Женя Брядов был довольно веселым, шутливым, очень энергичным, невысокого роста парнем, подтянутым, аккуратным красноармейцем. Он был запевалой батареи, я его в этом, то есть в запеве, всегда поддерживал, да и в строю наше место (во взводе) всегда было рядом, так как мы были по росту одинаковые. С ним, да и с другими уфимцами, очень часто вместе вспоминали Уфу, разные события молодости и т. д.
Помню, как в начале службы на Женю навалилось большое горе, пошли слухи, что его могут судить военным трибуналом. А случилось вот что. После принятия присяги нас в первые дни назначили в караул, это было уже в зимнее время. Женя Брядов попал нести службу в штабе — у знамени полка, на специально сооруженном постаменте. У знамени часовой должен стоять по команде «Смирно» один или даже два часа (точно не помню). Это очень тяжело, тем более впервые. И вот в ночное время, когда дежурный по гарнизону проверял посты, то Женя не услышал, как он вошел в помещение и подошел близко к нему. Он стоя задремал и очнулся, когда дежурный подошел совсем близко. Его сразу сняли за сон на посту и заменили совсем с наряда. Начали таскать. Какие-то специальные люди брали дознания. Вот тогда пошли слухи, что могут судить за сон на посту у боевого знамени. Конечно, Женька очень переживал. Не меньше переживали и мы, подобное каждого из нас могло ожидать, за что угодно. В те времена, по приказу наркома Тимошенко, для этого было много оснований.
Но обошлось. Женя отсидел несколько суток на гауптвахте под строгим арестом. Это тоже было тяжелое наказание, но и он, и мы были рады, что дело не дошло до трибунала.
Когда его увозили санитары, а возможно, раньше, поступила команда. Командир батареи передал с «НП», что надо менять огневую позицию. Начали быстро собираться, и когда стал лошадей подцеплять к передку, на глаза попали вещевые мешки, подвязанные к передку. На одном из них я увидел инициалы Жени Брядова. Мгновенно развязал его и проверил, что там. В мешке оказалось несколько фотокарточек, завернутых в бумагу, среди них были письма и фото девушки (Женя рассказывал, что с ней дружит, она была его одноклассницей). Было фото родителей и др. Эти фотокарточки я забрал к себе и хранил их совместно со своими. Пронес их по всем фронтам, то есть до возвращения в 1944 году на учебу в Уфу.
Приехав в Уфу, я пошел в среднюю школу № 3 с целью найти адрес родителей Жени. Конечно, я знал, что он жил где-то недалеко от нас, но точно не знал где. Оказалось, на улице Зенцова по четной стороне между улицами Чернышевского и Красина. Нашел его родителей, был у них дома, рассказал родителям все подробности и передал им фотокарточки. Но вот сейчас не помню, получали ли родители какое-либо извещение о Жене или нет.
После первого боя поступила команда «менять огневую позицию», т. е. приготовиться опять к маршу. Приехал с «НП» командир батареи лейтенант Григорьев, и батарея вышла в путь на большую дорогу (на большак). Однако против нашего ожидания маршрута на Каунас мы повернули обратно на город Йонава, куда доехали спокойно.
Нам было непонятно, почему мы едем туда, как бы без боя отступаем. Этого нам не объясняли. Не отвечал на вопросы и командир батареи, говорил, что не знает, мол, поступил такой приказ — «занять огневые позиции за рекой, у города Йо-нава». Переехав на новое место, не успели занять боевые порядки, как поступил новый приказ: «Срочно выехать в марш и как можно быстрее достигнуть города Каунаса». Пришлось изо всех сил опять нажимать, но конский состав уже слабел, так как в эти дни кормить как следует не удавалось. Несмотря на все неурядицы, к вечеру мы доехали до Каунаса. В городе Каунасе переправились по мосту на другой берег и недалеко от него, прямо в центре города, в садах, заняли огневые позиции, откуда хорошо был виден этот большой, железной конструкции, мост. Была поставлена задача прикрывать мост, если появятся немцы с той стороны. Здесь командир батареи вкратце рассказал, что в первом бою мы вели огонь по немецкому десанту, который в двух местах пытался перерезать, то есть оседлать дорогу из Йонавы на Каунас. После того, как наш дивизион подавил этот десант, туда подбросили наши стрелковые подразделения, которые их добивали.
