1 февраля 1884 года родился Евгений Замятин
Замятин, как и множество других русских литераторов, – из поповичей. Отец его был священником в Лебедяни, на Дону, – тогда этот городок был в Тамбовской губернии, теперь в Липецкой области. Огромный собор, двухэтажные домишки, сады, палисадники, куры на улицах – тихий городишко русского юга. Летом – пыльный, в межсезонье – грязный, сонный и дикий, как гоголевский город N, как горьковский Окуров, как город Калинов у Островского – именно здешние впечатления легли в основу замятинского «Уездного», жуткой в своей обыденности истории из жизни такого городка.
Текст: Ирина Лукьянова, фото предоставлено М. Золотаревым
Дом, где жили Замятины, – одноэтажный, деревянный, с резными наличниками и палисадом – сохранился, сейчас в нем музей. А вот сад не сохранился.
Отец, Иван Дмитриевич, служил в соборе Покрова Пресвятой Богородицы. Про маму, Марию Александровну, Замятин говорил, что она была хорошей музыкантшей, а сам он «рос под роялем». Читать Евгений научился рано, в 4 года уже читал Гоголя. Ребенком он был одиноким, рос почти без товарищей, которых ему заменяли книги. А вокруг – «уездное – окна с геранями, посреди улицы поросенок привязан к колышку и трепыхаются куры в пыли. Если хотите географии – вот она: Лебедянь, самая разрусская-тамбовская, о которой писали Толстой и Тургенев...».
Детские воспоминания Замятина – темные, таинственные: как потерялся, как мимо дома везли холерных больных… В 8 лет он отправился учиться в лебедянскую прогимназию, где его отец преподавал Закон Божий. Окончив четыре класса, 12-летний Евгений поступил в воронежскую гимназию. Гимназические воспоминания для него окрашены в серый цвет. Гимназия – серая. Одиночество и книги: «До сих пор помню дрожь от Неточки Незвановой Достоевского, от тургеневской «Первой любви». Это были – старшие и, пожалуй, страшные; Гоголь – был другом».
Подросток Замятин – одинокий, думающий, непростой. На ранних фотографиях у него буйная шевелюра, на некоторых уже появляется тот острый, испытующий взгляд искоса, каким он смотрит с позднейших своих портретов. «Специальность моя, о которой все знали: «сочинения» по русскому языку. Специальность, о которой никто не знал: всевозможные опыты над собой – чтобы «закалить» себя». Он вспоминает, как в седьмом классе, когда его укусила бешеная собака, две недели ждал, сбесится он или нет, «чтобы испытать судьбу и себя».
Гимназию он окончил с золотой медалью, отправился учиться в Петербург. Замятин был, скорее, гуманитарий, за сочинения свои получал пятерки и, по собственному признанию, не всегда ладил с математикой. Из упрямства, как сам он говорит, или из склонности ставить над собой опыты он выбрал кораблестроительный факультет Петербургского политехнического института – «самый математический».
БЫТЬ БОЛЬШЕВИКОМ
«Летом – практика на заводах, Россия, прибаутливые, веселые третьеклассные вагоны, Севастополь, Нижний, Камские заводы, Одесса, порт, босяки, – пишет Замятин в автобиографии. – Лето 1905 года – особенно синее, пестрое, тугое, доверху набитое людьми и происшествиями. Я – практикантом на пароходе «Россия», плавающем от Одессы до Александрии. Константинополь, мечети, дервиши, базары, беломраморная набережная Смирны, бедуины Бейрута, белый Яффский прибой, черно-зеленый Афон, чумный Порт-Саид, желто-белая Африка, Александрия – с английскими полисменами, продавцами крокодиловых чучел, знаменитый Тартуш. Особенный, отдельный от всего, изумительный Иерусалим, где я с неделю жил в семье знакомого араба». Когда он возвращался домой через Одессу в июне 1905 года, вспыхнуло восстание на броненосце «Потемкин», за которым последовали бунт в порту, пожар, разграбление складов и расстрел толпы. Ошарашенный студент Замятин – «смытый, затопленный, опьяненный толпой – бродил в порту весь день и всю ночь, среди выстрелов, пожаров, погромов».
