( Борис Шагаев. Мозаика памяти)
В Сибири колхозный скот пасли только калмыки. А своё частное стадо сельчане пасли сами. В колхозе-то платили трудоднями, и за 200-300 грамм зерна местные не шли пасти.
До пастуха Лиджиева Санджи, который дважды умудрялся убегать в Москву к Сталину (рассказать правду о калмыцком народе, а то Сталин, мол, не знает) колхозных коров пас Коля (фамилию и имя его матери не помню). Мы вместе с ним и его матерью жили в землянке. Ночью он пас коров. У его матери был маленький нос. В деревне её прозвали сифилитичкой. Она стеснялась и редко выходила из землянки, кроме как собирать сухой валежник и какие-то травы. А еще кизяк (этого стратегического топлива в деревне много). Жили мы на краю деревни.
Мать Коли частенько болела, но передвигалась. Собирала возле околка какие-то травы и сочиняла для сына жидкий травяной суп и чай. Заваривала воду травой. Лабазник назывался. Собирала саранки, мерзлую картошку, а летом, уже в июле-августе, пробиралась на колхозное картофельное поле и умыкала у государства незаметно 5-7 картофелин. Государство, конечно, не обеднело, а Коля бывал сыт. Иногда. Что значит – сыт. Набьет живот всякой травой, а толку никакого.
Однажды моя мама принесла жмых и дала всем. Жмых – это корм для скота. Мать Коли обрадовалась. В чугунок набросала жмых, отрубей, какой-то травы. Коля уминал этот царский обед и веселел, а потом пил калмыцкий чай. Это был целый процесс. Я всегда смотрел, как он пьет чай, сотворенный матерью из лабазника. Вначале он дул поверх алюминиевой, погнутой кружки, затем делал глоток и вкусно кряхтел. Делал паузу. Потом опять подует, тянет долго и опять кряхтит. После глотка и кряхтенья Коля долго смотрел в стену. Как-то мать Коли и мне налила этот божественный чай, я глотнул и… больше мне никогда не приходилось пить такое пойло. А Коля пил и только кряхтел. Он делал этот процесс, обманывая себя, что это настоящий калмыцкий чай. Настоящим там было только молоко… иногда. Коля приходил после ночной смены, утром. Поест, полежит на топчане часок и опять на культстан. Иногда Коля приносил с культстана молоко, которое не пили. Берегли для чая.
Как-то Коля приходит с головой коровы. Мы с дружком Витькой Лиджиевым обалдели. Целая голова! Присели с Витькой у головы и стали рассматривать. А мать Коли ходит вокруг нас и головы коровы и только произносит: "Яһлав, яһлав! Альда-а-асв?! Кен өгвә? (О боже! Откуда?! Кто дал?)" - А Коля так спокойно и важно говорит: " Хулхалув (украл)". Мать напала на Колю: "Зү уга юм бичә кел! (не болтай глупости!)" - Коля расхохотался, что произвел впечатление на мать и сказал: - Председатель колхоза дал! Колхозникам по килограмму мяса, а мне – голову! Мяса и шулюна больше будет! Важно так стоит. А Коля был высокий, красивый, большеглазый. Совершенно не похожий на мать.
Был какой-то праздник. Помню, что висели красные флаги на сельсовете и на доме сельпо. Поэтому председатель колхоза разрешил зарезать корову и раздать отличившимся на посевной колхозникам. Укрепить и показать, что Советская власть печется о народе и не разуверился в торжестве коммунизма. На улице разожгли костер, обожгли голову, а потом Коля разрубил её на куски и бросил в большую, закопченную алюминиевую кастрюлю. Маме дали в столовой, как негодную.
- Дотур постеснялся попросить. Кланька Свистунова забрала. На ливер, говорит, - сказал Коля. Жаль. Дотура хочется. Однажды корова объелась турнепса и сдохла. Предложили калмыкам. Отказались. Калмыки, хоть и жили впроголодь, но марку держали. Нацию не опускали.
По приезду в деревню, прошли слухи, что калмыки людоеды. Как-то наш соплеменник врезал одному балаболу за это. Была проблема, но дело замяли. Мама переживала, просила соплеменников не реагировать на такие оскорбления. А распускали эти слухи-страшилки одиозные фигуры из власти. Специально ставили устрашающие барьеры, чтобы было меньше контактов с коренным населением. Но, в массе своей, народ хорошо относился к работящим, терпеливым моим землякам.
Когда сварилось мясо, началось пиршество. От запаха мяса поднялось настроение. Коля вытер жирные пальцы о ватные штаны и начал смаковать чай. Опять кряхтел, причмокивал и повторял свои ритуальные действия. Мы с Витькой тоже блаженствовали. И вдруг Коля спрашивает у матери: - А нос коровы кто съел?
- Борька с Витькой, - отвечает мать.
- Что ты наделала?! Разве маленьким детям дают нос коровы?! У них же коровий нос вырастет! – брякнул серьезно Коля.
