(Борис Шагаев из книги "О театре и не только")
Чем дальше от меня удаляется время сибирской ссылки, тем ближе становятся дела жителей деревни.
Жила на окраине деревни одинокая старуха Груздиха. Ей было лет 50, как я сейчас понимаю. А для меня она была древней старушкой. В деревне ее звали колдуньей, и все ее боялись – стар и млад. По деревне ходили всякие слухи. Одна страшней другой. Говорили, что она привораживает, поит настойками, лечит грыжи мужикам в бане, служит повитухой у баб, напускает порчу и т.д.
Из дома она не выходила. Деревня маленькая, сельмаг один. Но ее никто никогда не видел.
Однажды в магазин привезли селедку. Давали по парочке в руки. Вечером пришла мама с работы и говорит: «Иди к Груздихе, принеси молока». Я обомлел. Начал гундеть, отбиваться.
Мама работала техничкой в сельмаге, чайной, в сельпо. Это так в сибирской деревне после службы актрисой в Калмыцком театре ее «повысили». А где работать? Ну, стала техничкой – и то хорошо. В колхоз не пошла, а в сельпо хоть какие-то деньги давали. Так и проходила «высшие курсы» унижений и прозябания в ссылке.
В общем, достала она Груздихе через заднее крыльцо две селедки, и та пообещала нам молоко. Как я ни отказывался, мама все же заставила.
Груздиха жила на отшибе деревни. Пришел, стою с какой-то посудиной у тына (плетень). Раздумываю, как соврать маме, что не нашел ее. И вдруг раздается зычный утробный голос: «Что стоишь, спецпереселенец?!». Я вздрогнул и обомлел. Повернулся. А там стояла древняя бабка, как мне тогда показалось. Точно колдунья. Она и сейчас у меня в глазах, а прошло уже лет 60 (когда увидел по телевизору актрису кино Екатерину Васильеву, уже пожилую, то сразу в памяти возникла эта старуха).
В деревне ее никто не звал бабка Груздиха, а просто – Груздиха. Она солила грибы грузди и отправляла дочке в город на продажу. В общем, иногда мама посылала к ней за молоком. Для меня это было наказание, но я шел. Голод не тетка. В ограду я никогда не входил. Груздиха брала мою посудину через низкий тын и наливала из ведра молоко.
«Не разлей, рот не разевай!», – и больше ничего. Я шел огородами, чтобы сельчане не видели, откуда иду. Уже стал привыкать к ней, а она мне как-то выдает: «Говори, что у колдуньи молоко берешь», – и все. А зачем мне рассекречиваться? Я только мотнул головой и наутек.
Однажды пошел за пахтой туда, где сдавали молоко государству (был такой продналог), а бабы говорят: «Груздиху не обложили налогом на молоко. Боятся колдуньи, а она втихаря продает этому калмычку молоко».
Я не выдержал и выдал «государственную» тайну, брякнув: «Она так дает, деньги не берет». Бабы аж расхохотались: «Смотрите, защитничек нашелся!» А мужик, который работал с сепаратором, рявкнул: «Чё скалитесь? Вам только бы посудачить! Вот Груздиха напустит на вас порчу!».
Бабы на время замолчали. Только одна не унималась: «Да она отравит или еще чего сделает. Вот тебе и жалость к спецпереселенцу!»
После этих разговоров я объявил бойкот матери. Начал гнусить, отнекиваться от походов к старухе. Мать же сама к ней не ходила. Не хотела «светиться». Это я сейчас задним умом понимаю.
А на Груздиху уже «настучала» настоящая повитуха. Её деревня узнала, когда умерла одна молодуха, и в деревню нагрянула милиция. Это было событие. И на Груздиху не стали грешить. А она, узнав, брякнула мне: «Что, испужался, калмычок? Ты не трусь. А в деревне говори, что я колдунья, пусть меня боятся». Хоть и пацаненок был, но что-то у меня в мозгу сработало, и я не стал уже бояться Груздиху.
