Готический роман Э.Т.Гофмана "Эликсиры Сатаны", несомненно, обладает всеми чертами данного синкретического жанра, восходящего к льюисовскому "Монаху". Здесь и роковая страсть, и насилие, и переодевания (которые подразумевают под собой тайную страсть персонажей стать кем-то другим - одержимость, доходящую порой до фетиша). Конечно, "Эликсиры Сатаны" подхватывают идеи, заложенные в "Монахе", но ими не ограничиваются. А некоторые из них даже развивают. Одна из таких дополненных идей - идея двойничества, раскрытая в романе с абсолютно разных сторон.
Не нужно долго искать, чтобы увидеть первые же отголоски двойничества в книге. С самого начала нас ставят перед традиционным конфликтом христианского мира. Сатана против Бога. Конфликт этот определяет сам принцип двойников, которые в романе рождаются именно от обращения к дьявольским искусствам. Сатана в романе - творец небезызвестных эликсиров, "дьявольского вина", которое святой Антоний спрятал в пещере, дабы благодетельные христиане не обольстились и не впали во грех. Но это далеко не первая ипостась Сатаны. Собственно, Сатана - везде, потому что греховная природа человека, его одержимость страстями проявляется везде, где живут люди. Сладострастные графы, алчные баронессы, безумные юноши - в мире "Эликсиров" все в той или иной степени одержимы Дьяволом. Ничего удивительного, что на этом поле битвы правым в некотором смысле не окажется никто.
Впрочем, провозвестнику дьявола, обрекшему свой род на проклятье, суждено не раз появиться на страницах романа и в более «земной» ипостаси - в роли Художника (или Незнакомца). Странный, явно дикий человек, которого порой видит главный герой брат Медард - и кроме него никто больше. Довольно тонкая и интересная аллюзия к тезису, что всякое "новейшее" искусство вне религиозных канонов - не от Бога, соответственно, априори нечистое. Впрочем, и проекция Бога-отца с младенцем Иисусом не оставляют поле брани - в романе их двойниками (ипостасью) становятся Пилигрим (который потом оказывается тем же самым Художником) и талантливый мальчик, который объясняет юному Франциску чудеса икон и приобщает его к горним мирам. То, что сначала Художник предстает перед юным еще героем, как Господь, затем является ему едва ли не в дьявольском обличии, говорит о том, что сам Медард мечется во тьме и не может ухватить суть. Проклятый, но раскаявшийся персонаж, призрак рода, художник в своем тройственном воплощении проходит все абсолютные стадии двойничества, от темного персонажа, до светлого хранителя. Возможно, достаточно кощунственно наполнять эпизодического персонажа божественной полнотой. Однако повествование неслучайно ведется от лица Медарда. Медард здесь - творец самой космогонии романа, все пространство романа зиждется на его впечатлениях и воспоминаниях. Все пересекается во всем, все со всем взаимосвязано. Стало быть, для юного Медарда/Франциска Пилигрим (он же и Художник), таинственный и величественный человек, может являться проекцией Предвечного. Это слегка отдает солипсизмом, но не нам судить несчастного и заблудшего героя романа. Отдельно можно сказать и о личности Белькампо, который, судя по его словам, является воплощенной глупостью героя. Этот интересный тезис говорит о том, что не только дух Искусителя преследует заблудшего монаха, и, безусловно, он дополняет картину двойничества, придавая каждому персонажу свою духовную ипостась.
Уже было сказано, что в идее развития двойничества Гофман пошел дальше предшественника. В "Монахе" Льюиса только лишь Сатана примеряет на себя личину прекрасной монахини. В "Эликсирах Сатаны" всякий является не тем, кем кажется. Взять самого брата Медарда. Талантливый мальчик Франциск, кажущийся причастным к тайнам религии, получает имя Медарда в монастыре. Однако подающий надежды юноша получает доступ к тому самому эликсиру (тоже довольно интересная метафора греха, завлекающего обещаниями наслаждения - недаром даже аромат неизведанного напитка притягивает и манит), и все меняется. Медард никогда не был именно Медардом - строгим монахом, заботящимся о спасении своей души, как и надлежит служителю вечности. Он всегда был кающимся грешником, был одержимым эликсирами, словом, не был полноценно чист перед Господом. Он приблизился к покаянию в конце, но смог ли он заслужить его полноценно? В сущности, Медард до последних событий оставался просто экзальтированным юнцом с серьезным искушением и психической нестабильностью на фоне своей веры в существование сатанинского двойника. Но, идя путем Сатаны, Медард примеряет на себя разные личины, пусть из его уст это кажется лишь досадным стечением обстоятельств. Так оправдывается убийца, пусть и начавший греховный путь с дьявольского наущения своего брата, и забывать об этом не следует. Медард, как и незабвенный Отец Лжи, примеряет тысячи личин ради одной единственной цели. То, что поначалу кажется ему религиозным рвением, оборачивается чем-то худшим.
