Читайте Часть 1, Часть 2, Часть 3, Часть 4, Часть 5, Часть 6, Часть 7 романа "День да ночь" в нашем журнале.
Автор: Михаил Исхизов
Впереди был почти весь день, но и дел предстояло выполнить немало. Вырыть щели, потом укрытие для машины, снять заводскую смазку со снарядов, пристреляться… А приедет новый комбат, он еще что-нибудь придумает. Не может такого быть, чтобы комбат не придумал, чем солдату заняться.
Афонин и Бакурский все еще рыли дальнюю щель.
Обычно щели роют экономно. Метр пятьдесят в глубину, семьдесят сантиметров в ширину и два метра в длину. Вполне достаточно, чтобы три человека могли ненадолго укрыться от артобстрела или бомбежки. Здесь, на двоих, хватило бы и полтора метра в длину.
Ракитин подошел почти вплотную. Сорвал стебелек пожелтевшей, высохшей травки, стоял, покусывая его, смотрел, как они работают.
Сколько земли перекопал Ракитин, подсчитать невозможно. Но чтобы так рыли щель, видел впервые.
Бакурский снимал очередной штык. За ним шел Афонин, выбирал осыпавшуюся землю и выкладывал ее на бруствер. И гнали они так девятый или десятый метр. Но мелко. Не больше чем на метр. Не щель, а канава.
Ракитин глядел, пытался понять, что они такое роют? И зачем?
Афонин слышал шаги командира, слышал, как он остановился. Не отрываясь от работы, ждал, пока сержант заговорит. Но не дождался. Разогнулся, посмотрел на командира.
– Мы с Бакурским подумали…
– И вместо щели стали рыть ход сообщения, – продолжил Ракитин.
– Точно, – подтвердил Афонин. – Понимаешь, сержант, ночью каждая светлая точка – цель. Если отсюда ракету пустить, они сразу засекут. Из щели уже не выберешься. А по ходу можно быстро перебежать и работать в другом месте.
– Далеко вы эту траншею тянуть собираетесь?
– Я бы ее до орудия тянул.
Ракитин оценил. Такая траншея – это уже кое-что. Может быть по ней и удастся выбраться. Афонин, ничего не скажешь, соображает. Мог бы, конечно, сначала и посоветоваться. Хотя, какое это имеет сейчас значение…
– Дельно, – похвалил он. – Не знаю, как до орудия, а потянем ее, сколько сможем. Дайте и мне место. Зря я, что ли, лопату захватил?
* * *
Когда Ракитин, Афонин и Бакурский вернулись к орудию, здесь еще продолжался процесс обучения и воспитания. Возле ящиков со снарядами сидели на земле Лихачев и Дрозд, похожие друг на друга, как братья-близнецы. И у того и у другого запыленные лица со светлыми полосками на лбу и на щеках – следами стекавших капель пота. Оба без ремней, в расстегнутых до последней пуговицы гимнастерках. Обмундирование у Дрозда потеряло свежесть и щеголеватость и, хотя не достигло состояния, в котором находились гимнастерка и шаровары Лихачева, но был уже заметен первый, довольно успешный шаг к этому.
Перед ними прохаживался свеженький Опарин и поучал:
– Это только первых погода трудно. Потом человек привыкает. Некоторым даже нравится…
– Загонял мужиков, – заметил Афонин погромче, чтобы Опарин услышал.
Опарин тотчас повернулся и отрапортовал:
– Товарищ сержант, рядовые Лихачев и Дрозд отдыхают после тренировки. С ними проводится беседа о необходимости достижения высокого индивидуального мастерства.
Лихачев и Дрозд встали.
– Сдвиги есть? – поинтересовался сержант.
– Так точно! Задачу усвоили. Старались до шестого пота.
– На седьмой пот нас уже не хватило, товарищ сержант, – добавил Лихачев. – Но мы довольны. Работа не совсем творческая и несколько однообразная, но может помочь нанести существенный урон противнику. Именно это нас в ней и увлекает.
