и вообще не получают наркомовский паек? Потом заявил, что если бог не знает об этом, то хреново у него поставлена разведка. Выложил все, что думал об ангеле, который командует небесной разведротой, и посоветовал всевышнему послать этого ангела на передовую, пусть покопает пару дней, не жравши, земельку со щебенкой. В заключение Опарин прозрачно намекнул господу богу, что тому не стоит рассчитывать на почтительное к себе отношение со стороны всей их батареи, если он не вмешается и не исправит положение.
Конечно, Опарин в запале и лишнего наговорил, но бог ведь тоже должен был понимать, что не от хорошей жизни парня повело на такое.
Дрозд заслушался. Офицеры в штабах, где он служил, умели пользоваться словами, которых нет в учебниках литературы. Одни считали, что подчеркивают этим свою демократичность, демонстрируют, как близки они к народу. Другие полагали, что только такой разговор солдат и поймет. Встречались среди них и большие мастера. Но такого Дрозду еще слышать не приходилось.
Опарин замолчал на пару секунд, чтобы передохнуть и перезарядить обойму. После бога он собирался взяться за командира корпуса, а там у него в запасе был и кое-кто повыше. Но встрял Лихачев.
– Неплохо у тебя получается, а главное – голос звучный, – оценил он не столько эпический стиль и яркость образов, сколько вокальные данные. – Голодному такое не вытянуть.
– Я из последних сил, – неожиданно улыбнулся Опарин.
Его широкая, от уха до уха, улыбка давала возможность убедиться, что все тридцать два зуба в строю и готовы к действиям, а на подбородке неожиданно возникла нежная ямочка, как у девушки. Дрозд с удивлением смотрел на неожиданную улыбку, ямочку на подбородке и ждал подвоха.
– Легче стало? – поинтересовался Ракитин.
Опарин прикинул, насколько очистил он свою душу от скопившейся там взрывчатки и остался доволен.
– Конечно, легче!
– За разгрузку можно браться?
– Да разгрузим сейчас. Это нам раз плюнуть. Костя, на разгрузочку! – окликнул Опарин Бакурского. – Афоня, спи быстрей, станина нужна. Вставай, писарь, есть случай оказать расчету боевую поддержку!
– Не писарь я, а Дрозд, – окрысился тот.
– Как это, не писарь? Ты сам говорил, что писарь.
– Это я там, в штабе, был писарем. А здесь, на передовой, я номер боевого расчета Дрозд. Так меня и называй.
– Уговорил. Так и буду называть – номер боевого расчета, Дрозд. А сейчас пойдем, писарь, снаряды разгружать.
– Бросьте дурака валять, – остановил перепалку Ракитин. – Беремся за разгрузочку.
Ракитину было не до опаринских шуточек. Он думал о том, что сказал ему капитан Крылов. И о том, как рассказать об этом солдатам.
* * *
В штабе Ракитин доложил дежурному о своем прибытии, и тот сразу направил его к капитану Крылову. Видно, имел на этот счет указание.
Капитан сидел за столом, нахохлившись, как большая птица. Продуло капитана на каком-то сквозняке. Щеки у него впали, глаза покраснели. Он и так был невысок и узок в кости, а сейчас, несмотря на солидную должность начальника штаба и полных двадцать два года, казался мальчишкой. И только черные усики да обильные звездочки на погонах подтверждали его высокое положение.
Капитан разглядывал карту. В правой руке его, как ствол зенитки в боевой готовности, застыл нацеленный в потолок толстый штабной карандаш, в пальцах левой застряла потухшая папироса.
– Ага, Ракитин, – узнал он сержанта. – Третья батарея.
– Так точно, – подтвердил Ракитин.
Это вовсе не означало, что начальник штаба знает пофамильно всех командиров орудий в полку. Но Ракитина запомнил. В бою у дороги погибли все офицеры третьей батареи, а из четырех орудий осталось только одно. И командир этого орудия, сержант Ракитин, оказался сам себе взводным и сам себе комбатом. Личность с таким набором чинов начальник штаба знать должен.
