рассказ
Прошел долгожданный дождь.
Сила моя — в немощи. Когда меня припирает к стене, я задыхаюсь от смеха.
Я — как в луже бензин. Я улыбаюсь изогнувшейся перед твоим домом радуге. Знак чего? Право, знаю лишь то, что дом — не радуга; а та темная мокрая бумажка, что теперь в кармане, увлекла меня вновь в пространства светлых ожиданий.
Каждый раз, начиная от моего дома, они кончаются тем, чем всегда — я нахожу сто рублей, а потом по утрам становится очень прохладно. Обычно это парк, старые районы, совсем окраина, но я не позволяю дворникам находить меня спящим, хотя пусть и спящим.
А связь трещит потому, что шнур телефонной трубки, которую я подобрал на помойке, худ, что есть символ непримиримого знака тире между нами. Весь радужный спектр наших отношений просочился в эту трубку оттуда, с неба над тобой. Иногда нужно быть наивным, чтобы понять некоторые сложные вещи. А иногда — всегда. Все мудрецы мира были наивны как кухарки... В твоих редких письмах не переставая трещит телевизор.
Мы вычитали притчу про альпиниста, помнишь, которому у подножья скалы явился седой отшельник, сказав: «Немного отступи — само придет». Тот благополучно добрался до вершины, но, вспомнив слова старца, «немного отступил» и разбился. Ведь стоял он на самом краю скалы, где отступать некуда. Был и второй альпинист. Но и тот не понял безумца. Только полез, и его завалило лавиной. Притча «Хозяин вершины», помнишь? Фигня? Жестокий старик? Но ты мне пишешь другое: «Не надо было сегодня идти на работу с температурой. До дому чуть дошла, дрожала как собака.» Откуда у меня это письмо? Говоришь, оно сейчас лежит на твоем столе, неотправленное? Что? Боишься? Да помилуй, моя, получил я его месяц назад! Ношу с собой и перечитываю, как проснусь. Прийти? Щас же? О, пытаюсь. Но иду же, иду... Трубку не бросать? Будем на связи, пока не позвоню в твой дверной колокольчик. Вот тогда обо всем как следует помолчим.
— Шут, рассказывай быстрее, что ты там хотел. Я начинаю утомляться. Я, как ты теперь знаешь, простужена, чихаю, кашляю, пью лекарства, мне долго говорить не разрешено, второй день на больничном, придешь — заражу как следует, вместе будем сидеть, чай с малиной пить да в платки свистеть.
— Рассказывать буду. О-па!.. Но кажется, в другой раз.
— Алле, куда пропал? Шут? Извини. Это опять сто рублей?
- Да.
— Брось. Заплачу больше.
- Бросаю.
— Да не трубку, балбес.
Он бросил трубку, а она бросилась к столу. Письмо на месте. Конверт цел. Отправлять — не отправлять. Эти «чудилки». Простуда сводит ее легонько с ума, определенно.
а) Укор. Сейчас ей понадобится вся аптечка, чтобы прийти в себя — она не в себе?!
б) Синяя трава. Да, аспирин собьет температуру; легкий сон в подушках перед телевизором с отключенным звуком выровняет все неровное, нервное. в) Сладкие тараканы!.. «Изюм». Нет, только это,
— она распрямляет перед глазами ладонь,
— только ты поможешь мне, говорит она руке, дрожит, не моргая, кожа пахнет горько, дурново, какая она вся грязная, потная, желто-красная; рука отводится в сторону, по лицу садит наотмашь. Девушка плаксиво в крик. Ей обидно, что больно. И что все правда. Письмо не отправлять. Она пробует захныкать, рассмеяться, вспомнить его телефонный номер, которого нет, телепатически вызвать его звонок, слушать блюзы, покурить, — ей хватило двух затяжек из припасов травы, чтобы переключиться на «Дорс», дальше кашель-зар-р-раза, — выпить, да, она тоже набухается, раз так. Нипочем не сомневаясь, проходит в кухню, ее черный кот Блондик, не ожидая от хозяйки такой резкости, сигает со стола с усами в жиру, наутек; она достает с холодильника бутыль «Джек-Дени», сбереженный для него, любит он это пойло; стаканчик захватила, мандаринчик. В зале повключала декор-иллюминацию, задернула шторы и, укутанная в плед со стаканчиком виски,— что в нем такого? — улеглась поглубже в кресло, перечитывать свое письмо под Бетховенские сонаты.
Она несколько раз вскакивает сменить музыку на все более динамичное, современное, снова закуривает и снова тушит, Блондик нервничает, она ему в полусонную морду: «разве он не гений?!»
