Мы проехали совсем немного, как до нас дошли слухи, что над 211-м артполком (колонна которого двигалась за нами) якобы пролетели самолеты с немецкими опознавательными знаками. Этому слуху мы не поверили, просмеяли их, что у них в глазах мерещатся фашистские знаки, коли движемся к границе с Германией. Буквально через несколько минут после такого слуха подали команду: «На привал!». Голова колонны повернула налево в лес, то же самое сделали остальные части дивизии.
После остановки гаубицы установили в боевом порядке и распрягли лошадей. Орудийные номера стали чистить, приводить в порядок пушки и приборы, а ездовые — лошадей и амуницию. В это время старшина батареи Гаврилюк пригласил к себе меня и еще одного ездового. Он сказал, что нужно выбирать место для водопоя лошадей.
Из леса мы опять выехали на эту большую дорогу. Проехали немного, и лес закончился. Слева вдоль дороги растянулось ограждение из колючей проволоки. За ограждением — огромное ровное поле, а вдали виднелось несколько самолетов, и около них были люди. Но всему этому никакого значения не придали.
Мы проехали еще немного. С правой стороны дороги местность пошла вниз, был виден склон и проглядывала река. По этому склону спустились к воде, напоили лошадей и вернулись обратно. Старшина выстроил всех ездовых, а также разведчиков, связистов, радистов, то есть всех тех, за кем были закреплены лошади, и повзводно, с некоторым интервалом, отправил всех напоить лошадей. Расстояние было небольшое, и с водопоем закончили очень быстро, так же быстро дали лошадям овес. Только закончили эти мероприятия, как была подана команда: «Строиться на завтрак!» Разобрав кошелки, приготовились к построению на завтрак. В это время прибежал командир батареи л-т Григорьев и подал команду «Отставить завтрак!». Григорьев приказал старшине построить батарею на лужайке. Увидев командира батареи, его лицо, мы поняли, что случилось что-то неладное, неприятное, но что, понять не могли.
На лужайке выстроился весь наш 226-й гаубичный артполк. Перед строем выступил зам. командира полка по политической части батальонный комиссар Соболь. Он объявил, что фашистская Германия вероломно напала на нашу страну, перешла в некоторых местах государственную границу, но наши пограничники и войска отбросили их обратно. Не успели прослушать это сообщение, как стал слышаться гул на горизонте с запада, то есть с противоположной стороны нашему строю, начало темнеть и покрываться как бы темным куполом, размер которого все увеличивался, и горизонт все больше становился темным, потом черным, а гул все нарастал. Это летело бесчисленное количество самолетов, а мы, стоя в недоумении, наблюдали за тем, что будет дальше. Когда эта армада приблизилась, нам была подана команда: «Ложись!», и мы залегли на кромке леса.
Из этой армады часть (группа) самолетов, отделившись, уходила направо, часть налево, часть шла вперед. А одна группа, долетев до нас, развернулась, стала пикировать и сбрасывать бомбы. Но бомбы падали не на нас, а за лесом, на площадку, где стояли самолеты, которые мы видели, когда водили коней на водопой. Когда пикировали эти бомбардировщики, их марки и названия мы еще не знали, видели впервые. Но фашистские знаки — свастики черно-желтого цвета — были предельно ясно видны, и в памяти остались на всю жизнь. Эта бомбежка никакого вреда не наделала, видимо фашисты наше войско в лесу не обнаружили. Результаты бомбежки нам были неизвестны, до нас дошли только запахи гари, долетали отдельные осколки и то падали недалеко от нас.
Когда бомбежка закончилась, полк опять построили, состоялся небольшой митинг, где нам сообщили, что мы должны немедленно выступить в марш. Задача состояла в том, чтобы, как можно скорее, добраться до города Каунаса для занятия обороны. Немедленно запрягли лошадей, подцепили пушки, приведенные в боевое положение. Вся дивизия вытянулась колонной по большой дороге. Это было где-то в 7-8 часов утра, не позже, так как солнце над горизонтом поднялось еще невысоко. Так начался путь — мой путь и путь моих боевых товарищей в Великой Отечественной войне. Путь военного времени.
