Утром в Москве кого-то убили. Жаль, не меня. Контрольный выстрел в голову оборвал бы мою никчёмную жизни. Передают, убийство было заказным. Жаль, что исполнителем был не я. Контрольный выстрел в голову покончил бы с моей пустой, бессмысленной жизнью.
Вечереет, за окном льёт дождь.
Я смотрю последние новости.
Кого-то куда-то назначили, кого-то откуда-то перевели, где-то встреча в верхах, где-то протесты против очередной реформы, кто-то победил на выборах, «Реал» обыграл «Баварию», развод «звёздной» пары, цунами, курс валют, указы правительства, наводнение в Индии — третье за месяц, какая Индия без наводнения, — обострение конфликта на Ближнем Востоке — куда дальше, но конфликтов на Ближнем Востоке, как наводнений в Индии — заявление американского президента, которое повторяют трижды (трижды!), поимка уссурийского тигра — альбиноса, что очень важно, — цены на нефть, яхты и недвижимость — какое отношение это всё имеет ко мне? — наконец, прогноз погоды, для которого достаточно перевести взгляд за окно, впрочем, новости как новости, одни и те же по всем каналам, продолжение вчерашних, через запятую, и т. д. и т. п.
Но при чём здесь я?
Щелчком я заставляю диктора замолчать, и меня сразу окружает реальность — шкаф, кресло, обои со скачущими всадниками, хромой стул, скатерть белёсыми разводами, книги за стеклом полок, как на тюремном свидании, пыльные занавески, дырявый глобус, как напоминание о том, что нигде не был, выпирающие из-под кровати тапочки — я сижу в носках — непривычная после телевизора тишина.
Я думаю об утреннем убийстве в Москве.
Как и три недели назад я думаю об убийстве.
По карнизу стучит дождь. А три недели назад солнце било сквозь занавески, ложась на полу яркими трапециями. Уперев язык в щёку, я выдавливал бугорок, на котором скрёб недельную щетину. Время от времени я протирал ладонью запотевшее зеркало, стараясь не обжечься под горячей струёй, смывал с бритвы омертвелые волосы и подмигивал человеку с намыленным лицом, в котором не узнавал себя.
«Эй, приятель, до чего кислая у тебя физиономия! Ну давай, пошути, чтобы я посмеялся, как в детстве, когда смешил задранный вверх палец. Но ты бессилен сделать даже это, твои мысли кружатся вокруг одного и того же, как мошкара над лампой, ты думаешь, ты напряжённо размышляешь. И ты тратишь поистине титанические усилия, чтобы не думать. Ты стараешься изо всех сил, ты просто монумент прилежания, сгусток воли. О чём ты стараешься не думать? О том, что никому не нужен? О том, что тебя предадут? Как и любого на свете, но тебе от этого не легче. О том, что род человеческий лишь плесень, эволюционировавшая на космической песчинке, а ты один из её микробов. Ты сосредоточен, упрям. Покрываясь холодным потом, ты пытаешься не думать, что безоговорочно смертен, а Бога нет. Ты гонишь от себя мысли о будущем: впереди у тебя пустота, а прошлого скопилось так много, что оно не позволяет начать всё заново. Твоя биография составит уже целый лист, твоя лысина отхватила пол головы, предоставив оставшуюся седине, а ты так и не знаешь как жить. Не зачем, об этом уже нет речи, а хотя бы как. Просыпаться, чистить зубы, завтракать, смотреть новости, с упоительным безрассудством бросаться в западни мелких забот, с их уколами суеты, нервотрёпками, никчёмной радостью и пустым огорчением — всё что угодно, лишь бы притупить боль, раз за разом не спрашивать себя: „кто ты?“, „зачем живёшь?“, „почему ещё не умер?“, лишь бы не видеть, как утекает время. А можно не плыть по течению, не завтракать, не просыпаться. Можно валяться с закрытыми глазами до следующей ночи, скомкав день, как страницу неудачного черновика, выбросить, не размыкая век, промечтав о том, как бы провёл его, если бы ты был не ты, если бы ещё не утратил остатки надежд и от тебя хоть что-нибудь зависело. Можно провести весь день в постели — разницы никакой. Никто не заметит твоего выбора, перемены в твоём распорядке, привычках, образе жизни, и в первую очередь — ты сам.
Ты стараешься не думать обо всём этом, но у тебя плохо получается.
А ещё ты стареешь. Говоря проще, медленно умираешь.
Ну что, приятель, угадал?
По глазам вижу — в точку.