Этот шут читает ее мысли.
Она методично направляла свои озорные искристые мысли в потолок, но их поток разжижался в водах бурливой гитары Джими Хендрикса, и ничего больше. Когда прозвонил дверной колокольчик, от неожиданности она шлепнулась с кресла, листки письма легли на пол позже нее, облитый виски Блондик, фыркая, шмыгнул под стол. Она немощно протянула руку в сторону прихожей и захныкала, как хотела давно, что придало ей сил.
Поправила волосы. На пороге опрятный бой с букетом красных роз, насупленной физиономией выдал ей: «.мало того, что ваш дом, мэм, находить замучался, так еще открываете не сразу,— а у меня, между прочим, еще пять адресов!» — «Ты кто, мальчик?» — «Вы, мэм, как будто издеваетесь. Получите цветы и распишитесь вот здесь, и может, пока выключите музыку? У меня уши болят, и чаевые не забудьте, мой хозяин-жмот платит мало, и нечего смеяться». Она смеялась. Бой перестроился, извинился. Замотался он, работа такая — цветы разносить; напряги, каждому объясняй, что не ошибся адресом и тэдэ. Однажды букетом по морде получил. уволился б, если б не это — жена, теща, такие дела. Еще школу надо закончить, потом — на завод к дяде, такие дела. «Мальчик, выпить хочешь?»
— «Не-е, мэм, не дай Бог!» — «Тогда держи мандаринку, и вот тебе сто рублей».
— «Спасибо, мэм». — «А почему мэм?» — «Хозяин-чмо, мэм. Ну я поехал».
Спартак БАСЫРОВ
Отодвинула шторку, на площадке перед газоном бой ловко усаживался в мотоциклетную трехколяску, за стеклянными ромбами кузова качнулись бутоны роз.
Стянула с букета праздную ленту, Блондик тут как тут, развернула фольгу, а в цветах — бумажка, сложенная в три:
«Как узнать середину? Соедини обе крайности. Одна из полученных будет ею. Выходит, нет середины? Нет, соедини еще, — а потом еще и еще, — середина кочует из крайности в крайность. И так без конца? Их разница уменьшается, а значит, предельная середина — в единстве, в том, где ни начала, ни конца, один край, заполняющий только то, куда смотришь. Вот как слепые прозревают..»
Мелкий жулик, пьяница, плут. Однако в вазу — воды.
«Все просто как всегда, сижу в кафешке с моими авангардистами, скучновато, темы заели, ржем, пиво, туалет, пиво, каждый — гений, надо только работать, творить, захотеть этих нетленных мощей. Поэтому я отвечаю им: гении — не творцы, а творенья. А потом достаю блокнот и записываю. Или кто-то из нас. А потом я иду один в цветочную лавку.. Но тебя больше интересует письмо, и вот я уже иду к тебе, держа его перед собой как карту: .как собака.
а) Укор. Вдруг я почувствовала отовсюду этот взгляд, не от прохожих, а от домов, неба, деревьев, асфальта, бездомной болонки, все смотрело на меня, как на великую им должницу. Я испугалась, что у меня мания. б) Синяя трава. Единственное, что меня спасло от паники — синяя трава. в) Сладкие тараканы. От температуры чего не померещится. До моего домика осталось немного. Интересно, полубредово думала я, мой домик тоже будет укорять меня или будет синим? А Блондик? Как могла, я ускорила шаг. Но тут подвернулся каблук, чего боялась, и пока доковыляла, всплыл мой давнишний страх — тараканы. И почему-то: а что если б он оказался сладким, а не горьким, тот таракан, которого я в детстве случайно раскусила в ложке супа? Что если бы я — сладкоежка, после этого пристрастилась к ним, как к конфеткам, к изюму? И ела бы их каждый день до отвала. Бр-р... Наверное, я схожу с ума. Когда ты придешь? Я очень скучаю, мне плохо. Приходи скорее.
Твоя Лю».
А вот мой ответ: «Я еще больше хочу этого, но каждый раз, сама знаешь, что-то случается. Наверное, я тоже схожу с ума — это дилемма. Только ты пытаешься разрушить, а я — сохранить. Боюсь, придется ждать всю жизнь, пока.
Твой Лав».
— Мы встретимся, мы обязательно встре. — проговаривает она и спит. На полу письмо.
Всю ночь, как всегда, он тихо сидел возле своей спящей красавицы и записывал в блокнот ее сны. А черный кот не смыкал с него глаз.