События первой русской революции, сильные и тяжелые впечатления от Кровавого воскресенья в Петербурге и подавления восстания в Одессе, кипящая энергией бунта студенческая среда – все это захватило Замятина: «В те годы быть большевиком – значило идти по линии наибольшего сопротивления; и я был тогда большевиком». В 1906 году он написал будущей жене о тех событиях: «И вдруг – революция так хорошо встряхнула меня. Чувствовалось, что есть что-то сильное, огромное, как смерч, поднимающий голову к небу, – ради чего стоит жить».
Однажды товарищ по партии, заметя за собой слежку, оставил у него дома мешочек с взрывчаткой. Замятин был арестован вместе с несколькими другими членами районного штаба прямо во время совещания. Он успел бросить в форточку записку, адресованную оставшимся на свободе товарищам, с просьбой убрать из его квартиры «все неподобающее». О том, что товарищи выполнили просьбу, он узнал гораздо позже, а до тех пор, сидя в одиночке на Шпалерной, постоянно видел во сне мешочек пироксилина, за который полагалась виселица. «В одиночке – был влюблен, изучал стенографию, английский язык и писал стихи (это неизбежно)», – вспоминал он. Еще в ноябре 1905 года Евгений познакомился с Людмилой Усовой, слушательницей женских медицинских курсов, но женился на ней только в 1917-м.
Добавим, забегая вперед, что жена была Замятину верной помощницей; художник Юрий Анненков, который провел с Замятиными часть голодного лета 1921 года на Шексне, вспоминал: «Замятин всегда давал ей на прочтение первоначальные наброски своих рукописей, и она неизменно делала казавшиеся ей нужными замечания, которые приводили иногда писателя к некоторым формальным изменениям текста. Затем Людмила Николаевна, прекрасная дактилографка, переписывала окончательный текст на пишущей машинке».
В одиночке Замятин отсидел несколько месяцев, после чего весной 1906 года был выслан из Петербурга в Лебедянь, откуда очень скоро нелегально вернулся в столицу. Он возобновил занятия в институте, где продолжала бурлить политическая жизнь; одно время был председателем совета старост. Несколько лет увиливал от полиции, пытавшейся его выслать.
Несмотря на свое увлечение политикой, в 1908 году он успешно окончил институт и остался в нем работать на кафедре кораблестроения. «Три следующих года – корабли, корабельная архитектура, логарифмическая линейка, чертежи, постройки, специальные статьи в журналах «Теплоход», «Русское Судоходство», «Известия Политехнического Института». Много связанных с работой поездок по России: Волга вплоть до Царицына, Астрахани, Кама, Донецкий район, Каспийское море, Архангельск, Мурман, Кавказ, Крым», – писал он в автобиографии. В 1911 году его пригласили преподавать на кафедре кораблестроения, но как раз в это время полиция все-таки добралась до него и выслала из столицы.
…СТРАСТНОЕ ИСКАТЕЛЬСТВО ПРАВДЫ…
Замятин начал писать еще в студенчестве. В 1908 году в журнале «Образование» вышел его первый рассказ, «Один». Критика его не заметила, а сам автор всю жизнь стеснялся своего первого детища. Следующие три года, до высылки из Петербурга, он писал, но не печатал написанного: «не то». Нащупывал стиль, искал свою манеру. Поиски были трудными: «…в этом году – высылка, тяжелая болезнь, нервы перетерлись, оборвались. Жил сначала на пустой даче в Сестрорецке, потом, зимою,– в Лахте. Здесь – в снегу, одиночестве, тишине – «Уездное». Вот «Уездное» и сделало Замятина заметной фигурой в русской литературе. История совершенно лишенного этики, на каменную бабу похожего юноши Барыбы рисовала русскую сонную провинцию местом обитания персонажей, фантастических в своем великолепном безобразии, в своей беспробудной дикости. «Алатырь», следующая вещь, выдержана в том же ключе – вроде бы и глупо, почти смешно, а дико, даже страшно.
Молодой кораблестроитель оказался в прозе вовсе не строгим реалистом в традиционном обличительном духе минувшего столетия. Всякий внимательный читатель легко найдет в его прозе и гофманианское начало – перекличку с фантасмагорией Гоголя и Достоевского, с саркастическим гротеском Салтыкова-Щедрина; увидит родство с Лесковым – не только стилистическое, но и тематическое; обнаружит поиски выразительности в общем русле с Ремизовым; заметит сологубовскую желчную тоску «Мелкого беса» – кажется, по страницам «Уездного», по улицам замятинского городка прокатилась серая недотыкомка. И родство с Булгаковым, который еще только появится десятилетием позже, тоже легко различить.