Не успели проехать несколько минут, как с хвоста колонны послышались пулеметные очереди и гул моторов самолетов. Я ехал в голове колонны и, когда оглянулся, то увидел такую картину: ни один человек не покинул строй, не спрыгнул с коня, несмотря на то, что немецкий истребитель летал над колонной и строчил из пулемета. Не успел я на все это взглянуть, как сам оказался на земле и услышал крики и стоны. Самое первое, что увидел, — это моя кобылица Ермачка лежала на асфальте с вытянутыми ногами, а остальные лошади упряжки перепутались. Только хотел подползти к Ер-мачке, как с хвоста колонны опять летит на низкой высоте истребитель и строчит из пулемета. Тут уж я крепко прижался к земле на дне кювета, видимо, инстинктивно, сам того не сознавая. Пролетели друг за другом несколько самолетов, строча из пулеметов. Когда подполз к Ермачке, она сделала несколько судорожных движений и полностью успокоилась, то есть отдала жизнь. Над правым ухом, еще пульсируя, выбивалась кровь из довольно большого отверстия, пробитого пулеметной очередью. Когда поднялся на ноги и выпрямился, не поверил своим глазам, что творилось на дороге. Творилось что-то неописуемое: лежали уже мертвые, стонали раненые, все перепуталось. Здесь погиб один из командиров огневого взвода лейтенант, фамилию которого я не помню. Этот лейтенант и еще один лейтенант, такой же молоденький, прибыли в нашу батарею за один или два дня перед отправкой в марш. Они прибыли сразу после окончания артиллерийского училища.
Когда подошел к упряжке орудия, увидел, что остальные лошади в нашей упряжке были целыми. Второй мой конь, Историк, запутанный в постромках, стоял возле Ермачки с опущенной головой, как будто в знак соболезнования.
Приняли срочные меры по восстановлению порядка, по оказанию помощи раненым, комплектованию боевых расчетов и упряжек. Я получил под седло нового коня из упряжи боеприпасов, а туда дополнили из обоза. После этих мероприятий немедленно тронулись в путь. Далее дорога была совершенно
Талип РАМАЗАНОВ
открытая, без леса и насаждений. Через некоторое время марша опять налетели бомбардировщики и произвели бомбежку. Но на этот раз ущерб нанесли меньший, чем при первом налете, так как колонны двигались рассредоточено, то есть подразделение от подразделения на значительном расстоянии. Как только появились самолеты, все по команде рассыпались по полю и залегли в глубоких кюветах. Кроме того, зенитчики, занявшие позицию недалеко от нас, открыли огонь и не дали фашистам вести точную, тщательную бомбежку. В таких обстоятельствах мы продолжали путь-марш.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Проехав небольшое расстояние, мы свернули с дороги и остановились на возвышенности, открытой со всех сторон. Здесь было приказано занять огневые позиции. Личный состав батареи, а также всего дивизиона недоумевал, почему это на такой невыгодной местности занимаем огневые позиции. Но нам никто не объяснял. Командир дивизиона старший лейтенант Бастрыкин и командир батареи лейтенант Григорьев где-то отсутствовали.
Все это время дивизионом командовал заместитель командира дивизиона старший лейтенант Бастрыкин, который, несмотря на свой пожилой возраст и солидную фигуру, лихо носился на своем красивом белом коне. Батареей командовал лейтенант Шило (возможно, Шилов, теперь уж точно не помню). Он прибыл в нашу батарею, когда выехали в лагеря, за несколько дней до выхода в марш. Лейтенант Шило — высокого роста, стройный. Он очень обходительно, но по-простому вежливо общался с личным красноармейским составом. Меня называл земляком, говорил, что он тоже из Уфы, но подробно поговорить нам не пришлось.
Не прошло и несколько минут, после того как приступили к оборудованию огневых позиций (начали рыть площадки под орудия, окопы для боеприпасов, ровики для расчетов, укрытия для конского состава), как вновь услышали гул моторов. Летели то ли бомбардировщики, то ли штурмовики. Тогда, в первый день, мы их еще не различали. Мы все залегли, как можно крепче прижимаясь к земле. Пришлось даже подумать, что сейчас они нас могут прижать к земле навечно, так как мы на этой открытой возвышенности лежали как на ладони. Но, как говорится, Бог нас помиловал. Самолеты несколькими группами прошли над нами дальше.
