– Все, кто интересуется вашей жизнью, знают, что вы любите хорошо поесть; приходится ли сейчас себе в чем-то отказывать?
– После 35 лет пришлось контролировать, сколько ты ешь, а после сорока… Я-то уже не танцую, потому мне все равно, но я не хочу просто менять размер, только поэтому. Меня больше ничего не волнует в этом смысле, просто жизнь с животом мне не очень комфортна, а все остальное мне безразлично.
– То есть вас эстетические аспекты не волнуют?
– Дань физическому труду, эстетическому аспекту я отдал. Я прожил в таком виде, в котором пусть кто-нибудь достигнет чего-нибудь. Все, я могу делать что хочу, я не хочу знать ни про физкультуру, ни про спортзал, ни про занятия, ни про что.
– Вы часто повторяете, что вы ленивый – это воспринимается как какое-то кокетство, потому что в принципе то, чем вы занимаетесь, подразумевает работу без конца.
– Это не работа, это пахота. Раневская права – это каторга в цветах. Но дело в том, что когда я на это подписывался, я же не подозревал, что это будет так, я был все-таки романтик в тот момент. А оказалось, что приходится «ножками молоко взбивать» для того, чтобы получилось «масло». Не самое приятное занятие.
– Ну а когда вы для себя обнаружили, что есть изнанка у вашего выбора?
– Сразу почти, где-то через года три, четыре, когда детская эйфория прошла, пошло взросление, стало сложно. Но мама была настолько против моего решения, она настолько была против моих желаний, что я понял, что не хочу ей проигрывать и должен доказать, что не она права, а я прав. У меня с ней всегда было так: если мама говорила «сделай так», то я точно так не делал. Я был настолько не маменькиным сынком, что…
