Либералы в России дважды оказывались у государственного руля. И оба раза не справились с управлением
Что можно противопоставить нескончаемой череде катаклизмов XXI века? В чем и в ком кроется ресурс России для нового витка развития? О своих взглядах на современность, литературных пристрастиях и мирочувствовании журналу "Русский мир.ru" рассказывает известный поэт и публицист Юрий Кублановский.
Текст: Юлия Горячева, фото: Александр Бурый
— Юрий Михайлович, в начале века вы написали следующие строки: "Не надо вслед за обновленцами // нам перекрещиваться снова. // Мы остаемся ополченцами // не всеми преданного Слова". И действительно, ваша жизнь является подтверждением этого четверостишия. А что дает вам силы сохранять преданность Слову?
— Думаю, религиозные представления о поэзии и культуре. Я всегда вспоминаю это определение одного из русских классиков: "Поэзия есть задание, которое следует выполнить как можно лучше". И понимаю, что это задание свыше.
Такое понимание у меня в крови: понимание жизни и творчества как служения. Отчасти это воспитание мамы. И хотя она была коммунистка, ее понятия о добре и зле в основном были правильные. Это она научила меня бескорыстному отношению к делу, к жизни. А это, в свою очередь, перекинулось и на все остальное: например, на понимание власти. Для меня власть по сути — это заповеданное служение, а не нечто приобретенное в результате закулисного интриганства, самопиара и несметных денег. Гремучая смесь!
— Правильно ли я понимаю, что вы — либеральный консерватор?
— Убежден, совершенствование общества возможно только на эволюционных путях. Любые революции и "майданы" ведут к хаосу, террору, диктатуре, стагнации. В этом отношении я единомышленник таких русских классиков, как Пушкин, Гоголь и Достоевский. Убежден: ранняя гибель Пушкина — катастрофа для всего нашего развития, не только для культурного, но и общественного... Его мирочувствование было задвинуто на периферию освободительной идеологией, объективно потворствовавшей террору. Она вырыла под Россией пороховой погреб, который в 1917 году, после нескольких лет ненужной и кровавой войны, взорвался. В начале прошлого века начинались новые процессы, связанные с нарождавшейся религиозно-почвенной философией, отчасти уходящей корнями в славянофильство, но и укоренявшейся в новом, свободном осмыслении мира. Но все это абортировал революционный взрыв... Знаете, как раз позавчера я побывал в Донском монастыре на могиле Солженицына, а потом прошел и к белому кресту философа Ивана Ильина и в который раз думал обо всем этом!
— Следите ли вы сейчас за современными русскими философами? И за дискуссиями, связанными с развитием Русского мира, истоками русской идентичности... За теми же размышлениями о правомерности создания закона о русской нации, к примеру?
— Мне скоро 70, и, несмотря на советское детство, я всю жизнь прожил именно в Русском мире. Даже когда восемь лет жил в эмиграции. В Европе я чувствовал себя эдаким Версиловым из "Подростка" Достоевского: умилялся камням Европы, но Родину носил в сердце. Правда, особенно трудно пришлось мне после возвращения из эмиграции в 90-е годы в криминальную революцию. Либералы в России дважды оказывались у государственного руля. И оба раза не справились с управлением. В 1917-м втянули Россию в братоубийственный хаос, террор и долгую диктатуру. А в начале 90-х отдали ее браткам и олигархам. Тогда мне стало казаться, что России уже не выжить. И только относительно недавно, после того как мы не предали русских в Крыму и в Донбассе, снова появилась надежда, что у нас есть достойное будущее.
— А что вы скажете о ходе так называемого "Желтого колеса", о котором так провидчески предупреждал Солженицын? Оно уже остановилось?
— Конечно же нет: слишком большие деньги и кадры, нацеленные на наживу, тут задействованы. А новый патриотический бескорыстный государственный пул создается с большим трудом.
— Встречала у вас признание, что вы себя ощущаете "государственным человеком". А как вы это ощущаете и, самое главное, как вы это реализуете?