Однако и сам Медард, будучи по сути своей персонажем безличным, эдаким сборным архетипом всех страстоимцев, обнаруживает физическое воплощение своего двойника, порожденного эликсирами. Переодетый монах (как окажется позже, выживший после падения инфернальный безумец Викторин) в вещем сне Медарда становится его собственным жутким двойником, восклицающим о "победителе, который напьется крови". Сложно однозначно понять, было ли проявление двойника в Медарде так же и внутренним, рожденным "вином из погребов Антония". Ведь приор Леонард ясно сомневается в том, что Викторин бы мог идти след в след с тем, кем он так хотел стать. В любом случае итог печален. В данном случае позволю себе рассмотреть этот эпизод с двойником и вытеснением настоящей личности (метафизическим или физическим) в контексте сериала "Твин Пикс", точнее, его последних серий. Точно также воплощенное зло, дух безумия и насилия в итоге вытесняет личность сериального героя. При этом главная "битва" сериала разворачивается в местном царстве теней, похожем одновременно на ад и на мир снов. И к Медарду его двойник приходит во сне - в пласте бытия, где и кошмары могут обрести плоть. В принципе можно сказать, что доппельгангеры (то есть двойники, злые двойники) являются древнейшими порождениями человеческого разума, многие культуры разных народов не обходятся без мифов о подменышах, "человеке из зеркала" и других свидетельств страха перед двойником. Двойник - всегда темная сторона, предвестник безумия и распада личности. В "Двойнике" Достоевского новый Голядкин уверенно вытесняет прежнего Голядкина из его окружения, рушит его репутацию и приводит несчастного чиновника в сумасшедший дом. В "Песочном человеке" за авторством того же Гофмана Песочный человек - метафора растущего безумия главного героя, собственно, в моменты своего страшного падения герой видит этого жуткого персонажа из легенд, точно наяву. Двойник предвещает скорую смерть. В одних культурах двойник - нежить, сила, безличная (не имеющая лица и характера) и чуждая человеку. В других доппельгангер - демон, антитеза ангелу-хранителю. В "Эликсирах Сатаны" явственно видно развитие скорее второго варианта.
Собственно, стоит подробнее рассмотреть "Песочного человека", как возможную своеобразную отсылку к двойнику из "Эликсиров". Жуткий Коппелиус, чей образ для героя рассказа переплелся с вырывающим глаза демоном, является вытесненным страхом героя. Натаниэль, герой "Песочного человека", боится потерять зрение, из-за чего образ торговца очками становится для него образом "похитителя глаз", то есть - Коппелиуса. При этом кошмарный Коппелиус был причастен к смерти отца Натаниэля, что стало психической травмой молодого человека. Вытесненный сознанием кошмар возвращается снова и снова, в итоге делая Натаниэля таким же сумасшедшим демоном (его попытка убить Клару и следующее за этим самоубийство явственно говорят об одержимости, точнее - об одержимости страхом). Зигмунд Фрейд в своем очерке "Жуткое" проводит параллель между страхом Натаниэля лишиться зрения и страхом кастрации - то есть утраты мужского начала. Двойник (в особенности двойник мужских героев) является вытесненными качествами героев, которые те, возможно, хотели бы иметь. Постепенно двойник входит в жизнь героя, и, вытесняя самого героя, творит свои жуткие дела. Самолюбование (по Фрейду, двойник может являться нарциссической проекцией мужчины, который стремится соответствовать выдуманному им же идеалу) и самоидеализация, доходя до абсурда, становятся одержимостью, и вытеснивший становится вытесненным. В теории архетипов Юнга двойник является Тенью, набором отчужденных черт, вытесненных принципиально иным представлением о себе (что соотносится с архетипами Персоны (социальной роли человека) и архетипом противостоящего личности Врага).