Да, плохи твои дела, но ты не отчаивайся, не смахивай слезу мыльными руками. Лучше тщательно брейся. Или, знаешь, убей кого-нибудь. Нет-нет, себя всегда успеешь, лучше какого-нибудь негодяя, мало ли их вокруг, ну тех, кого ты считаешь такими, а как на самом деле не важно, главное, выбрать из них будет раз плюнуть. Почему сразу безумие? Разве ты должен страдать один? Тебе плохо, пусть кому-то будет ещё хуже. Что тебе до него? И что ему до тебя? Микробы и есть. Одним больше, одним меньше. Да, убил бы кого. А хоть бы и сумасшествие? Ну и что, что психопат, подумаешь, удивил, других-то и нет. Соглашайся, отличная идея!»
Вздрогнув, я сильно порезался. Нет, это уже чересчур! Из раны, окрашивая раковину, закапала кровь. Ничего страшного, порез не глубокий, достаточно залепить пластырем, но руки затряслись, просто ходуном заходили. Тоже мне убийца! Или это от возбуждения? Может, и правда, попробовать? Но обратной дороги не будет. Дороги к чему? Пустому месту? Зачем себе врать, скажи лучше, что тряпка.
Конечно, это лучше, чем диагноз. А думать об убийстве, несомненно, диагноз. Лучше быть тысячу раз тряпкой! Даже если не дойдёт до дела. Ну и пускай у меня кишка тонка — не мальчишка, на «слабо» меня не взять! Я киваю, продолжая сидеть на кровати. Сняв носок, чешу пятку. Проходит минута, другая. Я пытаюсь улыбнуться. Это всего лишь мысли, мало ли что приходит в голову. И всё же. Я сижу в одном носке, пока не решаю выйти в город.
После дождя свежо. Жёлтые фонари отражаются в мокром асфальте. Одно за другим закрываются кафе, выпуская одиноких подвыпивших мужчин, которых караулят размалёванные проститутки в высоких чёрных сапогах. Это твой шанс — стараясь не наступать в грязные лужи, отвести её за угол, в тёмном переулке прижаться спиной к глухой кирпичной стене какого-нибудь дома, а когда она посреди чёрного, размякшего глинозёма опуститься на колени — в этот момент ты понимаешь, для чего у неё такие высокие сапоги — задушить. У тебя есть для этого шарф, возможно, ты повязал его не от холода, а подсознательно планируя убийство — эта мысль, промелькнув, однако не задерживается в твоём сознании, — найдутся и силы, да, конечно, их хватит, несмотря на возраст, ты ещё крепкий мужчина, достанет, вероятно, и решимости. Ты видишь её склонённую голову, её крашеные хной волосы, чернеющие у корней — мгновенье ты даже решаешь, не парик ли это — видишь как просвечивает, колеблясь на холодном ветру её короткое газовое платье, видишь тонкую, в мурашках шею, на которую, сразу после того как в лицо ей брызнет липкая струя, накинешь шарф и сдавишь, пока она будет судорожно хватать тебя за брюки, а её тело не потяжелеет, повиснув на шерстяной тряпке, но ты же не Геракл, чтобы удерживать его — и выскользнувший шарф, наконец, завалит его набок. Ты бросаешь прощальный взгляд на эту позу эмбриона, позу трупа с поджатыми коленями, и, снова повязав шарф, неторопливо удаляешься в неверном свете мерцающих фонарей. Всё просто как в триллере про серийного убийцу. Можно даже не доводить до сексуального пика, это придаёт сцене пошлый оттенок, а задушить сразу, как только она станет расстёгивать брюки. Да, это было бы лучше. Я туже затягиваю шарф. Ощупав меня глазами, молодая женщина в газовом платье трогает меня за локоть, её чувственный рот растягивается в улыбке:
— Прогуляемся, красавчик?
Я отдёргиваю руку. Она делает со мной пару шагов.
— Ты уверен, красавчик?
Я прибавляю шаг. Достав сигарету, закуриваю.
— В другой раз, красавчик, — доносится в спину. — Приходи, буду ждать.
Да, я уверен. Уверен на все сто. Это не триллер. И я не красавчик. Я отвечаю за себя. Какой из меня Джек-потрошитель! Просто разыгралось воображение. Как любой нормальный человек я держу себя в руках и ручаюсь за своё поведение. К тому же я не изуродованный воспитанием ханжа, не моралист, не религиозный фанатик, и не испытываю ненависти к проституткам. Но может, Потрошитель, тоже не испытывал? Просто проверял — тварь он дрожащая или право имеет? Но это уж совсем ерунда. Проституток убивают спьяну, или чтобы не платить. А все эти завиральные идеи по боку. Много чести для здорового человека поддаваться им. Убивают в кухонной ссоре, под горячую руку. Иногда от скуки. Да и то чаще в воображении.
Вернувшись, я в изнеможении валюсь на постель.
Как учили на занятиях йогой, принимаю позу трупа.