Постепенно вечерело, наступили сумерки и первая военная ночь. Наша батарея, а также другие батареи дивизиона продолжали оборудовать первые огневые позиции военного времени на некотором удалении друг от друга. Остальные два дивизиона были где-то в другом районе вдалеке.
Когда заканчивали земляные работы по оборудованию позиции, начало светать. В это время нам впервые пришлось позавтракать, то есть через двое суток. А тот завтрак, который был приготовлен 22 июня и который не успели раздать, остался на дороге, где нас впервые обстреляли из самолетов-истребителей. При обстреле лошадь рванулась через кювет, перевернула походную кухню, и наша гречневая каша размазалась по дороге, так мы ее вспоминали во время завтрака.
Не успели с аппетитом позавтракать, как поступила команда «Сняться с этих огневых позиций и двинуться в сторону г. Каунаса». Не было предела нашему возмущению, ведь вместо движения ночью, опять приходится ехать днем по со всех сторон открытой дороге.
Но что делать, война есть война. Как оказалось, это были еще цветочки. В путь тронулись, когда уже полностью рассвело. Конечно, двигались сосредоточено, побатарейно.
Когда проехали большое расстояние, стало известно, что дальше ехать нельзя, там впереди немцы. Это был немецкий десант, выброшенный с самолетов. Нужно было срочно развернуть боевые порядки против десанта.
Поэтому галопом помчались к небольшому лесу. Доехав до лесной полосы, наша батарея заняла огневую позицию на опушке, впереди и сзади которой была ровная открытая местность. Вновь приступили к земельным работам. Все это очень хорошо помню, все будто стоит перед глазами.
В это время командир батареи лейтенант Григорьев, получивший от командования какие-то указания и срочно взяв радистов и связистов, выехал выбирать «НП». В скором времени связь протянули, видимо, НП был недалеко. Поступила соответствующая команда по приготовлению к открытию огня. Ждать долго не пришлось, мы еще совершенно не окопались, но поступила команда: «К открытию огня по десанту, мотопехоте!» — и полетели наши первые снаряды. Затем начали вести беглый огонь всей батареей, то есть из всех четырех орудий сразу, при этом темп увеличивался. Помнится, как с «НП» командир батареи передавал: «Молодцы! Снаряды ложатся в цель хорошо, косят немецкую пехоту».
Вот в этот горячий момент над нами в воздухе появился отдельный немецкий самолет-разведчик (который в дальнейшем прозвали «кочергой»). По этому самолету наши зенитчики открыли огонь, и он, сделав небольшой круг, начал резко снижаться в направлении прямо на нашу батарею. Мы обрадовались, надеясь, что зенитчики его подбили. Но не тут-то было, пролетев над батареей очень низко, он взмыл вверх и опять начал кружиться над батареей (над нашей огневой позицией).
На наши головы стали падать немецкие снаряды, то есть этот самолет-разведчик корректировал огонь. Одним словом, началась настоящая артиллерийская дуэль. Всюду крики, стоны, появились раненые, убитые, а лейтенант Шило, сбросивший с себя гимнастерку и нательную рубашку, весь охрипший, бегал между орудиями и командовал, вел огонь.
В горячей, тяжелой обстановке кто-то крикнул: «С правого фланга за лесом появились немцы!». Это за изгибом лесной полосы. Тогда лейтенант Шило взял несколько человек, не входящих в орудийные расчеты, и отдельных ездовых, помогавших орудийным расчетом подносить снаряды, и вывел их туда на опушку леса, где появились немцы. Нас было около десятка человек, в это число попал и я. Мы залегли за деревьями, а впереди ровная площадь. Перед нами показались немцы на мотоциклах. Сначала ездили немного туда и сюда на занятых рубежах, а затем двинулись на нас пешие, затрещали автоматы. В это же время, оказывается, немцы появились и перед батареей с более близкого расстояния и шли явно в атаку на батарею. Поэтому до нас дошла (было слышно) команда «По пехоте прямой наводкой, снаряд... пли!» Вели беглый огонь по противнику, но по нам немецкие снаряды падали реже.
