Известный политолог Борис Кагарлицкий о том, почему пенсионная реформа больнее ударила по молодым, и почему Путин и салат оливье стали для россиян обезличенными символами стабильности.
«НАЧАТЬ «СТРИЧЬ» НАСЕЛЕНИЕ, КОГДА ОНО ОПРАВИТСЯ ОТ 90-Х, ВЛАСТЬ ПЛАНИРОВАЛА С 2005 ГОДА»
— Борис Юльевич, подводя итоги минувшего 2018 года, нельзя не заметить, что едва ли не «главным пострадавшим» за этот период стал рейтинг Владимира Путина. Стартовав с 76 процентов, полученных Путиным на мартовских президентских выборах, он значительно упал после пенсионной реформы и повышения налогов.
— В действительности рейтинг Владимира Путина планомерно падал еще на протяжении всего 2017 года, просто от нас это скрывали. И даже не то чтобы скрывали… Помните, случались такие чудесные истории вроде того, что у «Левада-Центра» вдруг понизился рейтинг Путина, после чего «Левада-Центр» оперативно объявили иностранным агентом. Причем в дальнейшем рейтинг российского президента сразу чудесным образом повысился до каких-то феерических уровней — чуть ли не до 80 с чем-то процентов. Что об этом можно сказать? То, что называется рейтингом Путина, — это некая такая абстракция, которая имеет очень мало общего с реальным общественным мнением. Почему? Потому что, во-первых, результат опроса в значительной мере зависит от того, какие вопросы вы задаете. Я даже не говорю о выборке — это не главная проблема. Важнее формулировка и понимание вопроса. Во-вторых, дело в том, что, когда замеряют рейтинг Путина, на самом деле не совсем понятно, что именно замеряют. Замеряют ли, например, отношение к Путину как к политику или, допустим, человеческие эмоции по отношению к Путину? Или же замеряют просто уважение к институтам российского государства. Я думаю, что на самом деле замеряют исключительно последнее. Рейтинг Путина не отражает ничего другого, кроме как степень уважения граждан к государству как таковому. То есть, если вы просто вместо Путина указали бы в опросе слово «государство», результат был бы ровно один в один таким же.
Чтобы замерить отношение непосредственно к Путину, нужны совсем другие технологические инструменты. Тем не менее надо признать: власти действительно удалось закрепить в общественном сознании одну очень важную вещь, а именно — создать в массовом сознании тождество между Путиным и вообще государством. При этом Путин воспринимается не как человек, не как политик и даже не как лидер государства, а просто как некий элемент пейзажа. В свое время гениально об этом проговорился певец Филипп Киркоров. Помнится, он хотел что-то или кого-то похвалить и произнес примерно такую фразу: «Это навсегда, как новогодняя елка, Путин и салат оливье». То есть предполагается, что Путин и салат оливье — примерно одно и то же. Это некие элементы пейзажа, которые абсолютно обезличены и просто являются частью традиции.
Кстати, если следовать формальной логике, отсюда предполагается, что Путин будет править по крайней мере в ближайшие 150–300 лет. Люди не отдают себе отчета в том, что они думают именно так. Они полагают, что и их праправнуки тоже будут жить при Путине. И это не потому, что они придерживаются такого идиотского мнения, а потому, что такие выводы напрашиваются из логики их собственного мышления. Российские граждане просто не отдают себе отчета в том, что они думают. Если бы они сформулировали эту мысль, они сами бы ужаснулись ей. Но, поскольку за них все формулируют, они думают не формулируя, как мыслят, например, животные. Примерно так же думает население России о политике — при том, что о других вещах оно мыслит вполне рационально. Надо понимать, что рационального мышления о политике в российском обществе — по крайней мере до пенсионной реформы — в принципе не было. Поэтому никакого рейтинга Путина также не существовало до пенсионной реформы. Снижался не путинский рейтинг — постепенно снижалось доверие к государству. Но социология пыталась это как-то «замотать», скрыть проблему. Или же социологи сами не осознавали, что замеряют. Это видно по очень странным результатам: колебания от 45 до 80 процентов. Я несколько раз наблюдал такой интересный разрыв в 2017 году. В зависимости от того, какой вы задаете вопрос, рейтинг первого лица колебался от 45 до 80 процентов. Но этого не может быть! Это не какая-то математическая погрешность, это просто означает, что вы замеряете что-то другое, а не то, что вы декларируете.