– Увлечений у нас сегодня будет навалом, – обрадовал солдат Ракитин. – А сейчас отдыхать. Час отдыхать, потом все за лопаты. Рыть нам сегодня, как кротам.
– Товарищ сержант, почему бы вам не вздремнуть минут сто двадцать? – предложил Лихачев. – Уйти к машине, влезть в кузов и вздремнуть. Пока мы отдыхать станем, вы поспите.
Только после этих слов Лихачева Ракитин по-настоящему почувствовал, как ему хочется спать. И голова болит, и думать ни о чем толком не может, и глаза слипаются. Непременно надо было поспать час-другой.
– Точно, – согласился он. – Пойду в машину, немного посплю. Старшим Опарин. Лихачев, через час разбудить.
ДЕНЬ
«Час отдыхать!» – приказал командир. И Дрозд понял, что через час ему опять подбросят работенку. Поэтому он плюнул на свой престиж штабного писаря, выбрал место, где трава показалась ему погуще и помягче, лег на спину, закинул руки за голову и стал смотреть в небо, укутанное облаками. На товарищей по оружию ему смотреть не хотелось.
Товарищи по оружию тоже разбрелись.
* * *
Бакурский занял свою постоянную позицию за бруствером. Едва он прикрыл глаза, как вспыхнули красные пунктиры трасс. «Фоккер» подкрался со стороны солнца. Бакурский только что смотрел в ту сторону, и никого там не было. На какие-то секунды отвел глаза, и именно в эти секунды появился «фоккер». Перечеркнул небо черной молнией и ударил по кабине штурмана…
* * *
Афонин принес пустой ящик из-под снарядов, положил его у стенки окопа и поставил рядом лопату. Порылся в сидоре, достал небольшой напильник и длинный тонкий оселок. Он внимательно осмотрел лопату, пристроил ее на ящике и стал точить. Т-р-р, х-р-р… Т-р-р, хр-р-р… Т-р-р, х-р-р…
* * *
Опарин хотел побриться. Нацелился пойти за сидором, где лежала бритва, но его остановил Внутренний голос и напомнил, что бритье без горячей воды – не бритье, а сплошное мучение.
Опарин не хотел менять свои планы. Но и спешить не стал. У него было вполне достаточно времени, чтобы выяснить свои отношения с Внутренним голосом, который без спроса лез во все, как затычка в дырку. Опарин так и заявил Внутреннему голосу.
Внутренний голос посчитал, что ему грубят, обиделся и сухо сообщил, что только предупреждает, а за последствия ответственности не несет.
Опарину пришлось доказывать, что о горячей воде он и сам помнит. Согреть полкотелка – дело несложное.
Внутренний голос выслушал и ехидно заметил, что сидор, в котором находится бритва, Опарин оставил на машине. А там сейчас спит сержант Ракитин. Сержант, можно сказать, сутки не спал, и только совершенно бессовестный человек станет будить его.
Теперь уже грубил Внутренний голос. Но Опарин не стал сводить счеты. Он спокойно и доходчиво объяснил, что сидор можно взять тихо, и сержант не проснется. Такое вот кино…
Внутренний голос, хорошо знал характер Опарина, не стал мелочиться частными деталями и пошел с козыря. Он заявил, что вообще не видит необходимости бриться сейчас, когда и брить еще почти нечего. Можно и до завтра подождать. Такое вот кино…
Мысль эта показалась Опарину интересной.
* * *
Лихачев в душе все еще праздновал свой переход в орудийную прислугу. Душа его резвым жеребенком скакала по полю, кувыркалась в траве, обнимала ничего не ведающих об этом товарищей. Но сам Лихачев не мог ни скакать, ни кувыркаться, ни тем более, обнимать. Попытайся он сделать такое – его бы не поняли. В лучшем случае – могли бы накостылять. В худшем – рассудили бы, что нормальный человек обниматься не полезет, а сбрендившего солдата у орудия держать опасно. И отправили бы в госпиталь, прежде чем он успеет проявить свою доблесть.