В нашем направлении, где мы лежали для отражения пехоты с винтовками старого образца и новыми карабинами, все ближе приближались немцы и огонь вели, возможно, не прицельный, но в нашем направлении по лесу. Надо полагать, знали, что здесь войско, и, возможно, видали батарею. Но мы пока огонь не открывали, то ли хотели подпустить поближе, то ли у каждого были свои соображения. А у меня была какая-то жалость, не хотелось стрелять в человека. Вроде бы хотел нажать на курок, но палец не слушался. Командовать нами было некому, так как из командиров (офицеров) один лейтенант Шило командовал, он прошел финскую кампанию, имел хороший опыт.
Этим временем, когда немцы все приближались к нам, подбежал Шило и хриплым голосом матюкнулся: «Почему не открываем огонь?» Подал команду: «Прицел такой-то, огонь по пехоте!» Кто установил прицел, кто нет, но прозвучали выстрелы.
Я не помню свой первый выстрел, то ли прицелился как следует, то ли нет, но только после наших первых выстрелов немцы припали к земле и стали передвигаться короткими перебежками, их было, видимо, не менее 50-ти человек, а может быть и более. Когда вскочили на очередной бросок, их было очень хорошо видно, так как расстояние оставалось небольшое. Тогда вроде я опомнился, понял, что опасность нависла, и, по-настоящему прицелившись, произвел выстрел более уверенно. Немец, обвешанный по пояс и с котелком, подпрыгнул, дрогнул и свалился, но тут же попытался подняться, встать на колени, на обе ноги (как бы вприсядку). Он оказался хорошей мишенью, я произвел второй выстрел и сшиб его.
Движение немцев замедлилось, так как и остальные товарищи повалили немцев, кто сколько. Лейтенант Шило приказал подкатить на эту сторону два орудия и тут же из них открыть огонь прямой наводкой. Сколько стреляли, не помню, но тут их полегло значительное количество, а остальные бежали назад.
Хочу остановиться на небольшом эпизоде. Когда после моих двух выстрелов по одному и тому же немцу, о которых я выше написал, солдат вздрогнул и упал. Затем хотел приподняться, но после моего выстрела совсем рухнул. Тут меня охватило какое-то неприятное чувство от сознания, что я убил человека. Нагрянули мгновенно мысли, как трагично воспримут сообщение о смерти его родные — родители, мать, отец, братья и сестры, близкие, друзья. Тут же представил себе, что со мной может такое же случиться в скором времени, и перед глазами предстали мои родители, все четыре брата такими же плачущими. От этого чувства я сам горько заплакал. В это время стрельба закончилась, атака была отбита, один из товарищей, по-моему Салихов, спросил: «Что с тобой, Рома (так большинство звали меня)?» Я ему, конечно, не сказал, в чем дело. Подумал (и не только подумал, а испугался), что разнесут слух — мол, пожалел немца-фашиста — будут смеяться, а кто его знает, может быть, даже привлекут к ответственности. Об этой истории я стеснялся говорить кому-либо до последних лет, до своего пожилого возраста. Но тот немец, его поза, у меня всю жизнь перед глазами. Конечно, это чувство немедленно прошло, когда начали гибнуть мои боевые друзья в тех или иных боевых операциях. Поэтому за их смерть приходилось мстить, и в дальнейшем видеть гибель фашистов от орудийных ли выстрелов своей и других батарей, от своего ли автоматного выстрела (очереди). Стал чувствовать, что я исполняю свой долг, как бы это воодушевляло и радовало, что ты уничтожил фашиста. И все же думалось разное, человек убивает человека.
Не успели отбить атаки с двух сторон, сразу после прекращения огня, стали разбираться, приводить в порядок, что было возможно, после налета, обстрела немцами. Оказалось несколько человек раненых и убитых. Всех раненых и мертвых забрали санитары, медработники.
В этом бою был тяжело ранен орудийный номер нашего первого орудия, мой земляк, с которым вместе прибыли в армию, уфимец Женька Брядов. Он окончил десять классов школы № 3, которая и сейчас размещается на улице Пушкина, рядом с Советом Министров. Когда прощались, то Женя Брядов был в тяжелом состоянии, ранен был в грудь и руку, разговаривать не мог, хотя и сознание у него вроде было.