Здесь, в Каунасе, опять немедленно приступили к земляным работам, ибо это уже закон: как занял позиции, так немедленно окапывайся. Здесь повезло нам, ездовым, через дорогу наискосок мы нашли большой кирпичный сарай, куда и поместили лошадей. Разместившись и управившись с лошадьми, мы, часть ездовых, пришли на помощь огневикам, которые усердно работали, прилично углубившись в землю. И вот в темноте стало виднеться, что кто-то тащит дерево. Оказалось, это орудийный номер нашего орудия Виталий Козлов срубил большую яблоню и тащит ее для маскировки. Мне стало не по себе, так я возмутился, и, обругав его, заехал по физиономии Козлова. Материл его, стыдил за то, что люди столько положили, чтобы вырастить это дерево, а ты одним махом уничтожил. Но Козлов (он картавил, не мог выговаривать букву «Р») на мои невыдержанные действия сопротивления не оказал, только отговаривался: «Что ты, Рамазанов, жалеешь дерево, оно все равно немцам останется». Это его пораженческое настроение меня еще больше разозлило.
С этой огневой позиции, оборудованной в садах Каунаса, мы вели огонь на рассвете. Но куда и по каким целям попадали, не видели, так как огонь корректировал командир батареи, то есть огонь велся с закрытой огневой позиции.
Не успело рассветать, как снова команда — «сняться с огневых». Мы опять пересекли реку по тому же мосту, и поехали в том же направлении. В это время на город налетели немецкие самолеты, произвели бомбежку и пулеметный обстрел. Когда ехали по городу при такой трескотне и разрывах, по всему нашему расчету — кто на передках, кто на лафетах — полоснула пулеметная очередь с какого-то балкона, ранила одного человека и задела заднюю ногу лошади переднего вноса. Откуда стреляют, заметил командир батареи, ехавший позади нас, и
Талип РАМАЗАНОВ
поэтому балкону дал несколько очередей из ППД (пулемет-пистолет Дегтярева).
Покинув город, мы заехали в какой-то лес недалеко от местечка Кармелау. Просека этого леса была забита артиллерией нашего полка и других частей, много пехоты и разных повозок, штабелей нарезанных и уложенных дров. Здесь мы оказались в тупике, дальше ехать было некуда. Вдруг по этому месту открыли пулеметный огонь. Вокруг раздались панические крики: «Немецкий десант окружает лес, окружает нас!», а стрельба усилилась. Началось огромное беспорядочное движение. Наша батарея в эту просеку заехала последней и находилась в более выгодном положении для разворота и выезда обратно на дорогу, и мы по команде командира батареи очень быстро развернулись. Здесь на окраине-опушке лес был пореже. И по мере выезда обстрел по лесу, по выезжающим все усиливался. Налетели немецкие самолеты, начали бомбить и поливать из пулеметов. Вот тут-то и началась настоящая паника. Оказалось, что по дороге и по полю беспорядочно бежало войско, мчались различные конники, разные повозки, кто куда попало. В воздухе висели самолеты, а истребители носились так низко, что задевали колесами по головам бегущих.
Из леса наше орудие выехало первым, и командир батареи дал команду: «Галопом на Ионов», а сам остался выводить остальные орудия, то есть расчеты. Но нам по дороге мчаться не удалось, так как по дороге мчались многочисленные машины и другие средства, немецкие самолеты вдоль дороги бомбили и на бреющем полете обстреливали с пулеметов. Поэтому по полю, по обе стороны дороги, было очень много бегущих, скакавших.
Пришлось и нам свернуть с дороги на левую сторону по ходу в город Ионов. Здесь местность оказалась неровная, значительный склон к какой-то лощине. Вот мы помчались по проселочной дороге по этому склону вниз, и тут вдруг дорога резко повернула направо — за бугорком прямо перед нами оказался глубокий овраг, через который был проложен деревянный узенький мост. Соображать, проедем или нет, было некогда, не было и возможности сделать куда-либо развод или остановить мчавшихся на полной мочи лошадей. Перед нами был овраг, поэтому у меня вырвался окрик: «Передним вносам (ездовым) вперед, через мост» (коренной ездовой всегда командовал передним, то есть, как шофер, рулил движением).