Переполнявшие его восторг и нежность Лихачев мог излить только на предмет своей мечты – 57-миллиметровое орудие. Вначале он любовался пушкой издали. Потом пошел вокруг орудия, разглядывая, ощупывая и поглаживая его.
Водил пальцем по царапинам на стволе, осматривал пробитый осколками щит, бережно дотрагивался до зачехленного прицела, ласково поглаживал солидный казенник. И все время пришептывал, притоптывал ногой, прищелкивал пальцами.
– Ты что, заговариваешь ее? – лениво поинтересовался Дрозд.
– Ага, – отозвался, не отрываясь от своего занятия, Лихачев.
– В заговоры веришь?
Дрозд уже собрал немало такого, о чем сумеет рассказать, когда вернется в штаб. И спящие здесь, и некурящие, и обгорелые, и психованные. А этот пушку заговаривает.
– Нет! Разве я ненормальный!
– Чего ты ее заговариваешь, если не веришь? – занудно не отставал писарь.
– Чего, чего? Мало ли чего? На всякий случай. Ты что, не понимаешь? Она все время на прямой наводке.
Не хотелось сейчас Лихачеву вести праздные разговоры. Он повернулся на левой ноге, провел ладонью по глубокой царапине, оставленной осколком, сплюнул через левое плечо и три раза щелкнул пальцами правой руки…
Вообще-то Лихачев никакого представления о том, как принято заговаривать пушку не имел. Но посчитал, что в непредсказуемых фронтовых условиях вполне сгодится все то, что делали студенты художественного училища, когда шли на экзамен. Там обстановка тоже была достаточно напряженной. И теперь он усердно трудился, пока не выложил все свои знания и не сделал все, что мог.
Закончив обряд, Лихачев по-хозяйски уселся на станину своего орудия. Сидеть на округлой станине – удовольствие небольшое. Но это как для кого. Лихачеву было хорошо. Ему теперь все было хорошо, так хорошо может быть только человеку, у которого исполнилась мечта.
– Т-р-р, х-р-р… – Скрипел в нескольких шагах от него напильником Афонин.
Лихачев представлял себе, какая распрекрасная жизнь начнется, когда он расстанется с машиной. Не надо будет часами копаться в моторе, искать неисправности, которые и найти невозможно. Не надо будет мыть эту огромадину. А ездить он станет, как все нормальные люди, только в кузове.
– Т-р-р, х-р-р… Т-р-р, х-р-р… Т-р-р, х-р-р… – Надоедливо скрипела железяка.
«Скорей бы он кончал точить свою лопату», – старался сдержать нарастающее раздражение, Лихачев.
Он ласково провел рукой по станине. Станина была теплой и гладкой. На душе у Лихачева тоже стало тепло и гладко. Он подставил лицо легкому ветерку и решил, что будет так сидеть весь час, отпущенный им для отдыха.
– Т-р-р, х-р-р… Т-р-р, х-р-р… Т-р-р, х-р-р… – скрежетал напильник. Громкий и противный скрип мешал думать, мешал наслаждаться теплом станины и легким ветерком. Мешал жить.
Лихачев старался не слушать. «Красивая у нас пушка, – старательно думал он. – Как скрипит… Как скрипит, – отзывалось где-то в глубине головы. – Надо будет перекрасить орудие… Шестиствольный миномет и то так противно не скрежещет… Пушка зеленая, как лягушка. А в траве уже желтые тона появились. Осень. Надо перекрасить…»
– Т-р-р, х-р-р! Т-р-р, х-р-р! Т-р-р, х-р-р! Т-р-р, х-р-р! – невыносимо визжал напильник.
«Так жить нельзя! – не выдержал Лихачев. – Чего это Афонин издевается над лопатой?!»
Он оторвался от теплой станины и решительно подошел к Афонину. Нажать на Афонина он не мог. Но что-то надо было делать.
– Это ты все одну лопату точишь?! – спросил он с возмущением и удивлением.
– Одну, – кивнул Афонин, не поднимая головы. – А что?