— Недавно я перечитал "Октябрь Шестнадцатого" Александра Солженицына. Там есть великолепный кусок, как генерал Нечволодов в Могилеве в Ставке каждый вечер приходит по городскому рву под светящиеся окна Николая II. А там течет своя жизнь с картами и светской болтологией, и никому не нужен бескорыстный и страстный монархист Нечволодов. И так он стоит в сумерках, как замшелый богатырь с вросшим в землю мечом, всем чужой и лишний. Я вам сейчас признаюсь в том, в чем никому не признавался: иногда я чувствую себя вот таким одиноким рыцарем, тогда как власть облеплена корыстными прихлебаями. Не только мое мировоззрение, но и мою поэзию критика времен криминальной революции оттеснила на периферию современной культуры. Так что я ощущаю себя еще и "последним поэтом" из одноименного стихотворения Евгения Баратынского. Но удивительным образом, благодаря, видимо, природному жизнелюбию, да и сильному любопытству, что же в конце концов случится с летящей к финишу постхристианской цивилизацией — не унываю. Да ладно меня, но вот и передачи Солженицына в середине 90-х по распоряжению Березовского на Первом канале оборвали на полуслове, и никто с ним не объяснился, не извинился... А вспомним судьбы русских "литературных изгнанников": Льва Тихомирова, Константина Леонтьева, всех и не перечислишь... Закрывали журналы Ивана Аксакова, братьев Достоевских, в то время как Писареву или Добролюбову завороженно смотрели в рот, а Некрасову его оппозиционность приносила огромные барыши...
А ведь я, как уже говорил, человек служения, и, когда моему служению перекрывают кислород — это, мягко скажем, обидно: кажется, что я мог дать своим современникам намного больше, имей я к ним такой доступ, какой имеют либеральные популисты.
— Иосиф Бродский, составивший ваш первый сборник в издательстве "Ардис" в 1981 году, написал о вас следующее: "Это поэт, способный говорить о государственной истории как лирик и о личном смятении тоном гражданина. Его техническая оснащенность изумительна..." Что для вас более важно в этом отзыве?
— Лестный для меня отзыв! Тем более лестный, что Бродский был человеком совершенно другого мирочувствования, нежели я. Эпитет "византийский", например, был для него синонимом затхлости. Он приветствовал с излишней горячностью агрессию Запада против Югославии, высмеивал монархизм Тютчева и так далее. Но сейчас, когда его уже столько лет нет на свете, когда я на четырнадцать лет стал старше его, я вспоминаю о нем с большой благодарностью, люблю многие его стихи и признательно помню, сколько хорошего он для меня сделал.
— А что для вас прежде всего важно в поэзии: слово, мысль, звук?
— Очевидно, с годами приоритеты меняются. Смолоду я писал взахлеб, иногда по нескольку стихов в день. Сейчас чаще всего стихотворение подолгу обдумывается, меняется ритмика и ненасильственно, а органично даже уходит рифма. Мое кредо я сформулировал еще много лет назад, когда оказался в эмиграции в Вене: новизна в каноне. Но и в каноне очень большое поле свободы. Мы знаем это, например, по несравненному разнообразию русской иконописи.
— После вручения Солженицынской премии в 2003 году в ответном слове вы говорили о кризисе литературы, в частности поэзии... А сейчас, когда возникают новые поэтические премии, сайты про книги, стала ли литература востребована каким-то новым образом?
— Я всегда помню стихотворение Тютчева, предостерегающее от "сварливого старческого задора". Поэтому не хочу брюзжать, но все-таки скажу: от современной литературы, и поэзии, и прозы в целом, у меня остается какое-то нехорошее послевкусие. В отличие, скажем, от литературы дореволюционной, а также произведений таких писателей, как, к примеру, Юрий Казаков или Виктор Астафьев. Или вот на днях перечитал "Уроки французского" Валентина Распутина, какая поэзия аскезы, бедности! Я почувствовал ком в горле. В этой аскезе свой большой и высокий смысл. Сейчас так уже не мыслят писатели...
— А с чем это связано?
— Да, возможно, с тем, что сегодня трудно отделаться от ощущения: книги не пишутся, а, как квартиры под ключ, "сдаются" под богатые премии. Авторы по сусекам наскребают живое чувство, да и то наскребают далеко не всегда. Кажется, что это литература, растерявшая свои традиционные христианские корни. Ну а без них это уже не русская литература, а что-то совсем другое, мне мало интересное.
— Можете ли вы рассказать о своем читательском опыте? Как и что вы читаете?