Возвращаясь к мартовским выборам 2018 года — зачем они были вообще нужны? Все просто: они были нужны для обеспечения нескольких давно запланированных, но постоянно откладывающихся мероприятий. Во-первых, для повышения пенсионного возраста, во-вторых, для резкого повышения налогов, а также для перераспределения ресурсов от населения к олигархии и в перспективе, видимо, для сдачи Донбасса в той или иной форме. Для этого нужен Путин в 2018-м, 2019-м и 2020-м годах. Когда эти задачи будут решены, Путина отправят в отставку — домой, на дачу или еще куда-то. Он нужен ровно на это время. В этом смысле все делается очень четко, правильно и в соответствии с планами российской элиты. Но чего они, возможно, не просчитали в полной мере? Того, что население вдруг начнет понимать, что происходит, — причем немножко раньше, чем это заложено в программу. Может произойти некоторый сбой, который сейчас в программе уже виден. Кстати говоря, пока он все еще не критичен. Пока все идет более или менее по плану.
— Маленькая ремарка: неужели настолько все равно, какое имя написано на фасаде государства? Когда было написано «Ельцин», отношение к государственным институтам было совершенно иным.
— Борис Ельцин отражал другой этап развития российского капитализма. В тот период задача самой же власти заключалась в дискредитации государства. Нужно было разделить государственную собственность, распилить ее между олигархами. Это была максимальная дискредитация государственных институтов, доставшихся в наследство от советского времени. После 2000 года, когда в основном распил был завершен, была поставлена новая задача, тоже органически вытекающая из логики капитализма. Если основные фонды уже поделены, значит, задача теперь состоит в том, чтобы повысить капитализацию. Соответственно, в этот момент нужна стабильность и традиционные ценности, ведь они тоже — фактор капитализации.
Простейший пример: когда в 1990-е годы захватывали предприятия, то говорили, что это какая-то дурацкая советская контора, от которой никакого прока нет. И что вы должны просто на коленях благодарить человека, который готов вот это безобразие, вот этот ужасный, чудовищный груз взять на себя, приобретя эту собственность. Если кто-нибудь захватывает завод, даже за бесценок, мы еще должны ему в ножки кланяться, потому что от советского завода все равно ничего хорошего быть не может. Отчасти, следуя этой логике, недавно рассуждал и Анатолий Чубайс — в своих выступлениях и интервью. Правда, он немножко ошибся эпохой. Тезисы, которые работали в 1990-е годы, Чубайс вдруг начал высказывать в 2018-м, что производило довольно дикое впечатление. Когда он то же самое говорил, допустим, в 1994 году, люди к этому относились совершенно спокойно.
Итак, в 1990-е годы те, кто скупал предприятия, говорили, что они ничего не стоят, и брать их за бесценок — это нормально. Зато теперь нам заявляют: «Это предприятие с огромными традициями, оно работает с тысяча девятьсот лохматого года…» То, что ничего не стоило, на наших глазах превратилось в бренд. Почти то же самое произошло с государством. Дискредитировать его больше нет необходимости — наоборот, нужны стабилизация институтов и их укрепление, создание у государства позитивной репутации. Это все является частью капитализации российского бизнеса — нового, уже олигархического. Это неотделимые друг от друга вещи — поэтому здесь все абсолютно логично.
Не совсем логично, пожалуй, другое. План — начать «стричь» население, когда оно немножко оправится от 1990-х, правящие круги сформулировали уже где-то примерно с 2005 года. Тогда под данную задачу было сформировано правительство Михаила Фрадкова (был премьер-министром РФ с 2004 по 2007 год — прим. ред.). Но начались массовые протесты, а потом по конъюнктурным и политическим соображениям они очень долго откладывали его реализацию и сильно затянули процесс. Чего они не могли рассчитать, так это того, что момент претворения плана в жизнь совпадет не только с глобальным кризисом либерального капитализма, но и с конкретной конфронтацией между Россией и Западом. Затяжка процесса привела к тому, что и психологическое восприятие событий стало несколько иным. План, который сорвался в 2005 году, должен был быть реализован уже к 2007 или 2010 годам. Разница в 8 лет — это немаловажная вещь для общественного сознания. Ситуация в 2018-м уже не та, что была в 2007-м или 2010-м. Здесь действительно возникают политические и психологические проблемы, что чревато очень серьезными последствиями для власти, да и вообще для государственной и экономической систем. Но это уже проблема для 2019-го или 2020 года.
