Больше часа в книжном магазине «Руслания» мы беседовали с Линор Горалик о детской литературе. Как? С той самой, которая Заяц ПЦ, «Короче», колонки в «Снобе» - вот это вот всё?! Да, именно с той.
Встречи с русскоязычными писателями в Хельсинки не редкость. Редкостью было то, что слушатели, пришедшие познакомиться с Горалик, не знали о том, что она пишет книги для детей. Я тоже пока не вполне свыклась с этой мыслью. Почитала — мир ее детской литературы оказался драматичен, не прост. В нем всё так , как и происходит в жизни маленького человека.
Далее предлагаю размышления Линор о том, что она считает важным: -В книге «Парк Юрского периода» фигурирует слоник размером с кошку, которого вывели специально для встреч с инвесторами, чтобы они раскошеливались на проект. Инвесторы при взгляде на него таяли и немедленно деньги давали. Одно плохо: слоник часто болел ангинами.
Я сама болела ангинами четыре раза в год, и мы с этим слоном оказались родственными душами. И когда моя подруга Катя заболела и попросила написать для нее сказку, у меня уже была идея про маленького слона размером с кошку, но говорящего. Так я написала первую детскую сказку про слона по имени Мартин.
-А потом появилась девочка Агата. Мы съездили с мужем в Венецию, когда мне посчастливилось оказаться лауреатом премии Бродского. Наградой за это было два месяца в Риме и месяц в Венеции. И важный момент заключался в том, что в Венеции мы оказались зимой.
Это очень страшное место. Величественное и страшное. Туда не проникает свет, солнце встает на три часа в день. Это темный, потрясающий, невероятный город на воде. Ледяной, потому что от воды страшно холодно. С этими гигантскими чайками, они размеров в пол-меня. Короче говоря, это очень страшный мир, и так возникла Венисана.
Сейчас я пишу вторую книжку в этом цикле. В общем, я в это вляпалась каким-то образом. У меня совершенно нет чувства, что я детский писатель. Оно само ко мне лезет.
-Я не очень верю в существование детей, как массы. Мы никогда не пишем взрослую книгу для всех взрослых. Мы очень четко представляем себе, для каких она взрослых. Мне всегда кажется, когда я пишу детскую книгу, что пишу для очень конкретной прослойки детей. Это дети довольно маленькие, 7-10 лет, от силы 12. Но есть такая небольшая категория детей, которых в этом возрасте вопросы жизни и смерти волнуют всерьез. В этом смысле они бывают взрослее многих взрослых.
Мне кажется, что я пишу для них. И в этом смысле никакого перехода от взрослой литературы к детской нет. Ты просто смещаешь немножко лексику, немножко оптику, но ты продолжаешь разговаривать с серьезными, умными людьми. Мне не понадобилось ни упрощение, ни какое-то заигрывание с младшей аудиторией.
-У меня есть детский читательский клуб «Снарк». Когда я приезжаю в какую-нибудь страну, мы договариваемся, что я провожу там встречу «Снарка». Это устроено так: мы заранее договариваемся, какой мы читаем текст. Не мой. Какой-нибудь небольшой рассказ, Чехов, Зощенко, Даррелл, О'Генри, всегда взрослый — мы не занимаемся детской литературой. И это всегда возраст 7-10 лет. И когда мы встречаемся, мы действуем как любой читательский клуб: мы не читаем, мы только обсуждаем текст.
И мое впечатление: ребенок отличается от взрослого только тем, что у него меньше жизненного опыта, и нет языка для обсуждения литературы. А во всем остальном существует такая вещь, которую я для себя называю «эмоциональным равенством». Ребенок проживает все те же эмоции, которые проживаем мы. Ту же любовь, те же страсти, ту же ненависть, то же одиночество.
-Мне не показалось, что есть разница в восприятии у детей разных стран, но судить об этом трудно. Никто из детей мне не исповедовался. Что там внутри у человека, знает только он сам. Обсуждать гораздо легче с детьми, которые живут не в России.