— Честно признаюсь, я всегда читал довольно хаотично. А сейчас, на старости лет, перечитываю то, что когда-то запало в душу. Раз в два-три года перечитываю какой-нибудь роман Достоевского. Постоянные спутники мои — это Пушкин, Лермонтов, Мандельштам. Заглядываю нередко и в Пастернака. Высоко ценю Ходасевича, Георгия Иванова. Понимаете, человек, который живет поэзией, несравненно счастливее того, который ее не знает. Поэзия закаляет душу и заставляет сознание живее работать. Люди без поэзии кажутся мне просто нищими: ведь нищета — это неотсутствие денег, а отсутствие духовной взаимосвязи с культурой.
— Встречала у вас такое высказывание — что противопоставить череде катаклизмов ХХI века можно и нужно моральную и религиозную мобилизацию...
— А что же еще? Моя духовная мобилизация — это ощущение себя звеном между предками и потомками. Ведь мы ответственны не только перед потомством, но и перед теми, кто жил до нас и духовно никуда не ушел из мира. Думаю, этому очень способствует не только существование в культуре, но и — и это, возможно, главное — дисциплинированная приходская жизнь. Я ею, к сожалению, не могу похвастать, но всегда помню, что именно на ее дрожжах русские мыслители представляли себе возрождение нашей Родины.
— Вы частый гость в Европе. Есть такая точка зрения, что Европа утрачивает христианские ценности. В какой степени вы с этим согласны?
— Это не точка зрения, а эмпирический факт. Начиналось это давно, но резкий облом произошел после молодежной революции 1968 года, когда христианская традиция уступила место свободе без берегов, сексуальной распущенности и авангардистскому безобразию. Теперь "дети 68-го года" выросли, заматерели и пришли к власти и в Европе, и за океаном. И вот ход истории убыстрился к катастрофической, возможно, развязке. Безмерные геополитические аппетиты, историческое невежество, да и попросту глупость. Мне от души жаль наше внешнеполитическое ведомство, которому приходится иметь дело с такими "кадрами", такими "коллегами".
Правда, нам есть и чему поучиться у европейцев. Прежде всего — повседневной социальной дисциплине, производительности труда, добросовестности, приветливости. Но когда приходишь в воскресенье на литургию, и не в космополитическом мегаполисе, а в традиционной Бретани или Нормандии, и видишь там только двух-трех стариков, становится, прямо скажем, не по себе...
— Подытоживая наш разговор, можете определить ресурс России для нового витка развития?
— Определить его трудно, и все-таки надежда умирает последней, я чувствую, что он есть. Сужу по своей семье. Моя дочь училась в Сорбонне, но следом за мной вернулась в Россию, окончила училище сестер милосердия, вышла замуж, родила восьмерых детей, и семейство живет достойно. И таких русских людей немало. Когда я приезжаю в провинцию выступать — там собираются полные залы, люди культурно и политически небезразличные, алчущие и жаждущие правды... Дай бог, чтобы они играли в нашем обществе все большую и достойную роль...
ЮРИЙ МИХАЙЛОВИЧ КУБЛАНОВСКИЙ
(30 апреля 1947 года, Рыбинск) — поэт, публицист, критик, искусствовед, выпускник искусствоведческого отделения истфака МГУ. Работал экскурсоводом на Соловках, в Музее Ф.И. Тютчева в Муранове, в Кирилло-Белозерском музее-заповеднике. Выступил в самиздате с открытым письмом "Ко всем нам", приуроченным к двухлетию высылки Солженицына (1974). После этого потерял возможность работать по профессии. Трудился дворником, истопником, сторожем в храмах Москвы и Подмосковья. Духовный сын отца Александра Меня. В 1982-м покинул СССР под угрозой лагерного срока за публикации в журналах русского зарубежья. Работал журналистом в Европе. В 1990-м вернулся в Россию, работал в журнале "Новый мир" заведующим отделом публицистики, потом поэзии. Лауреат литературной премии Александра Солженицына (2003), "Новой Пушкинской премии" (2006), премии правительства РФ в области культуры (2012), Патриаршей литературной премии имени святых равноапостольных Кирилла и Мефодия (2015). С 2010 года — член Патриаршего совета по культуре.