Любовь Чурина
Рассказ
После затяжной и неласковой весны, пугающей тёмными ночами раскатами грома, лето выдалось на славу, тёплое. Каникулы освободили детские плечи и руки от ранцев и портфелей. Школьные книжки аж на целых три месяца были заброшены в дальние углы и на полки шкафов. Безмятежная детвора измеряла босыми ногами пыльные деревенские угодья. Только и сверкали то тут, то там голые, загорелые от грязи пятки. И призывные крики атакующих «кучу малу» отрывочными слогами и напористым сопением, пыхтением оглашали окрестности. Вскоре надоедает бестолковая толкотня, и с дикими криками ребятня несётся вниз по крутому склону, в объятия чёрно-синей реки, которая, извиваясь длинным рукавом, несла свои воды через всё село, деля его на две равные части. Не очень глубокая, но стремительно быстрая и чистая от бьющих подводных ключей, она радовала детвору, скрашивая досуг непосед. Несмотря на ещё не открывшийся купальный сезон, местная ребятня резвится в довольно холодной воде, стуча от холода зубами и отфыркиваясь, словно кони, посиневшими губами. Затем, дрожа всем телом и покрываясь гусиной кожей, толкая друг дружку, разогревается. Разводят костры, благо в горючем материале недостатка нет. Ещё и прыгают через разгоревшийся костёр, соперничая, как всегда. Коротко сибирское лето, да каникулы самые длинные. Постепенно деревня пустеет. Кто-то уезжает с родителями в отпуск, что крайне редко в летнее время, но всё же – случается и такое. Некоторые дети, надев пионерские галстуки и водрузив на плечи рюкзаки, отправляются в оздоровительные лагеря или походы, распевая:
– Взвейтесь кострами, синие ночи! Мы – пионеры, дети рабочих…
И остаётся в полном одиночестве небольшая группка отчаянных ребят, от безделья неприкаянно-дерзких и озорных. С утра, натаскав воды для полива огорода полные кадки (от чего никак нельзя увернуться), Толя возвращается к речке, прихватив молоток – туда, где валяется разбитая деревянная бочка, которую, видно, выкинули за ненадобностью, или ещё по какой причине. Сбивает молотком проржавевшие обручи, а дощечки, словно рачительный хозяин, прибирает для кострища. И, встав на колени перед мохнатым, огромным валуном, постукивая, выправляет металлическое полотно. Движения размеренные, удары точные. Измерив необходимую длину, несколькими сгибательными движениями отламывает лишнее, разделив его, таким образом, на три равные части. Кипит работа. На ритмичный стук подтягивается освободившаяся от домашних забот детвора, и уже стучат по полотну, мелькая в маленьких руках, булыжники. Как заправские молотобойцы-кузнецы, накалив в разведённом костре обрубки, куют железо, превращая в сверкающие сабли. Точат во всю имеющуюся в руках силу о валуны. Из жестяных, дефицитных крышек мастрячат пострелята эфесы. Кисти плетут и вяжут из украденных дома ниток. Вмиг жестяные бачки лишились своих шляп, что пошли на щиты воинам. Готовится войско к битве: траву секут, оружие пробуют. Рядом любопытные куры гуляют, да петух кочетом ходит, за порядком следит, наблюдает. Вот и решил Толя проверить, как его сабля, верно ли служить будет, хорошо ли рубит. И, замахнувшись, ударил клинком по петушиной шее… Петух дёрнулся пару раз и свалился замертво. Замерли ребятки, словно в игру играли «на месте замри» – ни слов тебе, ни звуков. Муха пролетает – слышно. Глаза постепенно страхом, как туманом, застилает, и через мгновение только и видно, как сверкают пятки убегающих на все четыре стороны. Минуя крыльцо, скрывается «казак», ныряя в холодный погреб. Прячется в самый дальний тёмный угол и замирает. Только и слышно, как бешено бьётся от испуга сердце. И слёзы вроде наружу просятся от жалости то ли к себе, то ли к петуху. А скорее от страха, что отец выпорет, как только с работы придёт.
– И зачем я только его ударил? – сетовал он на себя. Вот и трёт грязными кулачками глаза, размазывая солёные слёзы по щекам. Скулит потихоньку да прислушивается, не идут ли его искать. Да про молоток вспомнилось, что впопыхах на поляне оставил. Ох, будет же ему-у-у. Долго сидит, холодно. Трёт ручонками худенькие плечики да коленочки. Не заметил, как и уснул на горе картофельной. Разбудил его громкий разговор отца с матерью. Мать переживала, куда так надолго запропастился старший сын, ужинать не идёт. И злости в голосах вроде бы и не было, только сердитость. Высунул Толя голову из погреба, а перед глазами петух. Гуляет себе, как ни в чём не бывало, кур пасёт. А он-то с испугу почти весь день в холодном погребе просидел! И в «казаков-разбойников» так и не поиграли. Ох, и захотелось ему злость выместить, пнуть в сердцах петуха, да вовремя увидел на скамейке молоток, успокоился. А молоток-то младший брат подобрал.
– Молодец, хозяйственный, – одобрил он, а затем, вымыв в бочке руки, пошёл домой ужинать. «Казаки-разбойники» откладывались на завтра.