Все, собственно, и началось с телефона. Не того уличного, куда вкладывались монетки, или домашнего, навсегда привязанного к розетке. А со служебного. Он не требовал монеток.
Так уж случилось, что Ванечке не выписали пропуск. Он ходил на новую работу еще без удостоверения, и поэтому неприятным сюрпризом стало однажды то, что редактор не выписала пропуск. Забыла. Служба охраны развела сострадательными руками, но вход был закрыт. Пропуска не было.
Тогда он и позвонил по пластмассовому недоаппарату, который не соединял ни с Богом, ни с адом, только с кабинетами.
(Так первый выбравшийся на сушу доисторический полуящер-полурыба не напоминал ни карпа, ни будущего динозавра. Его потом назвали тиктааликом, и даже в самом его имени есть что-то недоделанное. Два «а», тикающий звук и какой-то Алик, рожденный до всякого человеческого имени, глупая поделка, неуклюжий предок, пропущенное звено.)
– Да, – сказал звонкий девичий голос, которого там не могло быть (он слишком хорошо знал все голоса в той комнате на четвертом этаже: низкий Риммы Леонтьевны, кошачий Жанночки Усиковой, глупый, как у всех людей с красивыми голосами, Виктора Георгиевича). Нет, этот голос, сказавший «да» был незнакомым.
– У меня нет пропуска, мне забыли выписать! – сказал он. – Меня зовут Ваня Т.
– А меня Лена С., я новый сотрудник нашей редакции. Я сейчас выпишу вам пропуск!
Собственно, она с этой минуты и открыла для него все неожиданные двери. Просто он пока об этом не знал.
Их история развивалась стремительно.
Она жила на Бауманской, в доме с круглыми окнами. Прямо напротив церкви, в которой крестили Пушкина. То есть, конечно, этот храм никакого Пушкина и в глаза не видел (это подделка, как многое в этой истории): просто был построен на том месте, где стояла раньше деревянная церковь Владимирской Богоматери (вторая половина XV века, пригородное селение Елохово, там еще в 1468 году родился знаменитый юродивый Василий Блаженный), потом ее разрушили, в 1717 году построили каменный храм, где и крестили непонятного мальчика, похожего на арапчонка, потом снесли и его – и арапчонка, и храм: в 1837-м стали строить новый, каменный.
В общем, там она и жила.
Круглые окна, муж, сын, в доме пели и смеялись. А по праздникам делали запеченную утку.
Он звонил ей с улицы:
– Я приду.
– Обязательно приходи.
С мужем они подружились.
Их роман длился шесть лет.
Все эти шесть лет, если разбуди его ночью и спроси: «Кого ты любил в этой жизни?» – он бы ответил: «Лену и Машу». Маша была историей прошлых лет, но мужчина настоящие истории никогда не забывает. Предает, изменяет, теряет того, кого он любил, но не забывает. Разбуди его ночью – всех назовет, никого не перепутает.
И тем не менее что-то его в этой не забывающей ничего ночной и дневной глубине скребло.
Он давно обратил внимание: после первых двух лет, провожая Лену до метро из своей квартиры (доширак, пластиковое пиво, никаких запеченных уток), он стал смотреть на других женщин. Странное дело: он выжат как лимон, секс был два раза, ничего ему сейчас уже вроде не надо – а смотрит, освободившись от нее (помахал на прощание, ее спина исчезла в дверях метро), как будто хочет узнать кого-то в толпе, как будто хочет, чтоб и на него посмотрели, окликнули.
«Я искала тебя – ночами долгими, дворами темными, – пела потом еще несуществующая Земфира. – А когда нашла, с ума сошла. Ночами-чами-чами-чами-чами-чами…»
Вот и он искал.
Так – постепенно – жизнь стала внутри гнить. Разлагаться. Но он еще не знал насколько. И что жизнь – не его.
…Расстались, кстати, они тоже по телефону. Тогда уже появились мобильники. Уже не только новые русские в своих разноцветных пиджаках, за которыми закрепился в народном завистливом сознании на короткое время этот баснословный дорогой беспроводной телефон, говорили в «трубу», но и нормальные люди. И он уехал на две недели в Италию, к своему другу. Там – на берегу Средиземного моря – он первый раз ей изменил. Девушка была милая, но это того не стоило. Однако, напившись, на темном ночном пляже, выйдя к самой кромке звучащего древним гулом моря (не оттуда ли выползал на доисторическую сушу недоделанный миром лопастеперый тиктаалик?), он позвонил в Москву, на Бауманскую, и сказал, задыхаясь от счастья, моря и чувства вины: «Лена, я очень люблю тебя!»
– Я сразу поняла, что что-то произошло, – сказала она ему потом в Москве. – Ты, что, мне изменил?
– Ну что ты! – ответил он. – Я очень люблю тебя!
(Так, собственно, и было. Разбуди его ночью, и он скажет: «За всю жизнь я любил только двоих. Хотя было много! Это Лену и Соню». Упс. Маша уже выпала. Просыпалась просом в прореху памяти. Но Лена все-таки там осталась.)
Звонить из роуминга было дорого. Но он все стоял и говорил (пьяный, счастливый, лгущий):
– Я очень люблю тебя.
А когда вернулся, понял, что больше не хочет с ней жить. Ни при каких условиях. Рана этого осознания была велика, кровоточила (он много плакал дурными ночами пьяный), но жить он с Леной не мог.
И тогда они расстались. Опять же по телефону.
Через полмесяца она снова позвонила ему. Мобильные операторы тогда снимали деньги и с того, кому звонят, и с того, кто.