– Да вот, знакомая мелодия. Напоминает музыку к трагической опере «Плач жестянщика».
Афонина такая оценка, видимо, устраивала. Он деловито и беспощадно продолжал водить напильником.
– У нас в расчете не все, оказывается, любят оперную музыку, – сообщил Лихачев.
Если Афонина эта новость и взволновала, то не настолько, чтобы он бросил работу.
Лихачев решил зайти с другой стороны.
– Интересно, сколько может опытный в этом деле человек точить одну лопату? – спросил он.
Афонин и на этот раз ничего не ответил. Не поднимая глаз, он продолжал водить напильником. Вперед-назад, вперед-назад, вперед-назад. Т-р-р, х-р-р!! Т-р-р, х-р-р!! Т-р-р, х-р-р!!
Знал Лихачев, что Афонин человек обстоятельный, но чтобы столько времени и так занудно возиться с какой-то занюханной лопатой?.. Тем более, что скоро они опять пойдут копать. Станет она опять тупой и зазубренной.
Внутренний голос все-таки сумел убедить Опарина, что бриться сейчас – это пустая трата сил и времени, и он задумался: чем бы заняться. Но очень быстро, не без влияния того же Внутреннего голоса, пришел к простому решению, что можно провести оставшееся свободное время, не занимаясь ничем.
Опарин и стал заниматься ничем: прислушался к тому, как общаются Лихачев и Афонин. Разговор показался ему интересным, но вступать в него Опарин не стал. С любопытством ждал, что получится у Лихачева с совершенно непробиваемым Афониным.
Дрозд, у которого скрип напильника уже давно сидел в печенках, тоже помалкивал. Сработал, наконец, у писаря инстинкт самосохранения.
– Я и не знал, что это такое интересное дело – точить лопату, – начал Лихачев разрабатывать новую тему. – Тут тебе и увлекательный трудовой процесс, и польза для общего дела. Причем все время льются ласкающие ухо простого человека звуки.
Афонин отложил напильник.
Для Лихачева это явилось ярким примером могущества слова, силой которого он смог укротить трудовой фанатизм товарища.
– В конечном счете торжествует разум! – сообщил он и посмотрел на Опарина. Пусть Опарин оценит.
Опарин ответил взглядом, полным уважения.
Но разум торжествовал недолго. Афонин провел пальцем по лезвию лопаты и нащупал какие-то огрехи. Такое у Афонина не проходило, и он снова взялся за напильник.
Опарин скорчил гримасу и развел руками. Следовало полагать, что разум, как могучая и торжествующая сила, потерял у Опарина всякий авторитет.
Лихачев мужественно выдержал этот удар и снова бросился в бой, защищая теперь уже не только свои страдающие уши и истерзанную душу, но и попранные честь и достоинство разума.
– Хочешь, я тебе кирку принесу, – предложил он. – У нее один конец обломан. Вполне можно заточить.
Афонин это заманчивое предложение пропустил мимо ушей.
– А еще лучше – лом! – решил Лихачев. – Опарин им какую-то гранитную скалу долбил и затупил. Теперь не поймешь, где у лома острый конец, а где тупой. Может, заточишь?
Опарин хотел вмешаться и сказать, что Лихачев, как всегда, треплется. Но удержался, не стал мешать.
Афонин по-прежнему скрипел напильником, как будто не стоял у него над душой изощряющийся в ехидстве Лихачев.
– Ну его к черту, этот лом! – передумал Лихачев. – Давай бронебойные снаряды заточим! Я помогу. Если они острыми станут, будут броню насквозь прошибать. Их много, пятьдесят пять ящиков. Нам вдвоем на неделю хватит.
Афонин молчал. Делом был занят человек. Он отложил напильник, взял оселок и стал обхаживать режущую кромку. Теперь вместо скрипучего и надоевшего «Т-р-р, х-р-р… Т-р-р, х-р-р…» звучало легкое, как полет, как пение птицы «Вжжик - вжжик… Вжжик-вжжик…»
Лихачев тоже замолчал. Он почувствовал, как ничтожны его возможности, как смехотворны его попытки остановить Афонина. Ему не верилось, что Афонин прекратит точить лопату. Ему не верилось, что Афонин вообще когда-то кончит точить лопату.