Двойничество в романе носит также и родственно-инцестуальный характер. Вышеупомянутый Фрейд также писал, что двойник является в некотором смысле вытесненным образом Отца, согласно Эдипову комплексу, неосознанно сын стремится убить отца, заменить себя им. Проекция Отца более удачлива (а двойник всегда обладает чертами, которых не хватает главному герою), недаром абсолют Отца в классической традиции - всегда Бог, патриарх рода. Эта концепция проявляется в романе в виде предков Медарда. Главный предок, призрак рода (сродни тени отца Гамлета) - тот самый Художник, в начале раскрывающийся в фальшивом образе Пилигрима (недаром перевоплощения и стирание личности в полной мере работает и в этом случае). Художник из-за своей греховности в попытке уподобить святую античной богине (тоже попытка погибельной замены, уподобление святого дьявольскому, своеобразное начало нарратива, в котором герой всякий раз будет пытаться овладеть своей возлюбленной и убить ее). Его связь с Венерой с картины (которая может быть и Сатаной, и даже Лилит - ее появление в образе античной богини весьма условно) - суть история языческого Пигмалиона, влюбившегося в собственного идола. Эта связь положила начало греховному роду. Не имеет смысл описывать все родственные параллели, все инцестуальные связи (их тут немало, и это только подтверждает, что каждый проклятый является не тем, кем кажется), стоит лишь сказать о главном нарративе. Это нарратив братоубийства и изнасилования. Каждый Франциск в роду после Художника либо убивает мешающего ему (будь то принц Иоганн, Евфимия, оказавшаяся Медарду сестрой), либо склоняет объект вожделения к связи, часто оказывающейся инцестуальной. Это закольцовывание греха в одном роду доходит до самопародии, что тоже неслучайно, ибо роман выворачивает наизнанку все штампы готического жанра, доходя до встраивания канонического "Монаха" в канву сюжета. Но эти пародии приобретают высокий смысл, когда оказывается, что в проклятом роду даже близкие родственники ненавидят друг друга и стремятся забрать жизнь другого. Апогеем этого становятся спасшийся Медард и безумный Викторин - два брата, похожие друг на друга, два двойника, один из которых непременно должен убить другого. Достижение святости невозможно. Первая попытка неинцестуального брака (бракосочетание Аврелии и Медарда, которые не являются родственниками в полном смысле слова) невозможна. Аврелия погибает от рук Викторина, вместе с ней погибает надежда на очищение. Проклятый род прервется, как было предречено Художнику, но он никогда не очистится, как Отец Лжи не перестанет являться роду людскому.
Теперь для меня представляется важным сказать несколько слов о разных личинах главного героя. Принципиальное нежелание и неумение персонажей распознавать меняющего личины Медарда, путаница, возникающая в связи с попыткой уличить его - все это отсылает нас к куда более интересному нарративу. Опять-таки, можно вспоминать образ Искусителя, который может являться христианину в любом обличии, но это не столь интересно. Куда важнее, на мой взгляд, провести аналогию с Новым Заветом, а именно - с эпизодом воскрешения Иисуса Христа. Если вкратце, воскресший Иисус возвращается к своим ученикам, но его не узнает никто, кроме Марии Магдалины. При этом Иисус совершенно не меняется внешне, но только будучи опознанным женщиной, он будто бы открывается для всех. Эпизод очень притчевый и характерный, но заострять на этом внимание не имеет большого значения. Мы возьмем очень неоднозначный роман, в котором эпизод воскрешения был показан как раз в "темном" ключе, восходящем к лучшим образцам готического романа. Речь пойдет о блистательном неоконченном романе Чарльза Диккенса "Тайна Эдвина Друда". Собственно, интерпретаций у романа много, точно так же и сам факт смерти Друда (убитого своим дядей из ревности) можно анализировать очень долго. По словам самого Диккенса, Эдвин Друд был убит, что, вероятно, исключает всякую попытку отождествить новых персонажей с несчастным. Но есть теория, которая переворачивает само понимание диккенсовского реалистического стиля, а также придает роману куда более зловещий оттенок. Эта теория говорит о том, что мертвый Друд сумел явиться в мир с того света, дабы покарать убийцу. Он мертвый среди живых, но его, как и воскресшего Иисуса, никто не узнает. Собственно, как бы человек не перевоплотился, узнать его не так уж и трудно - слишком многое выдает типаж. Но мистический нарратив гибели и воскресения оправдывает то, что Медард творит свои злодеяния, неузнанный никем, будучи под чужим именем и личиной. Собственно, это только попытка соотнести две совершенно разных истории на основании одного библейского эпизода, но, если вникнуть в эту идею поглубже, она перевернет любые представления о романе. Ведь брат Медард, как таковой, может и вовсе не существовать - он мертв с самого начала, убит представлением о долге перед родом и природой своего греховного проклятия, а его место занял причастившийся к Сатане двойник-безумец. Да, Медард раскаивается, да, именно после этого он становится автором своих стилизованных записок, составивших канву романа (в угоду готическому жанру, выдающему происходящие ужасы за совершенно подлинные события). Но если человека, чье имя будет носить предавшийся страстям грешник, не существует - значит, существует мертвец. И именно мертвец показывает саму невозможность прощения для главного героя, который никогда не будет тем, кем он должен быть.
Роман Гофмана, подобно его многоликим героям, так же зыбок, неоднозначен, полон мистики, перевертышей и двойных смыслов. Трактовать его можно по-разному, и в зависимости от взятых исходных предположений роман будет приобретать новую глубину. И, пока это так, роман будет интересен людям в разные эпохи, в разных обстоятельствах, независимо от даты на календаре. Главное, чтобы у взявшего в руки книгу нашлось желание совершить путешествие в поисках ее смысла. И, чем больше он найдет воображения для декодинга, тем более глубоким покажется ему даже по сути своей клишированный готический роман. И тогда книга откроет свои тайны всякому, кто захочет к ним причаститься.