Хороша была жизнь единорогов еще совсем недавно: все было славно, все было просто, все цвело и колосилось. Сами от себя единороги восторженного охали и дивились, и ворковали певуче: «Розовые единороги существуют – просто поглядите вокруг! Мы делаем шаг – и трава растет под нашими ногами. Мы делаем глоток – и вода течет. Мы поднимаем голову к солнцу – и оно сияет. Все нам по силам, все в наших руках, все исполнено нашими благими намерениями. Сказка ожила!» И шли они так, шли довольные и счастливые и пришли в какое-то странное место. Освещение там что ли неудачное, но в таком свете даже самые розовые выглядят клеклыми и скукоженными. Одни – как непропеченные булки, другие – как прошлогодние листья.
Прежде любой единорог был безупречен по определению – он же единорог, а не кто-нибудь! Розовые единороги идеальны. Это было даже Прокурору ясно! А теперь на кого ни глянь – все какие-то ущербные, все, как ветошь, рассыпаются на составляющие – песок, гречку, потрепанные мелкие купюры… Уж не вызывают они прежнего почитания. Разметает их ветром, размокают они от дождей и вьюг. И не могут больше совсем ничего. Даже взглянуть на самих себя с обожанием. Отмалчиваются, скрываются, отказываются. Отсиживаются в местах не столь отдаленных, сколь приближенных. Вся их сказочная мифология осыпается прахом, весь имидж в грязи бульдозерами изъезжен.
Раньше бывалоче при слове «единорог» всяк представлял себе и гриву золотую, развивающуюся на ветру, и копытце серебряное, из-под которого сыплют искры самоцветов, и неиссякающий рог изобилия. А теперь, когда у Народа спрашивают, кто такие единороги, так одни плечами пожимают – мол, не знаю, не слыхал, а другие говорит: «Это что ли эти облезлые… ну, трупы лошадиные, на которых белые ходоки надвигаются?» А единороги уж и сами что-то такое о себе подозревают, только признаваться им в этом не хочется. И вот как-то дергаются они, и колышутся, и что-то еще пытаются такое выдавливать на ходу уныло-патриотическое. Но жалко выходит и неубедительно. То один единорог возьмется вытащить всех из грязи – и упадет от подножки, то другой – и исплюется от отвращения, то третий – посмотрит строго и вдумчиво, ведь из всего же можно извлечь выгоду при разумном подходе. А на третьего уж четвертый плотоядно поглядывает и то ли улыбается натужно, то ли откусить готовится… «Как-то все неустойчиво стало», - небрежно замечет четвертый. «Но небо держать над землей я все еще могу», - отвечает третий.
В общем, маются единороги – одолевают их кошмары, запоры и ипохондрия. Иные уже почти и говорить разучились. Даже о самих себе не могут восторженно рассуждать – пытаются разгонять себя по старой памяти, да моторчик-то не заводится. Потому как все, что скажешь, может быть использовано против тебя. И лучше бы не просто молчать, но и жить где-нибудь в тридевятом царстве, где сохранны еще леса заповедные и нет экстрадиции. Потому как здесь популяция единорогов – под угрозой уничтожения. Скоро можно будет назвать ее вымирающим реликтовым видом. Ибо повадились браконьеры отлавливать единорога на живца да опарыша и крутить из него жирную колбасу да пускать на сочные консервы. И потом несут сии деликатесы на алтарь Вертикали, выкладывают их затейливыми узорами, украшают зажженными свечками. И никто не может точно сказать – молятся они так или святотатствуют.
Нестор Толкин