А Афонин кончил. Совершенно неожиданно. И стало тихо, совершенно тихо… О такой благодатной тишине Лихачев даже не мечтал. Не имел представления, что такое может быть…
Афонин отложил оселок в сторону и впервые за все это время посмотрел на шофера.
– Ты чего замолчал? – спросил он.
– Иссяк, – признался Лихачев.
– Жалко. С разговорами веселее работается.
– Какой же это разговор? Ты же молчал все время.
– Я слушал. Шутки у тебя веселые. Чего мешать.
– Да, шучу вот все… – машинально подтвердил Лихачев.
– И где ты такому научился? У художников, наверно? – допытывался Афонин.
– У них у самых, – согласился Лихачев. – Они меня учили. Каждый день. Кроме выходных.
– Умные мужики, – оценил Афонин учителей Лихачева. – Я ни одного художника до сих пор не встречал, – добавил он с сожалением.
– Как-нибудь познакомлю, – пообещал Лихачев. – Кончится война – заходи, познакомлю.
– Зайду, – согласился Афонин.
– Ты лопату уже наточил? – осторожно поинтересовался Лихачев, и надеясь, и не надеясь, что Афонин закончил свою работу.
– Кончил. Теперь все в порядке.
Лихачев почувствовал облегчение. Как если бы зуб у него болел и вдруг перестал. Осталось только любопытство. Не мог он представить, что можно точить лопату добрых полчаса, и не мог понять, зачем это нужно. Может у Афонина лопата какая-то особенная? Так нет, самая обычная, армейская.
– Отчего ты такой влюбленный в эту лопату? – спросил Лихачев.
Афонин повел ногтем большого пальца по остро отточенному лезвию, полюбовался ровной белой полоской, появившейся на ногте и остался доволен.
– Посмотри на нее, – подал он лопату Лихачеву. Подал аккуратно и бережно. Лихачев послушно взял. Погладил отполированный черенок, постучал костяшками пальцев по глухо зазвеневшему металлу. Ничего особенного усмотреть не мог, но, уважил хозяина, вернул ее так же бережно и аккуратно.
– По-моему, ничего особенного, – Лихачев решил быть откровенным. – Ты не обижайся, но мне и до этого приходилось несколько раз видеть лопаты.
– Инструмент? – не обращая внимания на легкое ехидство, звучавшее в голосе Лихачева, спросил Афонин.
– Инструмент, – согласился тот. Против этого, при всем желании, он не смог бы возразить.
– Теперь понял?
– Ничего не понял, – искренне признался Лихачев.
– Все шутишь? – не поверил Афонин.
– Честное слово, не шучу. А что тут надо понимать?
– Ты же сам сказал – инструмент!
– Сказал. Ну и что? – Лихачев почувствовал, что от этого разговора он постепенно обалдевает.
– То, что инструмент должен быть красивым.
– Как лопата может быть красивой? – удивился Лихачев такому неправдоподобному афонинскому утверждению.
– Если ее содержать как следует, она красивая, – объяснил Афонин. – Чего тут непонятного.
– Но лопата не относится к произведениям искусства. Лопатой копают! Не может она быть красивой! И точить ее без толку. Через полчаса она опять тупой станет.
– Ты ее через полчаса опять наточи.
– Зачем? Зачем ее все время точить, она и так землю режет.
– Так, да не так. Когда ее содержишь, она острая и красивая. С такой лопатой работать приятней. Как можно не хотеть?!
– М-да, интересное кино получается, как говорит Опарин. Это значит, я должен все время хотеть ее содержать. Так, что ли?
Точно, – Афонин, кажется, обрадовался, что сумел, наконец, объяснить Лихачеву истину. – Инструмент ведь…
– Ладно, это я обдумаю, – не стал ни спорить, ни соглашаться Лихачев. – Но ты скажи мне: если ты все время свою лопату содержишь, то как она оказалась в таком состоянии, что тебе ее полчаса точить пришлось?