«ПЕНСИОННАЯ РЕФОРМА ПРОЛИЛА ЛЮДЯМ СВЕТ НА ИХ РЕАЛЬНЫЙ СОЦИАЛЬНЫЙ СТАТУС И КЛАССОВУЮ ПРИНАДЛЕЖНОСТЬ»
— Пенсионная реформа, на ваш взгляд, не создала в России нового класса униженных, оскорбленных и отверженных, который может выступить против власти?
— Ни в коем случае. Пенсионная реформа вообще не создала ничего нового. Она лишь проявила, актуализировала то, что было раньше. Прежде российское население в значительной мере жило иллюзиями о том, что можно вернуться в состояние, условно говоря, на 2007 год, то есть в докризисное время. Власть эти иллюзии поддерживала. Отчасти они были обоснованы, потому что после 2009–2010 годов по многим параметрам ситуация стабилизировалась. Отсюда возникло ощущение, что, во-первых, все может стабилизироваться еще в большей степени, а во-вторых, что удастся не просто остановить развитие кризиса, но и вернуться к докризисному благополучию. На уровне бытовом, обывательском это не выглядело таким уж абсурдным. Если мы наблюдали некоторое восстановление, возрождение после 2011–2012 годов, то почему бы не предположить, что этот процесс будет развиваться и продолжаться. На уровне бытового сознания здесь нет ничего невероятного.
Но самое любопытное заключается в том, что уровень понимания ситуации у правящего класса оказался не намного более высоким, чем у среднего обывателя, которого они вроде бы презирают и которому любят морочить голову. Возможно, они именно потому так хорошо морочат голову обывателям, что сами недалеко от них ушли. По этому поводу можно вспомнить знаменитую формулу французского философа Жана-Поля Сартра о манипуляторах, которые так запутались в своих манипуляциях, что манипулируют уже сами собой. Так и российский правящий класс: им кажется, что они манипулируют обществом, а на самом деле они манипулируют собой. В советское время был такой термин: самоотравление пропагандой — здесь как раз уместно его вспомнить. Так или иначе, но российское общество примерно с 2011 до 2018 года жило в состоянии некоторых иллюзий, ключевая из которых — что качественно ничего не изменилось, хотя на самом деле и изменилось, и продолжает меняться. Люди этих перемен не замечали, что, кстати, нормально для человеческого сознания, потому что мы, в принципе, не замечаем перемены или недооцениваем их, если эти перемены не очень драматичные и резкие. Поэтому — чем была значима пенсионная реформа? Она пролила свет людям на их реальное положение — в том числе на социальный статус, экономическое положение, классовую принадлежность и так далее. Было ощущение, что люди проснулись. Они спали, потом проснулись, огляделись вокруг себя — опаньки, а в холодильнике ничего нет, а мне почему-то думалось, что он набит; я думал, что в кошельке куча денег, а все уже потрачено две недели назад. Это ощущения человека, который проснулся то ли после большой пьянки, то ли после длинных каникул. Огляделся вокруг себя — и вдруг обнаружил ту реальность, в которой он находился и раньше, просто он этого не замечал. Вот в чем значение пенсионной реформы.
— То есть эта реформа никак не изменила классовой структуры общества и не выделила людей в возрасте 50+?
— Люди 50+ — как раз не та проблема. Знаете, в чем беда? Как ни парадоксально, но пенсионная реформа больнее ударит не по людям 50+, а по их детям. Потому что ситуация 50+ сводится к очень простым вещам: до реформы я работал и одновременно получал пенсию, а теперь я работаю и не получаю пенсию. Никто ведь на самом деле не выходил на пенсию ни в 55, ни в 60 лет. Все рассчитывали лишь на то, что с какого-то возраста благодаря пенсионным выплатам у них появится немножко свободных денег, на которые можно что-то себе позволить, например помочь детям. Или, допустим, если мы говорим о женщинах, то, действительно, какое-то количество женщин выходили на пенсию, как правило, не уходя совсем с работы, но сокращая себе трудовую нагрузку. Соответственно, у них высвобождалось время для того, чтобы, допустим, посидеть с внуками. Я к чему это говорю? К тому, что главный удар пришелся все-таки на молодое поколение. Старшее поколение как работало, так и будет работать, просто у них окажется меньше денег.