– Окопались?
– Так точно.
– Голова болит? – капитан с сомнением посмотрел на повязку, выглядывавшую из-под пилотки. – В медсанбат сходи.
Для порядка сказал. Вовсе ему не хотелось, чтобы Ракитин шел в санбат. К ним только попади. А Ракитин сейчас нужен был капитану.
Неожиданно начштаба полузакрыл глаза и застыл. «Только не при сержанте», – подумал он… – Но не смог удержаться, сделал глубокий вдох, откинул голову и звонко, на всю комнату чихнул. И огорчился. Ибо увидел в этом ущерб своему авторитету: несолидно начальнику штаба полка чихать при подчиненных.
«Еще неизвестно, кому надо идти в санбат», – разглядывая сконфуженного капитана, подумал Ракитин. Болела у него голова. Но мало ли у кого что болит. А если пойти в санбат, то могут оставить его там.
– Нормально, – коротко ответил он.
– Ну, смотри. Сам решай. Твоя голова.
Огорченный проявленной в присутствии сержанта слабостью, капитан постарался принять вид солидный и суровый. Он погладил пальцем усы, нахмурил брови. А в голосе у него появились басовитые нотки.
– Иди-ка сюда, покажи, где вы находитесь?
Ракитин не понял, то ли забыл капитан, что только вчера сам указал ему на этой же карте место, куда следует поставить орудие, то ли проверяет, как выполнен приказ. Он подошел к столу, на котором цветной скатертью лежала исчерченная красными и синими значками карта, нашел голубую линию реки, крутой ее изгиб и, пересекающую речушку, черную змейку дороги. Вспомнил, что так и не узнал, как называется речушка. Вчера еще хотел спросить, да как-то не получилось. Решил, что непременно спросит сегодня.
– Вот здесь, – показал он немного выше того места, где дорога пересекала реку. – Слева от моста.
– Чу-десно, рас-чудесно, – протянул капитан, вглядываясь в точку, указанную Ракитиным. – Хорошо, что вы здесь окопались. – И поставил на этом месте красный крестик, похожий на маленькую пушечку.
– Какое настроение в расчете? – задал он дежурный вопрос.
– Боевое, – выдал дежурный ответ Ракитин.
О каком настроении могла идти речь? Сидели они там, как обсевки на пашне: ни связи, ни кухни. И рядом никого. Не знали, кто впереди, и есть ли кто-нибудь на флангах. Бывает хуже, но редко. Но что толку жаловаться? Если капитан знает об этом, то зачем говорить. А если не знает, какой он начальник штаба. Тогда и говорить нет смысла.
– Значит, боевое настроение… Эт-то хорошо… – все он знал и все понимал, капитан Крылов. Не всегда служил начальником штаба. Бывал и командиром огневого взвода, и комбатом. И хлебнул в свое время всякого. Потому и ценил свою должность. И место свое: ответственное, нелегкое, но лишенное многих неудобств, с которыми постоянно встречаются комбаты и, тем более, командиры взводов.
– Как местность?
– Торчим, словно оглобля в поле. Со всех сторон видно.
Не нравилась Ракитину местность. А начальника штаба местность как раз и интересовала.
– Вот ты и расскажи…
Он задавал вопросы и требовал обстоятельного ответа на каждый. Есть ли впереди позиции особенности рельефа, дающие возможность скрытого подхода? Как выглядят фланги и насколько их можно прикрыть? Имеются ли скрытые пути отхода и можно ли незаметно подбросить подкрепление? Провели ли разведку и что она дала? Требовал от Ракитина уточнить отдельные детали и положения, и ставил на карте какие-то непонятные сержанту значки.
Простуженный капитан во время разговора несколько раз чихал, стыдливо и сердито прикрываясь ладонью, сдерживая звук, отчего чих у него звучал отрывисто и тихо, как у кошки. Но после каждого такого чиха становился он куда настойчивей и въедливей, уточняя мелочи и выражая недовольство, если Ракитин чего-то не заметил, о чем-то не знал, на что-то не обратил внимание. А особо врезал Ракитину за то, что не провел тот разведку и ничего не знал о противнике.