– Земля тяжелая, – Афонин осмотрел полотно лопаты. – Со щебенкой. Глянешь поверху – степь, все как положено. А два штыка снимешь – камней полно. Известняк, лопата его режет, если как следует нажать. Но она от этого, как пила, становится вся в зубьях.
– Долбим на голодный желудок известняк… – лениво возмутился Опарин. – В я не шахтер, чтобы камень долбить. Встречу жирного Синютина, взорву его к чертовой матери, вместе с кухней. Противотанковой гранатой.
– Под трибунал пойдешь, – предупредил Лихачев.
– Я тебя в свидетели вызову. Они, когда гимнастерку с тебя снимут и посмотрят на твои мощи, сразу меня оправдают. А тебя в великомученики зачислят, – Опарин всмотрелся в чумазую физиономию Лихачева, в его голубые глаза. – «Лик» у тебя сейчас вполне подходящий, и будут с твоей физианомии иконы рисовать.
– А если Синютин привезет нам на обед жареного поросенка? – постарался увести разговор от своей особы Лихачев.
Все понимали, что не привезет им Синютин на обед жареного поросенка. Понимали и то, что не станет Опарин взрывать ни кухню, ни повара. Шел треп, обычный солдатский треп. А при трепе неважно, шутишь ты, или говоришь всерьез.
– Если жареного поросенка, не буду взрывать. Пусть живет.
– Едал ли ты, Опарин, когда-нибудь жареного поросенка? – поинтересовался Лихачев. – Чтобы целиком на столе лежал, как на картине.
– Как в кино? – переспросил Опарин. – Нет, не едал. Откуда бы я его взял? Буржуйская еда. Но знали бы вы, братцы, какие щи варит мать!..
Опарин прикрыл глаза и понюхал воздух. Лицо его стало довольным и умиротворенным, потому что каким-то чудом почувствовал он аромат домашних щей. Такое вполне может произойти, если очень хочется есть.
– Настоящая еда – это медвежатина, – Афонин отложил лопату. – С чесночком. И дух у нее сытный, и вид красивый. Темно-красная, с белыми зубками чеснока. Отвалишь ломоть, с ладонь, пригладишь его с горбушкой хлеба – и сутки сыт. Только водичку попиваешь.
– Мы, когда при деньгах бывали, покупали «собачью радость» – стал вспоминать и Лихачев.
– Это что такое? – заинтересовался Афонин.
– Обрезки колбасы. Шикарная еда. Когда в магазине колбасой торговали, оставались обрезки разных сортов. Их в кучу сваливали и продавали по дешевке. Поешь «собачьей радости», потом кусок хлеба повидлом намажешь, и кружек пять чаю примешь. У нас в общежитии титан стоял. Шикарно мы жили: кипяток – круглые сутки. Чай пили, как купцы.
– После щей жареную картошечку с луком. Крышку со сковородки снимешь – оттуда пар… – продолжал Опарин. – А запах!.. Запах такой, что недожареную картошку начинаешь из сковородки таскать.
– Сала сначала надо положить. Нарезать тонкими кусочками, оно прозрачным становится, потом уже картошку класть, – напомнил Афонин.
– Не обязательно. – Лихачеву до войны попробовать сала так и не пришлось, и он к этому продукту относился без почтения. – Главное, чтобы лук хорошо поджарился, чтобы он золотистым стал. Мы картошку тоже жарили…
– Можно и лучок поджарить, можно и сало. Так даже лучше, – постарался примирить их Опарин. – Главное – посолить вовремя. Позже посолишь – не тот вкус.
– И огурчика… солененького… – не выдержал Бакурский.
– По сухарю бы сейчас, – опустился с радужных небес на грешную землю Лихачев. – По ржаному сухарю и по полбанки говяжьей тушенки.
– Сухари я есть не стану, – не согласился Опарин и сглотнул слюну. – С наваристыми щами пышки хорошо идут. Свежие, румяные, пухленькие…
– Огурчика… солененького… – пытался пробиться Бакурский.