- Не пугай их, - сказала мать.
Мы с Витькой притихли. Хоть и соображали кое-чего, но не все же. Мы уже знали сказки про Емелю с щукой, например, но чтобы нос вырос вместо съеденного коровьего – то было нам неведомо. А Коля продолжал рисовать страшные картины: - Что же ты, мать, так оплошала?! Родители узнают, судить нас будут! А деревенские пацаны увидят у них большой нос и смеяться будут! Беда! Беда! - Тут Коля вскочил и стал ходить в землянке. Витька до того напугался, что начал всхлипывать. А Колина мать начала нас успокаивать, что Коля, мол, шутит и т.д. Мы с Витькой опять ожили. Жизнь прекрасна! Всё впереди! У Коли же, после сытной еды проснулись гены предков – сочинителей сказок и 72 небылиц. Он начал шутковать на полную катушку. Откуда нам тогда было знать, что гены пальцем не размажешь.
Коля скрутил самокрутку, позвал нас на улицу и спросил:
- В деревне смеются над материным маленьким носом?
Мы с Витькой стали отрицательно мотать головами.
А Коля все допытывался: - А не говорят, что она сифилитичка?
Мы враз с Витькой: - Не слышали.
– Кто будет смеяться, скажите мне, – и Колька резко сплюнул. Мы с Витькой слышали смешки пацанов, но ничего не сказали.
- Ладно, и вы с пацанами не смейтесь над матерью. Это взрослые подначивают их, чтобы с нами не общались. А про коровий нос я пошутил. Думал, про мать что-нибудь скажете. Никому не говорите, что я вам сказал.
И Коля вошел в землянку.
Это я сейчас понимаю, что Коля был единственным защитником своей матери. Он днями и ночами пропадал на культстане. До него что-то просочилось и он решил нас спровоцировать на откровенность, но мы не раскололись. Хоть и не Штирлицы. Унижали по-всякому.
Однажды Коля приходит рано утром и ходит по землянке. Туда-сюда, туда-сюда. Мать Коли и моя мама испугались.
- Что случилось? – спросила Колина мать.
- Ночью сижу возле коров и вдруг яркий свет. Смотрю – голая женщина на телеге. Я обомлел, и без оглядки домой! – выпалил Коля. Моя мама успокоилась и говорит: - Это у тебя от голода. Показалось. Не пугай Борьку! А Коля, поняв, что розыгрыш не получился, весело рявкнул: - Давай мать жрать! Председатель колхоза выдал мне кальсоны!
И, вынув из-за пазухи белые кальсоны с длинными завязками, покрутил ими в воздухе. Человеку немного надо. Лишь бы сыт был и… чуточку уважения. Один председатель колхоза в деревне не забижал Колю, другие же старались унизить по разным пустякам. Коля молча терпел. Считал, что так положено. А что мог сделать мягкий по характеру Коля? К тому же понимающий свое положение.
Почему колхозных коров пасли ночью – непонятно и сейчас. В Сибири и летом холодно. Коле было лет 16-17. Постоянно носил в кармане складной ножичек. А деревенский пастух выпасал коров только днем и с берданкой. Однажды Коля позвал меня пойти с ним на ночевку, а я стал отбрыкиваться, как будто приглашает войти в клетку с тиграми. Одно только приглашение напугало меня. Вокруг лес, а коров пасли в пролысинах, где меньше ветра и трава более густая. Не то что ночью, днем даже страшно. Как-то раз мать Коли попросила нас с Витькой отнести её сыну еду. Прибежали на культстан, т.е. культурный стан, а там его нет. Культурный стан – это халабуда, как сейчас временный вагончик у строителей, так же на колесах. Вокруг лес, а эта сторожка изображала жилище. Хижина дяди Тома была, наверное, лучше. К чему привожу такие подробности? Потому что тысячи калмыков, жившие в сибирских деревнях, прошли эту безрадостную, голодную, с унижениями жизнь. Старшее уходящее поколение все это пережило и знает. Мне один главный редактор газеты сказал: - Зачем ты пишешь, как в Сибири унижали? Потрясающе! Пусть все знают! Что, я один должен помнить и мучиться. Пусть и у других «кошки скребут» в душе. Но я думаю, что многие не будут читать. Зажрались!
Нашли Колю, отдали узелок с едой. Коля тут же проглотил всё, сделал самокрутку из каких-то трав и затянулся. – В другой раз придете, украдите где-нибудь газету. Самокрутка из газеты вкуснее – спокойно так дал установку Коля. А где её взять, эту газету? И с тетрадками проблема. Это сейчас газет видимо-невидимо. Одних официальных и бесплатных оппозиционных хоть соли, хоть культстан строй. А Коля – поев, покурив – повеселел. Хоть какая-никакая живая душа рядом. И, помолчав, он брякнул: - Тут вчера волк бродил. Ночью, возле стада. Возвращайтесь с оглядкой. Оторвет ненароком что в штанах у вас.