От этого длинного, на нервах, разговора оба устали и были рады, когда он закончился. Оба остались не особенно высокого мнения друг о друге. Ракитину не понравилось, что капитан придирается к каждой мелочи, а капитана Крылова раздражало, что сержант не знает важных подробностей. И каждый из них был по-своему прав. Один смотрел на обстановку глазами начальника штаба полка, другой – командира орудия.
Оставив в покое Ракитина, капитан выбросил окурок в консервную банку, уже наполовину заполненную, щелчком выбил из пачки другую папиросу и закурил. С трудом разогнул спину, откинулся на стуле, глубоко затянулся и выпустил из ноздрей две длинные сизые струйки дыма.
Глядя куда-то мимо Ракитина, капитан отдался своим штабным мыслям, где сержант и весь его расчет превращались в огневую точку, которую следовало использовать с наибольшей пользой. Такая была служба у капитана, и приходилось ему учитывать не людей с их характерами, а огневые точки с мощью их огня и оперативными возможностями.
Ракитин, не подозревавший, что в мыслях начальника штаба он сейчас лишь часть огневой точки, то есть предмет неодушевленный, глядя на дымившего, как паровозная труба, капитана, вспомнил, что у Афонина кончилась махорка. Афонин вчера карманы выворачивал, крошки разыскивал. Там махорки нет, а здесь настоящие папиросы курят.
– Товарищ капитан, у вас лишней пачки папирос не найдется? – пренебрегая дистанцией, отделяющей командира орудия от начальника штаба полка, спросил Ракитин.
– Пшеничных захотелось? – все еще думая о другом, спросил капитан.
– Так ржаные кончились. А у вас запас должен быть.
Капитан пригнулся, открыл ящик стола, достал пачку «Беломора» и отдал ее Ракитину.
– Получай. Кури, сержант, наедай шею.
Пачку дал, но поморщился. Не папирос было жалко – не понравилась что сержант, как у равного, попросил…
– Спасибо, я потом. – Ракитин сунул пачку в карман. Он не курил. Но и об этом начальнику штаба совершенно необязательно было знать. Тем более видел Ракитин, как поморщился капитан. И вернул бы папиросы, если бы не Афонин.
– Послушай, сержант, – капитан перешел к главному, – с отдыхом придется отложить. Это хорошо, что ты там как следует окопался. Теперь проверь все, людей подтяни. Фрицы готовят танковую атаку. Мост им, понимаешь, нужен. И нам этот мост нужен. Нельзя фрицам мост отдавать. Сейчас отдашь, потом брать придется…
Ракитин слушал и не понимал, чего от него хочет начальник штаба. «Мост фашистам отдавать нельзя!» И козе понятно, что нельзя. Но чтобы мост удержать, нужна сила. Одно орудие, оно и есть – одно. Вчера, Ракитин хорошо помнил это, капитан сказал ему: «Ставь, сержант свое орудие и окапывайся, как следует. К вечеру к вам батарея подойдет, скучать одним не придется. И кухню ждите. Накормят расчеты по высшему разряду, как в ресторане. А через пару дней отправимся в тыл, на пополнение». Прислали, накормили и на отдых отвели. Держи карман шире… Пять ящиков снарядов и три человека – вот и вся сила, что держит сейчас мост. Опарин, Афонин и Бакурский. «Богатырская застава», – как сказал Лихачев.
– Мне ехать надо, – сказал Ракитин. – Там у нас три человека осталось. Только все равно не удержим фрицев одним орудием. И снарядов всего пять ящиков.
– Ты не торопись, – остановил его капитан. – Вчера не сумели направить вам батарею. Сегодня пошлем. Поступишь в распоряжение комбата.
В распоряжение комбата – это уже другое дело. Такое Ракитина устраивало. Появится комбат, ему и решать, как построить оборону участка. Но когда он еще появится, новый комбат? Когда разберется? А там как бы поздно не было. Пока только Ракитин толком и знал обстановку у моста, где стояло их орудие. И решил он влезть не в свое дело:
– Пехота нужна. Без пехоты мост не удержать, товарищ капитан.