В ушах звучит голос инструктора:
«Лёжа на спине, слегка развести ноги, руки повернуть ладонями вверх, глаза прикрыть. Сосредоточиться на дыхании, вдох-выдох, вдох-выдох, как можно медленнее, диафрагма не поднимается. Задержать дыхание, постепенно растягивая паузу до полной его остановки».
У любого порока есть свой адвокат, придающий ему респектабельность, обращающий его в нечто совершенно невинное. Эта глубоко заложенная в нас апология зла делает жизнь сносной. А как иначе смириться с ежедневным грехом, который мы совершаем? Как вынести мелочные, подлые поступки, сопровождающие нас изо дня в день? Как не быть растоптанным совестью, как, наконец, остаться в здравом рассудке, уговорить себя не покончить одним махом со всем этим бессмысленным кошмаром, с этим абсурдом, который выстраивает зло? Но природа надёжно нас защищает. И горе тому, с кем разорвал контракт назначенный ею адвокат.
От безделья ты лезешь на стену. Бессмысленная маета выливается в кружение по квартире — из угла в угол, из угла в угол. Ты ищешь спасение в беспорядочном сне. День давно перепутан с ночью, и ты неделями не видишь солнца. Ты принимаешь снотворное, запивая его вином. Ты смотришь телевизор. Ты прислушиваешься к хлопанью дверей, перебранке соседей, шороху голубей на балконе. Но как ещё бороться с гидрой, у которой каждые сутки вырастают двадцать четыре головы? Все книги перечитаны, мысли передуманы, слова произнесены. Ты, конечно, разговариваешь с собой — с кем же ещё? — выстраивая из слов очередные цепочки, слагая их в новые, как тебе кажется, комбинации, но это скорее по привычке, чем от желания высказаться. Ты давно заметил, что обновлённая комбинация слов несёт старый смысл, сводясь к повторению, искажённой цитате, попугайству. Разговоры тебе больше не нужны, ты их изжил. Я тоже целыми днями молчу. Однако изредка, за завтраком или бритьём, у нас случается беседа. Обычно её заводишь ты, превращая в монолог, отводя мне роль слушателя.
Например, ты говоришь (безо всякого вступления):
— «Кто ближний мой?» — спрашивают Христа. В ответ он рассказывает притчу о добром самаритянине. Обычно она толкуется в том духе, что ближний это не только родственник или друг, а любой повстречавшийся. Ответ Иисуса провозглашает таким образом всеобщую любовь. Но сегодня он обретает иную окраску. Ведь первый встречный не сделает для тебя ничего с той же вероятностью, что и родной брат. Безучастность и равнодушие всех уравнивают, превратив в одинаково близких и одинаково далёких.
— Забавная интерпретация, — мямлю я, качнув головой, но ты не обращаешь никакого внимания.
— Да уж, ближние… Раньше я был с ними искренен, бескорыстно участвовал в их судьбах, я готов был отдать им всё и ждал от них того же. И это приносило одни разочарования. Я верил, а меня обманывали, я надеялся, а меня предавали. Я получал раны, которые не успевал зализывать. По сути, я так и жил с разбитым сердцем. А теперь я ничего не жду. И не на кого не надеюсь. Я бесстыдно лгу, никогда не спорю и льщу до приторности. Раньше я был душа нараспашку, а теперь я себе на уме. И мне легче, гораздо легче. Люди ищут моего общества, я слыву отзывчивым, честным. Я — прекрасный собеседник, просто-таки психотерапевт, перед которым изливают душу. Когда в семейных конфликтах — а домашние, как известно, твои враги, — я принимаю сторону своих визави, когда поддерживаю их взгляды, политические, религиозные, то читаю в их глазах признательность. Ещё бы, я на мгновенье избавил их от одиночества! В благодарность они во всём идут мне навстречу, не замечая, или не желая замечать, моей игры, и таким образом я добиваюсь от них притворством того, что раньше не мог получить откровенностью. И всё наладилось, стоило стать мизантропом. Но, боже, как я одинок!
— Не больше всех на этом грёбаном свете, — вздыхаю я, делая вид, что не замечаю твоего вранья — это меня переполняет желчь, это во мне растут до небес скепсис и мизантропия. Ты же рассудочен, холоден и олимпийски спокоен. — От одиночества спасает безразличие, которое дано лишь счастливцам.
Я делаю комплимент, но ты снова пропускаешь мимо.
— Когда раньше я слышал: «У меня ближе нет, чем такой-то», то представлял множество друзей, окружавших говорящего, а ближайшим среди них упомянутого. А теперь понимаю, что тот в очереди единственный, а остальные просто прохожие. Нет на свете привязанности. Ни дружбы нет, ни любви. И цивилизация наша дерьмо. Потому что дерьмо мы сами.
С этим трудно не согласится, и разговор быстро исчерпывается.