В другой раз она раскрылась больше: «У меня дочка в городе тоже вышла замуж за какого-то басурмана. Его тоже притесняют. Ничего, его не будет, и все изменится». И ушла. Позже я понял, что слова «его не будет, и все изменится» – это она не про мужа дочери, а про Сталина.
Прошло года четыре-пять. За молоком к Груздихе я уже давно не ходил. Долго ее не видел и даже позабыл про нее. Пятого марта 1953 года умер Сталин. Нас, учеников, согнали слушать по радио его похороны.
Стояли мы в коридоре долго. Одна учительница упала в обморок. Ее сразу унесли в учительскую. А мы все стоим, соболезнуем, уже проголодались.
Все время звучала траурная музыка. Долго шла эта тягомотина – как по улице шли, к мавзолею. Все слушали. Когда всё закончилось, нас отпустили. Я побежал скорее к матери. А у сельмага и сельпо – толпа народу. Все переживают, плачут, что-то шепотом говорят.
Вдруг Груздиха, стоявшая в стороне, махнула рукой: мол, подойди. Мы с переселенцем Костей Лебзаком подбежали. А она, не таясь, сказала прямо при Косте: «Ну, чё там по радио балакали?».
«Про похороны рассказывали», – промямлил я. А Груздиха твердо и зло так сказала: « Я говорила тебе: его не будет, и все изменится. Помяни меня, старую». И медленно ушла. Костя аж обомлел: «Ты что, эту колдунью знаешь? А про что она тебе говорила, я ничего не понял».
Я обозлился на Лебзака, что он не знает всю правду про Груздиху, а я знаю, и резко сказал: «Она не колдунья! Ты ничего не понимаешь!». Лебзак долго на меня смотрел, а потом, покрутив пальцем у виска, убежал.
Через три года я окончил школу и стал собираться в Элисту. Мама уехала раньше. В день отъезда мы с друзьями ждали полуторку, чтобы попуткой добраться до города Куйбышева (Канска). Смотрю – идет Груздиха с крынкой молока. Стала махать нам. Я подбежал к ней.
«Устала я, ноги болят, да и старая уже. Умирать пора. А ты уезжаешь на родину? – глаза у нее полны слез. – Я дочку в город отправляла не так, как тебя».
Груздиха стала вытирать фартуком глаза: «Ты уедешь, а я умру», – и подает крынку с молоком. Я растерялся и ничего не могу сказать: не знал, что ответить.
«Приглянулся ты мне. Басурмана, дочкиного мужа, тоже забижают», - глаза ее еще больше наполнились слезами.
Груздиха молча посмотрела на меня, повернулась и тихо пошла. Я крикнул ей вдогонку: «До свидания»!»
Пацаны-одноклассники стали меня звать, и полуторка уже сигналила. А я стоял растерянный. В душе была радость отъезда и неожиданная грусть. Такое сложное чувство стало появляться и сейчас, только по другому поводу. Одноклассники с шумом посадили меня в полуторку, помахал им напоследок и с какой-то грустью простился взглядом с ребятами, деревней и детством, юношеством.
Дорогой я все вспоминал мамины рассказы про Груздиху. Она иногда обрывками делилась со мной историями о Груздихе, рассказанными односельчанами.
Оказалось, что в колхоз Груздиха не пошла, хотя всех силком загоняли. И как только её за это не наказали? Паспорта колхозникам не выдавали, чтобы не убежали. Дочку она силком выгнала в город, чтобы не прозябала за трудодни. Жила одна за счет огорода, солила грузди и отправляла дочери на продажу. Как она посылала их в город – об этом и не задумывались. А то, что колдунья, – мол, как сказали бы сейчас, сама себе придумала этот имидж. Начальство из колхоза и сельсовета ее не трогало и она жила своей жизнью. Но душа у нее была – широкая, добрая. Это я только сейчас стал понимать. И когда вижу по телевизору актрису Васильеву, то всегда вспоминаю Груздиху, своё детство – и на душе становится почему-то светло и грустно. Ведь добро всегда несет светлую память.