Они менее зажатые, они не боятся честно разговаривать. Они не боятся критиковать, они откровеннее, у них больше опыта в высказывании собственного мнения. На встрече детского клуба запрещено присутствие родителей. Потому что дети при родителях не разговаривают. А без них разговаривают.
-В советские годы детская литература была спасением, отдушиной? Понимаю вас. У меня, к счастью, нет такой потребности. Я не живу при советской власти. Я не нахожусь в положении, когда вынуждена работать с двоемыслием. Когда мне, как взрослому писателю, нельзя говорить то, что, может быть, можно протащить в детскую литературу. Мне повезло не быть обремененной этим грузом.
Мне кажется, что наоборот — сейчас взрослая литература опять оказывается свободнее детской, потому что детская гораздо жестче обременена нормами воспитания и пресловутой политкорректности. И там, где взрослому можно, пусть и спорным образом, что-то сказать, выражать эти же мысли при ребенке непозволительно. Но к счастью, мне легко.
-Там бывают поразительные сюжеты. Рассказ, который я больше всего люблю обсуждать с детьми, это «Все лето в один день» Брэдбери. Это рассказ про детей, которые живут на Венере, где солнце встает всего один раз в семь лет, и ни один ребенок в классе не видел солнца. Но девочка, которые приехала с Земли, помнит солнце. И она всем детям рассказывает. И дети ее запихивают в чулан. Солнце всходит, все дети радуются, и тут вспоминают, что девочка сидит в чулане.
И я знаю, что на обсуждении рассказа могут быть самые неожиданные вещи. И я всегда спрашиваю — а почему девочку посадили в чулан? А ко мне приходят очень хорошие дети. И они все мне говорят, что так нельзя, что это плохие дети так поступили. Я с ними согласна — человека нельзя запихивать в чулан. Я только пытаюсь добиться от них ответа — почему это произошло?
В конце концов им приходится признаться, что «эта девочка могла бы помолчать, а не хвастаться перед всеми остальными». Почему мне это важно? Очень важный урок, мы начинаем говорить про соразмерность наказания, приходим к идее ее правомочности. Что она очень сложная, что определить вину всегда очень трудно. И для этого есть законы и суды, и не всегда даже они справляются.
-Тогда я говорю — представьте себе человека, которого вы больше всего не любите. А теперь ситуация: вы идете по улице, два человека бьют третьего. Дети хорошие, все по мере силы говорят — я помешаю, я позову взрослых, я заступлюсь. Все заиньки.
Я говорю — теперь представьте: двое бьют того, кого вы больше всего не любите. И дети молчат. Я говорю — ничего же не изменилось, почему вы молчите? Один мальчик говорит — может, его за дело бьют.
Понятно, что у меня самой нет никаких абсолютных ответов, мне важно, чтобы они почувствовали, что нигде никогда простых ответов не бывает. Чтобы они посмотрели на ситуацию с разных сторон.
Одна девочка голосом отличницы говорит — я все равно вмешаюсь, этих людей прогоню. И только я открываю рот, чтобы сказать, что мне тоже кажется, что надо так сделать, как она потом добавляет — а потом добью ее сама.
С одной стороны, комичная ситуация, но это момент искренности, если я засмеюсь, это будет предательством. И мы долго разговариваем о том, что физическим насилием можно отвечать только на физическое насилие, что человек иногда делает так больно, что его хочется ударить и так далее...
А потом сижу и думаю : может, я больше не буду этим заниматься никогда? Потому что, конечно, бывают моменты, когда ты понимаешь, что это очень серьезно. Что если ты разговариваешь с ними откровенно, они с тобой тоже разговаривают откровенно. И с этим как-то надо справиться.
-Я к чему привожу этот пример? К тому, что это абсолютно тот же разговор, который ты ведешь со взрослыми людьми. У ребенка только нет возможности изменить свою жизненную ситуацию, нет опыта, который помогает с этим справляться, нет права принимать решения, например, встать и уехать в другой город, уйти из своей семьи. А в остальном он живет такой же жизнью, как ты.