«Уездное» вышло в журнале «Заветы» в мае 1913 года. «Заветы» были журналом народническим по замыслу, но охотно печатали и модернистов; пожалуй, авторов объединял скорее талант, чем направление. Горький и Бунин – но и Сологуб, и Блок, и Гиппиус, и Андрей Белый. Но и Шмелев, и Пришвин, и Борис Зайцев. И Ахматова, и Северянин, и Есенин, и это еще даже не половина списка. Ближе всех в кругу «Заветов» Замятину оказались Пришвин и Ремизов; направление их поисков потом будет обозначено термином «неореализм». Филологи спорят, модернистское ли это течение или этап развития реализма (вопрос, кажется, такой же неразрешимый, как и вопрос о том, кто кентавр – человек или лошадь). Ведущий сотрудник «Заветов» Иванов-Разумник, наверное, первым применительно к Замятину заметил, что «реализм может пользоваться многими техническими завоеваниями модернизма».
Пожалуй, можно найти принципиальное сходство позиции Замятина и с позицией самого Иванова-Разумника (изложенной в нашумевшем очерке «Человек и культура»), в их отношении к русской и западной культуре: для них обоих, людей несомненно принадлежащих к европейской культурной традиции, русская культура – живая, дышащая, озабоченная последними вопросами, западная – мертвая, мещанская. Такой мещанской цивилизацией предстает перед читателем Англия в замятинских «Островитянах» и «Ловце человеков», написанных несколько лет спустя в Англии и по английским впечатлениям. И уже в 20-х, говоря о Федоре Сологубе, он опять заговорил об этом, о своем важном: «Если бы вместе с остротой и утонченностью европейской Сологуб ассимилировал и механическую, опустошенную душу европейца, он не был бы тем Сологубом, который нам так близок. Но под строгим, выдержанным европейским платьем Сологуб сохранил безудержную русскую душу. Эта любовь, требующая всё или ничего, эта нелепая, неизлечимая, прекрасная болезнь – болезнь не только Сологуба, не только Дон Кихота, не только Блока (Блок именно от этой болезни и умер) – это наша русская болезнь, morbus rossica».
Пожалуй, только больной этой болезнью мог написать знаменитую замятинскую повесть «На куличках» – тоже провинциальную, тоже полную безысходной русской тоски, отмеченную тем же серым следом недотыкомки. Кажется, тон всему рассказу задает фамилия денщика с рыбьими глазами, которого спровадил от себя главный герой Половец, – Непротошнов. То ли не протошниться, то ли не про то – и даже «так точно» у него тоже выходит «так тошно». Вроде бы и люди, не лишенные какой-то Божьей искры, – даже самый омерзительный злодей, генерал Азанчеев – и тот «картофельный Рафаэль», вдохновенный творец, когда готовит еду. Но то, что они делают с собой, друг с другом, с окружающими – так тошно, таким оборачивается безобразным мучительством... Один из рецензентов писал: «Со всех страниц немногочисленных произведений Замятина ярко и выпукло проступает негодующий лик нашей родины – больная запутанность русской «непутевой» души, кошмарная и гибельная беспорядочность нашего бытия и тут же рядом жажда подвига и страстное искательство правды…»
Повесть и была написана отчасти «на куличках» – правда, не на востоке, а на юге империи. Вернуться в столицу Замятину разрешили еще в 1913 году, по амнистии в честь 300-летия дома Романовых. Но он заболел, врачи настаивали на переезде в более мягкий климат. В Николаеве Замятин «построил несколько землечерпалок, несколько рассказов и повесть «На куличках»». Повесть должна была выйти в «Заветах» в 1914 году, однако была запрещена цензурой, которая нашла в ней «оскорбление армии» и нарушение «правил приличия и доброй нравственности». Автор был выслан на север, на него завели уголовное дело. Дело тянулось долго – только в начале 1917 года суд оправдал Замятина.
Любопытно, что многие воспринимали замятинский стиль как непосредственную манеру выражаться глубокого провинциала; Блок при встрече удивлялся: представлял его себе земским доктором с бородой, а оказался «англичанин… московский».