Мы с Витькой перетрухнули. Откуда нам было знать, что Коля опять фантазийного червячка выпустил. Мы засобирались, а Коля: «Посидите. Там вон ягода растет. Гнезд много». Какие ягоды и гнезда. Лишь бы домой целыми добраться. Бежали без оглядки. Коля был лет на 10 старше, а уже был другой человек. При всей физической и моральной мерзости вокруг не терял присутствия духа.
Хитроватый, усатый дядька с зашибленными гениальными мозгами устроил нам физическую и моральную экзекуцию на целых 13 лет. В стране, где «… так вольно дышит человек». Не только нам, калмыкам, но и другим народам. Жаль, что для некоторых нет ада, чтобы наказать земных сатанистов за Колю и за тысячи других безвинных людей.
Прибежали с Витькой домой, а Колина мать лежит, стонет. Горячую воду сделайте – только сказала одну фразу и опять застонала. Согрели, дали в железной кружке пить. Она платком обвязала кружку и стала пить. Глотка три сделала и отдала кружку. Пришла мама, сделала ей чай, а она и чай пить не стала. Смотрит на маму, а в глазах слезы. Мы с мамой молчали. Я вспомнил, как по приезду в Сибирь, заболела мама. Я сидел у её изголовья и молчал. А мама говорит: «Умру, наверное, Боря. С кем останешься?», – и плачет. И я заплакал и запричитал: «Не умирай, мама! Не умирай!». А она взяла мою руку и спокойно говорит: «Не плачь. Может, Бурхн поможет». Бурхн помог. Выздоровела мама. И когда вдруг вспоминаю этот грустный момент, на душе становится тоскливо, хоть и прошло уже 70 лет. К глубокой ночи в помещении затихло. Стоны больной прекратились. Мама зажгла керосинку, подошла к Колиной матери и сказала тихо: «Боря, она умерла».
И тишина. Я лежал не шелохнувшись. Эта была первая смерть соплеменницы в Сибири. Все произошло прозаически, тихо. Иной раз молоко прольешь – и то вскрикивали. А тут все тихо, и мама не всплакнула. Молчала, сидя на полу у изголовья покойной. «Муульта цаг, муульта цаг», – тихо сказала мама и накрыла лицо усопшей платком.
Утром побежали с Витькой на культстан, сообщить Коле. Прибежали. А Коля как будто нас ждал. Стоит без движения, смотрит на нас и молчит.
- Твоя мамка умерла… - выдавил Витька. Коля отвернулся и долго молчал. Увидев нас, несущихся к культстану, он сразу почувствовал неладное.
Ближе к обеду пошли втроем на кладбище. Вырыли небольшую яму. Копали попеременно. Какие мы с Витькой помощники, но копали. А Коля сделает самокрутку, покурит и опять копает. Пришли домой. Мама уже отпросилась с работы и вытирала мокрой тряпкой лицо Колиной матери. Потом завернули во что-то и Коля с мамой понесли тело умершей на кладбище. Мы с Витькой брели сзади. Пришли на кладбище. Коля с мамой взяли концы тряпки у изголовья, а мы с Витькой за другой конец тряпки и стали опускать. Тряпка у нас с Витькой сорвалась (силёнок то нет) и Коля с мамой быстро опустили тело. Голова уперлась в стену. Мама сказала, что надо бы поправить, но Коля молча стал закапывать. Никто не плакал. Коля закопал, постоял немного и, ничего не сказав, молча пошел. Таких похорон я больше никогда не видел. Человек ушел из этой жизни и… ничего не произошло. Даже похороны прошли унизительно.
Я видел как хоронили местных сельчан. Кладбище было на краю деревни, через дорогу от нас. Начальство давало местным лошадь или вола и с дальней улицы на телеге везли усопшего к кладбищу. Тех, кто жил близко, несли на кладбище на руках. А у калмыков в голове не было мысли попросить у начальства помощи. Хоронили просто, обыденно. Позже я видел, как хоронили калмыка-старика: близкие сделали из хлебного мякиша подставочку и зажгли ватный фитилек. И все. Похоронят и на работу. Во время похорон калмыки никогда не плакали, а местные плакали всегда. Некоторые женщины громко причитали. А мы, пацаны, ждали поминальный обед. Нам давали шаньгу или даже усаживали за стол. Калмыкам же угощать было нечем.
А немногословный, незлобивый Коля молча, как должное, переносил тяготы жизни. Иногда у него просыпались творческие порывы и он, как умел, скрашивал жизнь своими фантазиями. Никогда не ворчал. Молча тянул лямку голодных и унизительных будней. И через некоторое время Коля исчез из деревни.
Я не помню фамилию Коли и лицо его стерлось в памяти. Но его каторжная участь и всполохи его творческой натуры запомнились на всю жизнь. А прошло уже немало времени. Нынешнее младое племя всего этого не знает. А жаль. Знать надо. Но не дай бог пережить это снова.