-С одной стороны есть чувство, что с ребенком сейчас можно говорить о чем угодно. И это потрясающе, что нет закрытых тем. Любовь, смерть, болезнь. Все, что ребенок проживает — при желании можно найти об этом книгу. Это мне кажется огромным достижением.
Что пугает меня? Есть одна тема, которая у нас на глазах становится запретной. Мы не замечаем, как мы вытесняем ее из детской литературы. Это агрессия. Мы — общество с жесточайшим запретом на агрессию. Он нарастает и становится все более серьезным. Ребенку внушается, что если он испытывает агрессию — с ним что-то не так. Он должен немедленно перестать.
У меня нет никакого ответа на вопрос, что с этим делать. Я не психолог, не врач, не специалист по детской литературе, но я вижу, как это происходит, и я понимаю, что если одна из задач литературы — это помогать справляться с эмоциями, то сейчас она не помогает справляться с агрессией. Агрессия — это базовая вещь, и я не знаю, как с этим быть. Это не связано с тем, что автор боится написать об агрессии для ребенка. А с тем, что автор — часть общества, которое не знает, что делать с агрессией в себе.
-Это проблема не сегодняшняя, довольно давняя. Долго мы отказывали детской литературе, отказывали ребенку в праве на некоторые эмоции. И на некоторые состояния. Мы отказывали ребенку в праве на романтическую любовь до определенного возраста, она не считалась, ее не было в литературе. 7-летний ребенок не мог любить. Только маму, папу и Родину. И собаку еще.
Не было детских книг о любви, а любовь была. Мы отказывали ребенку в праве на сексуальность, на телесность. У ребенка не было тела в детской литературе. Максимум — он был спортсмен.
Мы отказывали ребенку в праве на страх. Он должен был от него избавляться в книге. Мировая культура создало за последние три десятилетия пространство литературы, в которых ребенку все это можно. У него теперь есть книги про здоровую сексуальность, про любовь, про все на свете, кроме одного. Я не вижу книжки, которая называется «Как я был злым». В которой бы говорилось, что это тоже, в общем-то, бывает с человеком. Я вижу множество книг про то, как надо быть добрым.
А ведь человек, и особенно ребенок, испытывает агрессию. Мы, наученные 19-м и 20-м веком, делаем все для того, чтобы этот запрет приносил цивилизационные плоды. И это прекрасно, что мы это делаем. Но ребенок этого не понимает. Я не вижу, где мы говорим ребенку: злиться — нормально. Вопрос — что с этим делать? Вся литература, которую я вижу, говорит о том, что злиться ненормально. Мне кажется, это плохо.
-Что сегодня говорят? На плохих нельзя злиться, потому что у них сложные жизненные обстоятельства, а так-то они хорошие. На врагов нельзя злиться, потому что просто мы не понимаем их культуру, а так-то они такие же, как мы. На непохожих на тебя людей нельзя злиться, потому что это не толерантно... Мы связываем агрессию с виной.
И я вижу по детям, с которыми я говорю о литературе, как это начинает давать довольно тяжелые плоды. Я абсолютно за то, чтобы человек учился контролировать агрессию. От этого зависит наша цивилизация. Но мне очень неуютно от того, что мы говорим маленькому человеку — «испытывать агрессию нельзя». Испытывать можно все! Человек имеет право чувствовать абсолютно все. Вопрос, что он с этим делает.
-Мы как-то справились с темой секса, с темой любви, и с темой какашек. Я серьезно говорю сейчас. Неужели мы не справимся с книжкой «как я был злым, и никто не умер»?! Я была поражена, когда обнаружила, что у нас есть огромная фигура умолчания. Это для меня было большим открытием.
Ознакомиться со всеми текстами Линор можно по этой ссылке . Такая ее щедрость подкупает. Но лучше, конечно, держать книжку в руках.
Эта публикация оказалась для вас полезной? Подписывайтесь на наш канал Полный Finnish на Яндекс Zen! Мы ждем ваших вопросов, комментариев, предложений, упреков, похвалы и прочих проявлений человеческих страстей. Надеемся, что поможем сделать ваше пребывание в Финляндии и комфортным, и неповторимым!