В 1915 году Замятин, которого врачи совсем недавно отправляли на юг, оказывается в Кеми и на Соловках; северные впечатления отразятся потом в нескольких его рассказах. Но Север наделяет его на всю жизнь грудной жабой – стенокардией, от которой он потом и умер.
АНГЛИЧАНИН
В марте 1916 года его, квалифицированного кораблестроителя, отправили в Англию, где строили корабли для воюющей России. Замятин потом с гордостью перечислял названия кораблей, которые он строил, среди них знаменитые ледоколы «Святой Александр Невский» и «Святогор», будущие «Ленин» и «Красин». В 1932 году Замятин с любовью рассказывал о них в эссе «О моих женах, о ледоколах и о России» (две жены – это техника и литература).
Замятин превратился в совершеннейшего англичанина: безупречная внешность, невозмутимость, вечная трубка во рту. В темном Лондоне, под грохот ночных бомбежек он писал своих «Островитян» – и это был совсем новый поворот в его работе. Николай Ашукин замечал: «В этой повести Замятин нашел свой стиль. <...> Замятин мог возникнуть только в современности. Динамика современности создала легкие, стремительные ритмы его прозы, красочный импрессионизм образов». Поэт Оцуп вспоминает о замятинском чтении новой повести в послереволюционном Петрограде: «Слушали, затаив дыхание. Потом устроили ему овацию. Ни у одного из выступавших в тот вечер, даже у Блока, не было и доли того успеха, который выпал Замятину. Чуковский носился по залу и говорил всем и каждому: Что? Каково? Новый Гоголь. Не правда ли?»
Удивительно, но на этого нового, европейского Замятина критики смотрели с некоторой опаской. Если раньше считалось, что Замятин «из прерусских русский», то теперь в нем все чаще видели насмешливого, отстраненного европейца. Хотя и матерая русскость Замятина, и его интеллектуальный европеизм, и его мастерские стилизации под старинные летописи и легенды – просто разные грани таланта. Он не пишет, «как дышит» – он пишет, как слышит, а слух у него отменный. Это позволяет ему писать об иноке Эразме слогом средневекового летописца, а о солдате Чурыгине – языком, который потом назовут зощенковским. У него нет узнаваемого замятинского стиля – стилистика всякий раз определяется творческой задачей.
Впрочем, как справедливо пишет Джули Кертис, после революции критиков больше занимала не стилистика Замятина, а «его позиция в отношении большевиков».
Узнав об Октябрьской революции, Замятин поспешил вернуться в Россию. Революцию он принял восторженно: казалось, впереди что-то новое и небывалое: «Веселая, жуткая зима 17–18 года, когда все сдвинулось, поплыло куда-то в неизвестность. Корабли-дома, выстрелы, обыски, ночные дежурства, домовые клубы. Позже – бестрамвайные улицы, длинные вереницы людей с мешками, десятки верст в день, буржуйка, селедки, смолотый на кофейной мельнице овес. И рядом с овсом – всяческие всемирные затеи: издать всех классиков всех времен и всех народов, объединить всех деятелей всех искусств, дать на театре всю историю всего мира. Тут уж было не до чертежей – практическая техника засохла и отломилась от меня, как желтый лист (от техники осталось только преподавание в Политехническом институте)». В «Воспоминаниях о Блоке» Замятин писал об этом времени: «Три года затем мы все вместе были заперты в стальном снаряде – и во тьме, в тесноте, со свистом неслись неизвестно куда. В эти предсмертные секунды-годы надо было что-то делать, устраиваться и жить в несущемся снаряде. Смешные в снаряде затеи: «Всемирная Литература», Союз Деятелей Художественного слова, Союз писателей, Театр…» Замятин принимает участие во всех «затеях»: работает в горьковской «Всемирной литературе», возглавляя вместе с Чуковским англо-американский отдел, участвует в бесконечных заседаниях, обсуждает издательские проекты. Свою литературную позицию он формулирует просто: «Вся литература всегда о завтра и во имя завтра, и этим определяется отношение ее к вчера, к сегодня. И от этого она всегда – ересь, бунт». Это из его манифеста, написанного для журнала, который должен был называться «Завтра» и посвящаться борьбе за культуру и восстановлению порванных связей с Западом. Журнал не вышел.