Уже позже, когда успокоились, в спокойной обстановке обсуждали это событие переезда через мост. Как это могли проехать? Мост был легкой конструкции и очень узкий. Проезжая его, лошади чуть не задевали за перила моста. Мы удивлялись, как лошади на полном галопе точно рассчитали проезжую часть. Миновав мост, нам пришлось опять сворачивать на большак, то есть ехать в направлении Йонавы, как приказал командир батареи. В это время на большаке двигались только отдельные пешие и повозки, а самолетов уже не было.
Выскочив на большак, мы двинулись опять кто рысью, кто галопом. Вот уже приближались к домам, которые в виде хуторов что ли были построены на значительном отдалении друг от друга перед мостом через маленькую реку. И вдруг из того места, возможно, из одного из этих домов, по нам ударила пулеметная очередь, а впереди нас никого не было. Сразу, то ли с передка, то ли с лафета орудия с криком свалился раненый товарищ, выбились передние лошади и одна из них свалилась, то есть упала на дорогу.
№ 52 (1028), 28 декабря 2016 года
ИСТОКИ
► Живой голос человека
Тут нам пришлось спрыгнуть с лошадей, а расчету — с лафета пушки, и прижаться к земле. Мы, ездовые, подползли к упавшей лошади и пытались отстегнуть ее постромки. В это время упала и вторая лошадь. Тогда мы отстегнули их обеих и под пулеметным огнем вскочили на коней, на двух парах вытащили гаубицу на правую сторону дороги и заехали в довольно высокого роста посевы (кукурузы или подсолнечника). Здесь мы и укрылись от обстрела.
Но дальше шагать отказался мой подручный конь Историк — он остановился, пошатнулся и упал. Стал осматривать — сразу бросилось в глаза: кровь течет из обеих задних ног выше калена, также подтекала кровь под живот. Видимо, был ранен в правый бок, на котором он лежал, и посмотреть не удалось. Этим моментом расчеты оказывали помощь раненым. Бегло обсудив ситуацию, командир орудия, он же зам. политрука батареи Соловьев (он был призван вместе с нами, с высшим образованием, был учителем и уже в батарее ему присвоили звание: носил четыре треугольника на петлице) предложил открыть огонь по тому крайнему дому, откуда бил пулемет. Но в зарядном ящике передка не оказалось ни одного снаряда. Тут же коротко обсудили положение и пришли к выводу, что гаубицу мы дальше тянуть не сможем, так как из шести лошадей трое валялись на земле, а из трех стоящих только один невредим (другие истекали кровью). Поэтому командир орудия решил, что гаубицу оставляем на месте, а сами будем двигаться в обход моста, чтобы переправиться через реку к Йонаве. Но прежде чем уйти, гаубицу привели к небоеспособное положение, то есть сняли замок, панораму и еще, что было возможно и в определенном месте (около хорошего ориентира), закопали замок и еще что-то, а панораму взяли с собой. Наводчик категорически возражал оставить, сам понес.
Договорились хорошо запомнить эти места, если кому придется опять вернуться. Перед отходом с позиции я подошел к своему боевому другу коню Историку, чтобы попрощаться. Он лежал с вытянутыми ногами в луже крови. Я встал на колени со слезами на глазах, чтобы поцеловать его, и только тут заметил, что из его глаз так и капают слезы, то есть скатываются огромными горошками. Это меня еще больше растревожило неописуемо. Он лежал, мучился перед смертью, но я ничем не мог помочь, то есть ускорить смерть, пристрелить ни за что рука не поднялась.
Подались, пошагали дальше по посеву, двигались друг от друга на небольшом расстоянии, поддерживая зрительную и голосовую связь. Поблизости с нами никого не было, правда, вдали изредка мелькали человеческие фигуры, но мы маскировались, прятались, так как не были уверены, наши это или противник, при том, если понадобилось бы обороняться, у нас у каждого было всего по нескольку патронов в подсумках. Стрельбы поблизости не было, были слышны пулеметные очереди и орудийные выстрелы вдали.
Так мы, пройдя значительное расстояние по этому посеву, затем по лесу, приблизились к берегу реки и остановились в более густом местечке леса, ожидая наступления вечера, чтобы переправиться через реку. Но каким образом? Пока сидели в ожидании, с разных сторон начали показываться то по одному, то отдельными группами наши красноармейцы и командиры. Все стали сосредотачиваться в одном месте, а к вечеру собралась довольно большая группа. Началось обсуждение, как переправиться через реку. Конечно, обсуждали командиры, среди которых был один самый старший, который, собственно, по старшинству и возглавил всю эту команду.