— Та же каста военных всегда уходила на пенсию в соответствии с возрастом.
— Но военные — вообще другая история. Их пенсионная реформа в открытом виде и не касается. И госслужащих определенных рангов, кстати говоря, тоже не касается. А я говорю о нормальных, трудящихся людях. Когда нам рассказывают о количестве пенсионеров, то все время «впаривают» суммарные цифры, приписывая сюда и военнослужащих, и госслужащих, и инвалидов, которые находятся вне системы пенсионного фонда. В этом смысле суммарное количество пенсионеров в результате реформы радикально не сократится. Уменьшится лишь число людей, получающих деньги от пенсионного фонда.
— Почему же, очнувшись, общество отреагировало на пенсионную реформу достаточно вяло?
— Как отреагировало общество? Для начала общество отреагировало тем, что осознало враждебность между интересами большинства населения и элитой, что, в свою очередь, отразилось на том, что мы называем рейтингом Путина. Причем если бы мы действительно изучали реальный рейтинг Путина, то он бы в эти дни тоже пошатнулся, особенно после телевыступления российского президента, в котором он оправдал пенсионную реформу. Слова «Прошу вас отнестись к этому с пониманием» очень сильно ударили по самому Владимиру Владимировичу. Так или иначе, возникла очень интересная ситуация, когда люди склонны к протесту, примерно 80 процентов населения недовольны, но поднять протестную волну им мешают два очень важных обстоятельства. Во-первых, российские граждане не привыкли к солидарному действию, к стихийной организации — в отличие от тех же французов. У них нет представления о том, как это делать, и мало соответствующего опыта. Либо этот опыт, как ни странно, негативный, судя по 1990-м годам, когда люди что-то делали сами, но из этого ничего хорошего не вышло. Поэтому теперь мы даже к самим себе относимся с большим подозрением.
Во-вторых, есть очень сильное, просто буквально зашитое в массовом сознании убеждение, что нужно все-таки действовать в пределах допустимого, в рамках того, что власть выставляет в качестве правил, даже если кажется, что эти правила несправедливые и нечестные. И опять-таки — очень глубоко сидящий в подсознании страх перед насилием. В совокупности все это привело к тому, что люди вышли на уличные митинги, но они оказались неэффективными. По сути, власть сказала: «Мы на легальные, законные, мирные (по правилам) протесты реагировать не будем». Таким образом, месседж власти здесь заключался в следующем: «Если вы будете прибегать к насилию, к хулиганским и агрессивным действиям, мы, наверное, будем реагировать, но еще неизвестно как. Возможно, даже стрелять начнем в вас. А мирные и законные протесты просто будем игнорировать».
Люди в свою очередь, с одной стороны, готовы протестовать, но боятся. Причем боятся не полиции, не Росгвардии, не ОМОНа, а себя самих. Любой русский мужик имеет некоторый жизненный опыт относительно того, что он может натворить, когда сорвется. Все это переносится на массовые действия и на массовое сознание, потому что коррелируется с собственным жизненным опытом, а отчасти исходит из неких исторических мифов про кровавые бунты, «бессмысленные и беспощадные». Плюс нам еще предлагают посмотреть на Майдан и на соседнюю Украину. Это, кстати, работающая часть пропаганды — мне кажется, она довольно эффективна. Причем она эффективна именно потому, что ложится на наш жизненный опыт. Вы можете какую-то фигню сказать —и люди не поверят, а потом другую фигню сказать — люди поверят. Почему? Потому что первая фигня с нашим жизненным опытом не коррелирует, а вторая — очень даже наоборот. Даже если и то и другое — неправда. Так что в любом случае легальное, мирное сопротивление оказалось неэффективным. Ну а к каким-то насильственным, агрессивным действиям люди не готовы, даже на уровне перекрытия улиц, транспортной блокады и так далее. Соответственно, возникает известная проблема — а что делать?