Замятин возглавлял отделение прозы в открытой при «Всемирной литературе» студии перевода; довольно скоро вокруг него собрался кружок талантливых молодых прозаиков, которые называли себя «Серапионовыми братьями». Он читал лекции на кафедре Дома искусств – еще одного горьковского детища, призванного спасти остатки культурной жизни Петрограда, да и просто жизнь литераторов.
Затем появился журнал «Дом искусств», в первом номере которого Замятин выступил с программной статьей «Я боюсь», где предупреждал об опасности чиновничьего руководства литературой: «Я боюсь, что настоящей литературы у нас не будет, пока не перестанут смотреть на демос российский, как на ребенка, невинность которого надо оберегать. Я боюсь, что настоящей литературы у нас не будет, пока мы не излечимся от какого-то нового католицизма, который не меньше старого опасается всякого еретического слова. А если неизлечима эта болезнь – я боюсь, что у русской литературы одно только будущее – ее прошлое».
ПРОТИВ ТЕЧЕНИЯ
Герой Замятина в это время – еретик, идущий против инквизиции с ее правилами и запретами, человек ищущий и свободный; таков его Рюи в «Огнях святого Доминика», пьесе, созданной в 1921 году.
Он участвует в попытке издавать «Литературную газету»; пишет для нее статью «Пора»: «Пора снять с печати осадное положение. Свобода печати <…> будет самым убедительным доказательством, что власть действительно верит в себя и в свою прочность». Власть запретила газету сразу, на первом номере. Затем был журнал «Русский современник», запрещенный после четвертого номера, и «Современный Запад», еще одна обреченная попытка восстановить разрушенную культурную связь с миром.
Уже к 1920 году, вероятно, был написан роман «Мы»: журнал «Жизнь искусства» сообщал в это время: «Е.И. Замятин написал большую повесть, но, при существующих условиях, не надеется вскоре увидеть ее в печати». Роман (не повесть) читали коллеги – и не приняли, не одобрили, восприняли как клевету на социализм. Чуковский писал, что роман бьет по фурьеризму, а не по коммунизму, Горький сказал «отчаянно плохо» и «гнев старой девы», Пришвин считал, что Замятин «привел идею социализма к абсурду», и назвал роман обывательским памфлетом. Общее мнение, пожалуй, складывалось однозначное: Замятин – обыватель, который ничего не понял в величии русской революции. Сам он писал в 1932 году, что слышал на Кавказе басню о петухе, который пел на час раньше других; хозяину это было так неудобно, что петуху отрубили голову. Он сравнивает свой роман с этим петухом: «Этот вопрос и в такой форме поднимать было еще слишком рано, и поэтому после напечатания романа (в переводах на разные языки) советская критика очень даже рубила мне голову». Первая антиутопия, первое предупреждение об опасности тоталитаризма, никем тогда не воспринятое всерьез; оценил разве что Оруэлл, который впоследствии воспользовался многими замятинскими находками.
Замятина едва не выслали на «философском пароходе» в 1922 году. Троцкий тогда назвал его «внутренним эмигрантом». В созданном ГПУ в августе 1922 года «Списке антисоветской интеллигенции г. Петрограда» Замятин значился под девятым номером как «скрытый заядлый белогвардеец». В ночь на 17 августа Замятина арестовали; его должны были выслать, но вступился редактор «Красной нови» Воронский, и Замятина оставили на родине, а 7 сентября освободили и отменили высылку «впредь до особого распоряжения». Сам он был недоволен таким поворотом дела: он уже всерьез думал об отъезде. В 1924 году роман «Мы» был опубликован на английском языке; отдельные главы на русском языке вышли в 1927-м без ведома автора в чешском журнале «Воля России»; с этого момента началась травля Замятина.
В 1929 году он вместе с Пильняком стал одной из мишеней оголтелой рапповской критики. Евгений Иванович был объявлен врагом; его пьесы были сняты с постановок, книги запрещены к выдаче в библиотеках, издание собрания сочинений приостановлено, издательства, которые принимали к печати его произведения, критиковали за политические ошибки. В своем заявлении в Совнарком в 1929 году Замятин жаловался, что «контрреволюцию» находят даже в его дореволюционных текстах, а критика его называет классовым врагом, кулаком, махровым реакционером и даже шпионом.