Как переправились через реку, по мосту или каким-то другим образом, совершенно не помню. Вернее, в этих районах мы (наша батарея, полки) форсировали реки Неман, Велейку и многие другие. Когда пришли, присоединились к своей батарее (где-то под Каунасом, на другой стороне реки), нас там уже считали, что мы погибли под бомбежкой или валяемся ранеными на дороге Каунас — Йонава. Остальные наши расчеты трех орудий, наша батарея, дивизион, полк и другие части дивизии переправились через реку недалеко, напротив Кармилавы или Каунаса.
Таким образом, в нашей батарее осталось три гаубицы. Нас же — расчет и командира орудия Соловьева, за оставленные орудия не обвиняли, командованию были известны подробности обстановки под Йонавой и, по-видимому, посчитали наше положение безвыходным. Однако мы сами переживали, в душе остался горький осадок, что без боя оставили исправное орудие. В бою под Каунасом и при переправе через реку остальные батареи нашего полка также потеряли несколько орудий.
После того, как наш расчет остался без гаубицы, меня назначили разведчиком и связным лейтенанта Шило.
Здесь, под Каунасом, мы держали еще несколько дней оборону, то есть вели упорные бои, при том с частыми переменами огневых позиций, но без отступления. Не успеешь отбить атаку в одном районе, враг начинает атаковать в другом или появляется с фланга, тыла, а артиллерии, как и других родов войск, не хватает.
Началось каждодневное отступление, конечно, с боями, но это не давало эффекта, так как сплошного фронта не было. Если мы обороняли какой-то населенный пункт или рубеж, то немец обходил или сбрасывал десант и оказывался у нас в тылу, да и не хватало боеприпасов, снарядов. Еще в первые дни под Каунасом нам вместо 122 мм снарядов привезли 45 мм. Только такие тогда были в других батареях дивизиона и в полку.
Очень странными и непонятными были следующие факты в первые дни войны —ведем оборонительные бои у какого-либо населенного пункта, затем отступаем, а на второй день опять оказываемся около или под этим населенным пунктом, тогда как колоннами руководили большие начальники (полковники, генералы), на руках которых были карты.
Порой, бывало, отступали очень беспорядочно, кто как мог, то есть в полном смысле слова драпали, это после наземного удара танков и самолетов с воздуха. Очень часто немецкие истребители гонялись за отступающими солдатами и на низкой высоте обстреливали из пулеметов. Немало издевались штурмовики и бомбардировщики. После бомбежки штурмовики на бреющем полете били с пулеметов или сбрасывали гранаты, что создавало большую панику.
Вместе с войсками было немало беженцев гражданского населения, стариков, старух, женщин и детей, которые на руках имели только узелки, а порой совершенно без ничего. Люди бежали, оставив все нажитое, а куда бежали, что дальше делать,
— не знали. Лишь бы не попасть в руки к немцам. Бывало, после боев или во время отступления, проезжая село или город, заскочишь в какую-нибудь хату, посмотришь
— никого нет ли. А там все оставлено, хозяева в спешке бросили все. Такое же положение было во многих местах, в учреждениях, организациях, торговых и общественных предприятиях. В подобных случаях отступающие войска уничтожали имущество и ценности, чтобы они не достались врагу.
В одном небольшом городе (название уже не помню), видимо, были армейские склады и там оставалось много имущества. Говорили, что и продукты питания — консервы, концентраты, крупы и др. Но особенно запомнилось то, что пехотинцы набросились на вещевые склады, где имелась армейская обувь, и некоторым из них удалось скинуть ботинки с обмотками и натянуть новые, еще не ношенные сапоги. Но потом какая-то часть установила охрану и организовали вывоз.
Такими делами, конечно, занимались немногие, то есть отдельные солдаты, а в основном никого и никакое богатство не интересовало. Наоборот, во время отступления, тем более бегства в первые дни, для солдата-красноармейца-пешехода все становилось лишним, тяжелым, даже поясной или брючный ремень. Приходилось видеть, когда бежит солдат, расстегивает ремень и бросает его.