По заветам Замятина, Платонова и Набокова.
Жанр антиутопии имеет богатую традицию в русской литературе, несмотря на то, что в течение долгого времени официальная позиция касательно написанных в нем произведений была категорически отрицательной. В «Философском словаре» под редакцией И. Т. Фролова за 1981 год говорится, что «В антиутопии, как правило, выражается кризис исторической надежды, объявляется бессмысленной революционная борьба, подчёркивается неустранимость социального зла; наука и техника рассматриваются не как сила, способствующая решению глобальных проблем, построению справедливого социального порядка, а как враждебное культуре средство порабощения человека». Проникнутое идеологией описание жанра не лишено истины, однако в нем по понятным причинам не сказано о роли личности в антиутопии, во многом представляющей собой противовес тому самому социальному злу. В Советском Союзе было особое отношение к героям, оказавшимся живыми «среди подвижных манекенов с отъемными и взаимозаменяемыми головами». Произведения, анализируемые в эссе, оказались широко доступны нашему читателю значительно позже момента их написания: романы Евгения Замятина «Мы» (1920), Андрея Платонова «Чевенгур» (1926-1928) и Владимира Набокова «Приглашение на казнь» (1935-1936) были впервые опубликованы в СССР в 1987-1988 гг. К тому моменту успели сбыться многие предсказания авторов этих антиутопий – жители нашей страны оказались участниками во многом абсурдной «игры», по-разному, однако не без общих моментов описанной вышеперечисленными писателями.
В каждой из рассматриваемых литературных вселенных формируется общество, основной ценностью которого становится не равенство, а уравнивание по тому или иному признаку, стремление «к объединению, к слиянию многих в одно, вплоть до полного растворения единичного в целом». Персонажи, выделяющиеся из массы, оказываются на обочине жизни, а в большинстве случаев рискуют расстаться с ней, в случае отказа играть по установленным правилам.
Главный герой романа «Мы» Д-503 в данной ситуации volens nolens встает на путь наименьшего сопротивления и к концу повествования предстает исправным элементом государственной машины, уверенным в победе режима и готовым к безжалостной расправе с его врагами. Цинциннат в «Приглашении на казнь» не то выигрывает игру, в которой у него изначально не было шансов на победу, не то ломает ее, «деинсталлирует», выражая свой последний, категорический протест против правил и впервые не взаимодействуя, а противодействуя остальным персонажам. «В теории – хотелось бы проснуться. Но проснуться я не могу без посторонней помощи», – заявляет герой накануне казни, однако в итоге именно отказавшись от игры с окружающими он сумел расстроить казнь и, созерцая гибель декораций, направился «в ту сторону, где, судя по голосам, стояли существа, подобные ему». В «Чевенгуре» дело тоже обстоит интересным образом, и начать стоит, наверное, с того, что сами правила игры, правила идеального мира здесь еще не до конца сформулированы его демиургами: коммунистическая утопия утверждена, «тут и вечность, и бесконечность», но, как играть в это, не понимают ни Дванов, ни Копенкин, ни Чепурный, ни любой другой обитатель города.
Впрочем, проблемы с функционированием системы присутствуют в каждом случае, иначе само возникновение героев, бегущих из «идеального» мира, выглядело бы абсурдным, и они вряд ли бы вызвали чувство сопереживания у читателя. К счастью, для человека, заглядывающего во вселенные Замятина, Платонова и Набокова из современности, кажется диким тотальное подавление творческого начала: роль искусства здесь сугубо утилитарна, в чем исследователи видят определенное сходство между описанными моделями общества и образом идеального Государства, разработанным Платоном в одноименном трактате еще в IV в. до н. э. «Социальная природа платонизма не нуждается в искусстве и открыто ему враждебна… допустимо для него только такое искусство, которое будет всецело в услужении религии и церкви».
Здесь, естественно, не обошлось без определенных корректировок, связанных с трансформацией религиозной составляющей – во всех трех произведениях церковь растворилась в государстве, и именно ему (либо конкретному правителю) вынужденно или же вполне добровольно поклоняются посвящают свое творчество местные жители. Особенно ярко это проявляется в романах Платонова и Замятина: в первом произведении в данном контексте можно отметить сцену проектировки памятника революции для коммуны «Дружба бедняка», а во втором позиция правящего слоя в отношении искусства в четких формулировках транслируется на страницы дневника главного героя: «всякому, кто чувствует себя в силах, вменяется в обязанность составлять трактаты, поэмы, манифесты, оды или иные сочинения о красоте и величии Единого Государства».
Другим важным фактором, не позволяющим признать успешно реализованными проекты идеальных миров во всех трех произведениях, становятся межполовые отношения, которые пытаются строго регламентировать в каждом из романов. Замятинские «розовые талоны» и «детоводство» перекликаются с тем отношением к женщинам, которое культивируется в Чевенгуре: «Веди, Прош, не по желанию, а по социальному признаку. Если баба будет товарищем - зови ее, пожалуйста, а если обратно, то гони прочь в степь!». В идеальном мире у людей нет постоянных партнеров – как завещал Платон: «все жены этих мужей должны быть общими, а отдельно пусть ни одна ни с кем не сожительствует». У Набокова подобная парадигма семейной жизни (а скорее, первый шаг на пути к уничтожению этой ячейки общества) не зафиксирована официально, и у Родрига Ивановича, к примеру, есть вполне себе обыкновенная, «тощая, веснушчатая, с белыми ресницами» жена, однако поведение супруги самого главного героя вполне соответствует нормам утопических вселенных: Марфинька и на свидание с Цинциннатом приходит в компании «очень корректного молодого человека с безукоризненным профилем», и вообще не считает каким-то грехом свои отношения с другими мужчинами. Единственный преступник в этом мире – Цинциннат, которому не дано понять и принять его правила.
Крушение института семьи в идеальном государстве производится искусственно: в глубине души герои тесно связаны с предками, что, естественно, мешает использовать их как единообразные, прозрачные единицы, сливающиеся в податливую, монохромную массу общества. Именно во взгляде матери Цинциннат пытается уловить последние нотки истинного, человеческого в этом кукольном мире: «словно завернулся краешек этой ужасной жизни и сверкнула на миг подкладка». В «Чевенгуре» порицанию и последующему отрицанию семьи со стороны Прошки, противопоставляется внутренний конфликт Александра Дванова, прожившего жизнь под чужой фамилией, отдавшего эту самую жизнь за установление коммунизма, но в итоге отправившегося на тот свет вслед за родным отцом «посмотреть – что там есть: может быть, гораздо интересней, чем жить в селе или на берегу озера».
В этом смысле произведения Замятина, Платонов и Набокова приобретают особую актуальность в наши дни с той лишь разницей, что сегодня деградация семьи – процесс, который далеко не обязательно стимулировать самому государству. А вот борьба с искусством, не направленным на продвижение государственных ценностей, действительно активно ведется в некоторых странах. Вполне возможно, что идеальный мир возводится на наших глазах, и новые элементы вселенных рассматриваемых авторов совсем скоро проникнут в реальность. Захочется ли нам бежать из Единого Государства? Сломать декорации и отправиться к зрителям? Или, быть может, в «губернию, которая расположена под небом, будто на дне прохладной воды»?