Сам он был занят созданием масштабной пьесы «Атилла» и романа «Бич Божий» – о нашествии варваров и падении Римской империи. В замятинских текстах о закате Рима отчетливо видна советская Россия времен Гражданской войны – нашествие диких людей в тулупах, все ожидают бедствий, крестьяне не сеют хлеб, люди стекаются в церкви молиться… Но чего-то главного он не успел сказать в этих масштабных апокалиптических текстах – не прозвучали они, не выстрелили так, как внезапно выстрелил в перестройку роман «Мы».
Пьеса «Атилла» была запрещена. От Замятина требовали покаяния, отказа от идей, выраженных в романе «Мы» (он недоумевал: «То, что сделано, что существует, – объявить несуществующим я не могу»). Он попросил о разрешении выехать за границу сроком на год: «При создавшемся положении продолжать оставаться здесь – для меня означает литературную смерть, молчание. Мне думается, что смертного приговора я все-таки не заслужил, и кое-что – хотя бы в моем прошлом – дает основания этот приговор смягчить». Он писал, что не собирается заниматься политической деятельностью, а хочет продолжать литературную работу и надеется, может быть, стать писателем английским. Ему отказали. Он обратился в ОГПУ к Ягоде. Тоже получил отказ.
В 1930 году вышел том «Литературной энциклопедии», в котором роман «Мы» был назван «грязным пасквилем на социализм».
В 1931 году в Россию вернулся Горький; он посоветовал Замятину обратиться лично к Сталину и даже пообещал, что сам отдаст ему письмо. Замятин писал Сталину примерно то же: «Обстоятельства сложились так, что продолжать свою работу я не могу, потому что никакое творчество немыслимо, если приходится работать в атмосфере систематической, год от году все усиливающейся травли». Он настаивал на своем праве говорить что думает: «Я знаю, что у меня есть очень неудобная привычка говорить не то, что в данный момент выгодно, а то, что мне кажется правдой. В частности, я никогда не скрывал своего отношения к литературному раболепству, прислуживанию и перекрашиванию: я считал – и продолжаю считать, – что это одинаково унижает как писателя, так и революцию». Выезд ему был разрешен. Замятин просил об отъезде на год. Он не отказывался от гражданства. В 1934 году, когда был создан Союз советских писателей, он прислал из Парижа заявление о приеме в его члены; Сталин предложил удовлетворить эту просьбу. В 1935-м Замятин принимал участие в конгрессе, посвященном борьбе за мир, в составе советской делегации.
В Париже он писал для французских газет о новой русской литературе. Работал над романом и воспоминаниями. Антисоветских высказываний себе не позволял, хотя и замечал в интервью, что попутчикам переделывать себя в духе требований советской власти очень тяжело. Он не хотел закрывать для себя возможность вернуться. Нина Берберова вспоминала, что он говорил ей о необходимости «не бороться, а притаиться. Чтобы позже жить». Но отложить жизнь нельзя. Берберова написала: «Я вдруг поняла, что жить ему нечем, что писать ему не о чем и не для кого». Бенедикт Сарнов обратил внимание, что и Федин, бывший «серапионов брат», повидавшись с Замятиным во Франции в 1933–1934 годах, сказал по возвращении: если, мол, он не возвратится – «для него все будет кончено, он уже больше не напишет ничего значительного». Но Сарнов уверен: дело тут не в пресловутом отрыве от родной почвы. Нет, права Берберова, сказавшая о Замятине: «Если ты здесь, то скажи об этом громко, не таи, что с тобой случилось, как тебя там мучили, русский писатель, как тебя довели до отчаяния, и сделай открытый выбор». Но он предпочел «не бороться, а притаиться». Он уезжал, чтобы жить литературой, но жил возвращением. Его большая работа «Бич Божий» – тоже была мимо главного, мимо того, о чем он думал, чем жил, чего хотел. Возвращаться было некуда, не на что. Сидеть в Париже, если не писать, незачем.
Он умер весной 1937 года от сердечной недостаточности. Morbus rossica настигла и его.
«Литературная энциклопедия русского зарубежья» рассказывает: «Хоронили его 12 марта на кладбище Тие в пригороде Парижа, где находила себе вечный приют русская беднота. На похоронах присутствовали М. Слоним, Р. Гуль, Г. Газданов и М. Цветаева. Шел дождь, никакого церковного отпевания и даже никаких слов. Гроб опустили прямо в воду, залившую могилу. Цветаева о похоронах вспоминала: «Было ужасно, растравительно бедно – и людьми и цветами – богато только глиной и ветрами – четырьмя встречными».