– Пе-хо-та, пе-хо-та, – протянул капитан, – сто верст прошла и еще охота…
Он повел взглядом по карте. Возможно разыскивая эту, охотно шагавшую в походной колонне пехоту. Но не нашел. То ли не подошла еще, то ли уже ушла куда-то. И это не понравилось капитану Крылову. А может быть, не понравилось, что сержант, вместо того, чтобы слушать и выполнять его приказы, стал советовать.
– Ты, когда тебя не спрашивают, не высовывайся. Есть две дырочки, вот и сопи! – выдал он Ракитину. – Езжай сейчас на склад, получи боекомплект снарядов, ручной пулемет. И жми на огневую. Ожидай ночной танковой атаки.
Ракитин с удивлением посмотрел на капитана, потому что не бывает ночных танковых атак. Ракитин хоть и не начальник штаба, но это он точно знал.
– Не бывает ночных танковых атак, – сказал он.
– Бывает! – осадил сержанта капитан. Имелись у него указания «сверху», что такую атаку следует ожидать.
– Ночью танк слепой. Идти не может.
– Командир из люка станет отдавать водителю команды, – ввязался в спор капитан.
– Мало толка. Стрелять не сумеет, целиться некуда.
– По огонькам целиться будет.
– Какой дурак ему огоньки приготовит?
И тот и другой еще не исчерпали свои аргументы, и неизвестно как бы дальше пошел спор, если бы капитан Крылов не прибегнул к самому убедительному:
– Ты слушай, когда тебе говорят! А не рассуждай! Умник нашелся. Может, не может! И стой, как следует, когда с тобой офицер разговаривает!
Вовсе и не собирался капитан вступать в спор с сержантом. Просто забылся на какое-то время. А этим только волю дай, на шею сядут. Пришлось поставить сержанта на место.
– Слушаюсь, не рассуждать! – Не было смысла спорить. Капитан все равно окажется прав. – Вопрос разрешите?
За бодрым ракитинским «слушаюсь» не почувствовал капитан должной покорности, и это раздражало.
– Спрашивай, – мрачновато разрешил он, глядя куда-то вверх, над головой Ракитина.
– Ночи темные. Мы их тоже не увидим. Не на звук же стрелять?
– Вот ты и слушай, что тебе говорят. Темно, так подсвети. Пошли впереди орудия солдата с осветительными ракетами. Он ракету пустит, сразу станет светло. Выбирай любой танк. Какой тебе больше понравится, по тому и бей. Подсвети и стреляй!
– Это смертник будет, – не выдержал Ракитин. Он представил себе залитое ярким светом поле, одинокую беспомощную фигуру солдата и танки.
– Смертник! Смертник! – взорвался капитан. Он вскочил. – А ты что хотел – без крови победить?! В бою без потерь не бывает. Один человек погибнет, а расчет уцелеет.
– Но я должен послать человека на смерть!
– А почему ты знаешь, что он погибнет?! Может он как раз жить останется!
Так они какое-то время стояли друг против друга: угрюмый с застывшим лицом Ракитин и тяжело дышащий капитан Крылов. Нарушил молчание капитан.
– Сутки вам стоять, – сказал он. – Потом сменят. На пополнение отойдем. На отдых. Так что радуйся. А то ты слишком по девкам соскучился, вид у тебя кислый.
Сказал бы сейчас Ракитин капитану Крылову все, что он о нем думает. И о девках тоже. И послал бы его вместе с этими девками «подсвечивать и стрелять». Но нельзя. Невозможно сказать такое капитану, когда он сидит у себя в штабе, да еще при карте. Там, у орудия, мог бы и сорваться. А здесь тормоза держали.
Единственное, что утешало Ракитина, так это назначение комбата. Пусть новый комбат все решает и сам разговаривает с капитаном.
Продолжение следует...
Нравится роман? Поблагодарите журнал и Михаила Исхизова подарком, указав в комментарии к нему назначение "Для Михаила Исхизова".