«Кто о чем, а они о еде, – думал Дрозд, без всякого интереса слушая пустой разговор. – Ну и народ! Их же, кроме еды, ничего не интересует. Сначала кухню ругали, теперь медвежатину вспоминают. Видели они эту медвежатину… А Опарин щи хвалит. Да их в любой столовой навалом. Вот молочная лапша домашняя – это да! Тарелочку такой лапши приберешь – еще хочется».
Дрозду так захотелось тарелочку домашней молочной лапши, что под ложечкой засосало. Еще бы не засосало, если время обеда давно прошло, а привычный к режиму желудок Дрозда требовал, чтобы ему отдали положенное.
Он встал и, как мотылек на огонь, направился туда, где говорили о еде.
– Молочная лапша, – заявил он. – Домашняя!
– Чего? – переспросил Опарин. Такую ерунду сказал этот Дрозд, что Опарину даже не поверилось.
– Молочная лапша, домашняя, – повторил Дрозд. – Вкусно и очень питательно. Сейчас бы молочной лапши.
– Нет, отрезал Опарин. И окончательно решил, что гнать надо этого Дрозда из расчета. – Настоящая еда – мясные щи. А молочная лапша – для больных диетиков, у которых понос.
– Молочная лапша! Домашняя! – стоял на своем Дрозд. Он готов был доказывать это, а если потребуется спорить, сколько угодно. Тем более с Опариным.
– Что-то мы не туда заехали, мужики, – опомнился в самый разгар гастрономического спора Афонин. – Давайте лучше о девках. Толку столько же, так хоть в животе бурчать не будет.
– Точно! – опомнился Опарин. – Так и слюной захлебнуться можно. Кончаем разговор.
– Огурчика… – все еще тянул Бакурский.
– Все! Сказано – кончен разговор! – оборвал его Опарин. – Какой только гад его начал?
– Ты и начал, – не без удовольствия сообщил Афонин.
– Еще чего скажешь! – возмутился Опарин. – Не может этого быть.
– Как же, – напомнил Лихачев. – Ты повара хотел взорвать противотанковой гранатой. Вместе с кухней. Всем расчетом тебя отговаривали. Такое, брат, кино…
– Неужели хотел повара взорвать? – все Опарин помнил, но не желал признаваться, что сам и затеял этот дурацкий разговор.
– Правда, – подтвердил Дрозд.
– Ну, затянули… Кто начал? Когда начал? Главное – кончили. Ладно, пошли копать.
– Командира надо будить, – вспомнил Лихачев.
– Обойдется, пусть подремлет, – решил Опарин.
– Просил, – поддержал Лихачева Афонин.
– Ты без него не можешь? – рассердился Опарин. – Ты полночи спал и все утро кемарил. А человек в голову ранен, для него сон как лекарство. И стрелять сегодня ему. Дайте человеку оклематься.
– Что делать? – задумался Лихачев: и Опарин прав, и сержанта ослушаться не хотелось.
– Забудешь его разбудить, – посоветовал Опарин.
– А он мне врубит за забывчивость. Он мне уже за все врубал: за внешний вид, за лишние разговоры, за нерасторопность, за то, что у «студера» мотор барахлит… Только за забывчивость пока не врубал. Теперь врубит.
– Не тушуйся, – похлопал шофера по плечу Опарин. – Он меня оставил старшим, я тебе и приказываю: не будить! Твое дело приказ выполнять. И никакой самодеятельности. Будь спокоен, не врубит он тебе. А если что – прикрою.
– Если так… – обрадовался Лихачев, которому вовсе не хотелось будить сержанта.
– Так, – подтвердил Опарин. – Пусть спит. Отдохнет, лучше стрелять будет. Укрытие для машины мы и без него осилим.
Продолжение следует...
Нравится роман? Поблагодарите журнал и Михаила Исхизова подарком, указав в комментарии к нему назначение "Для Михаила Исхизова".