– Я сейчас живу на даче, я одна, – говорила она, плача. – Я совсем одна. Никого не хочу видеть. Я смотрю на верхушки ночных деревьев и понимаю, что нет без тебя жизни. Верхушки шумят, а жизни нет.
Они говорили так долго, что лимит оплаты кончился. «Абонент недоступен, средств на вашем счете недостаточно», – сказал металлический голос.
Делать было нечего, разговор прервался: онлайн-банки еще не придумали.
А потом она заболела.
Врачи предположили, что скорее всего спусковым механизмом этого вида рака был стресс. Или она врала. И просто там что-то уже зрело внутри, без всякого стресса, без всякого расставания. Ну так бывает. Говорят, что на онкологию влияет даже неправильный рацион: 35% из всех причин развития рака именно он. Злоупотребляешь ты белками, жирами и углеводами или, наоборот, потребляешь их недостаточно – будь готов к проблеме. (Вообще удобно врачи устроились!)
В общем, прилетела сюда та однажды жадно съеденная жареная утка. Помахала прощальным убитым крылом. Жир ее, утиный, черносливный, с шафраном, сыграл свою неприятную роль. А что ты, убийца гусей и уток, хотел? Концентрация канцерогенных метаболитов. Воздействие на микрофлору кишечника. Негативное влияние на клетки органов. Стимуляция онкопроцесса. Воздействие на эндокринную систему, на иммунитет и на свертывающую систему крови. «Впрочем, до конца это нашей науке неизвестно», – говорил скучным голосом врач.
– А это могло быть от стресса? – потерянно спросила она. Как будто это могло ей хоть чем-то помочь.
– От стресса может быть все, – сказал тот.
Но – даже мучимый чувством вины – Ваня Т. не вернулся. Да и не нужно было. Все двери закрылись, и выписать пропуск было некуда. Телефон молчал.
Но когда в свой очередной день рождения он пришел встречаться с давним другом в ресторан, ровно в семь часов вечера телефон ожил.
Это тогда его поразило. Можно было позвонить утром (пока он один), можно было позвонить днем (когда он еще ездил по своим делам), но Лена позвонила ровно в семь. Ваня, только севший за стол и развернувший меню, извинился, вышел из-за стола и, как был, без пальто и пиджака, в одной легкой рубашке, стоял на лестнице какого-то кабака, в который входили и откуда выходили люди (дверь открывалась, впускала клубы морозного воздуха и снова закрывалась), стоял и в ярости слушал по-прежнему девичий прекрасный голос женщины, которую он когда-то любил.
Она говорила про работу, про новый курс лечения (успешный), про жизнь ее сына и не ушедшего от нее до сих пор мужа, посторонние люди входили гурьбой и по одиночке, лестница была узкая, его толкали, он извинялся, люди просили прощения, охранник на входе был недоволен, а разговор все длился и длился (в эти времена разговоры в одном городе стали уже безлимитны: никто уже не прервет голосом операционистки ваш телефонный ревнивый бред или влюбленный лепет, ну, может быть, только батарея сядет, но она не садилась), и Ваня стоял и думал: «Все это бесчеловечно. Она позвонила именно в семь часов. В день рождения. Когда я либо собрал гостей дома, либо пришел с кем-то в кабак. Она не спросила, один ли я. Она не выбрала другого времени, более удобного. Она позвонила в самый неудачный момент. Она это сделала специально».
Но Лена, конечно, не сделала этого специально. Просто дверь, которую она открыла для него, как открывала раньше всегда все другие двери, теперь закрылась. И осталась только эта – с клубами морозного воздуха. За которой ждала темнота, грядущая ночь и машина обескураженного долгим его отсутствием приятеля. Который уже полчаса сидел в зале с бессмысленно развернутым меню.
«Утка с шафраном и апельсинами, – говорило меню. – Хочешь сладких апельсинов?»
Апельсинов он не хотел.
– Ты знаешь, – сказала она однажды, еще во время их долгого романа. – Я бы не хотела жить с тобой в одной квартире. И мне это неудобно, и тебе. Мы, в сущности, самостоятельные звери. Самодостаточные. Полурыбы, полумлекопитающие. Так что нет! Только не на одной территории! Но я бы хотела жить в доме напротив. Чтобы мои окна выходили на твои. И чтобы я всегда тебя видела.
«Как в аквариуме», – подумал тогда он. Но в ответ сказал:
– Это было бы замечательно.
И вот теперь он давно живет с семьей, они плавают с домочадцами, как красивые, разнокалиберные рыбки в тривиальной двушке, сталкиваются боками, злятся друг на друга, но он помнит ее, ту, открывшую ему все двери, самую свою главную рыбу. Научившую его всему.
Рыбу, которая ему никогда больше не позвонит.
Он даже не знает, жива ли она.
И почему-то боится узнать.
Он сидит с дочерью, учит вместе с ней уроки, а если и вспоминает о той, своей первой настоящей любви (на самом деле вторая, но люди вообще все время меняют точку отсчета), то только по большим зимним праздникам. Он твердо знает, что им больше не встретиться. Никогда. Но если где-то в толпе ему покажется, что он видит ее (но как? неужели? нет, показалось!), то он успевает все время нырнуть в испуганную сторону, старается, как иуда, затеряться в толпе. Нет возврата к былым возлюбленным. Нет заклинания, которое оживит пепелище. Нет смысла и нет тоски. Нет даже того номера в книжке.
Они нарядили елку, украсили ее двуцветными шарами (очень стильно), не повесили на искусственные лапы ни одной птички, ни одной золотой или серебряной рыбки. Эволюция не допустила ни одного искусственного существа: только шары. Внизу положили – много блестящей однотонной фольги. Пусть все будет немногоцветным.
… И вдруг – сегодня – у него зазвонил телефон.
Дмитрий Воденников