Ты просишь меня рассказать тебе что-то о моей жизни, и я спешу сделать это, так как вижу, что у тебя складывается мнение обо мне, как о каком-то необыкновенном человеке, а я не хочу, чтобы это мнение вредило твоему духовному росту, ибо чрезмерное восхищение чьей-либо личностью задерживает духовный рост человека. И я спешу рассеять твои восторги.
Если я и необыкновенный человек, то не думай, что это хоть в какой-то степени радует и утешает меня. Необыкновенность — это несчастье, это горе, это трагедия, это то, чего не должно быть и чего нет в природе, это следствие чудовищного насилия над природой, каковым является порабощение одних людей другими. В природе нет различий, в природе все одинаковые, потому что в природе нет рабства. И люди должны быть одинаковы, а не различны, все люди должны быть любящи и правдивы, а не повально лживы и себялюбивы, чтобы на их фоне любящий и правдивый человек представлялся для одних — Богом, для других — шутом и позёром, а для третьих — какой-то забавной диковинкой или вообще чудовищем. Различия — это следствие безбожной, своевольной, придуманной, театрализованной жизни, и если уж, в силу сложившихся обстоятельств, один человек обладает качествами, отсутствующими у других людей, то пользоваться этими качествами он должен не для унижения и подавления своих братьев, не для величания над ними и собственного самомнения, а только для восполнения недостатка этих качеств у них. Если я, с помощью Божией, никогда не заглушал в себе чувства любви и сознания правды, то вовсе не для того, чтобы похваляться этим перед неразвитыми в этом отношении людьми, а для того, чтобы помочь им развиться и достичь того, чего они ещё могут достичь в своём плачевном положении и искалеченном состоянии. Если у меня хватило смелости пожертвовать всем ради соединения с Вечностью и слияния с Богом, то заплатил я за это бесстрашие такую страшную цену, после какой мне и в голову не придёт превозноситься в своём величии над миллионами несчастных и уничтоженных страхом людей.*
Я родился, конечно же, не от обыкновенных родителей, необыкновенных в том смысле, что по характерам они очень резко отличались от многих других людей, каких я встречал в жизни: отец мой всю жизнь был бездумно послушен своей матери, а мать моя всю жизнь никого не слушалась, кроме себя, и вот такое сочетание их характеров породило во мне ярое непослушание миру и фанатичное послушание Богу. Я отнюдь не желаю, чтобы кто-то завидовал такому моему положению, ибо оно дано мне от рождения, в то время как истинная жизнь заключается не только в том, ч т о нам дано, но и в том, ч т о мы приобретаем собственными усилиями и жертвами. Ибо каждому дан свой талант, но не каждый приумножает данное ему. Если же мне и дано было больше, то и спросили с меня больше, чем с других, и поэтому я не имею у Бога никаких преимуществ перед другими людьми.
Во всём же остальном в моей жизни не было ничего особенного. Я родился в обычном городе, играл с обычными детьми, ходил в обычную школу, верил в добро, надеялся на счастье, искал любви, мечтал о настоящей дружбе, доверялся людям; имея таланты и способности, пылал жаждой великой деятельности на благо людей; любил друзей, боготворил девушек, уважал настоящих учителей, читал глубокие книги, всегда видя в них руководство для моего поведения, а не развлечение от скуки; хотел всё делать честно, основательно, на совесть, но... Однажды, как это обычно бывает в жизни, я увидел, что почти все люди лгут — лгут постоянно и неизменно: кто из страха, кто их корысти, кто для удовольствия, кто из тщеславия, кто из мести, а кто для власти. И увидел я это, конечно же, потому, что обманули меня самого — ведь так все обычно узнают, что в мире царит ложь, а у меня всё было именно так, как бывает обычно. И вот сначала меня обманула девушка, которую я любил до безумия, с которой мечтал соединить жизнь; затем меня предал друг, разумеется, не властям, ибо я не был заговорщиком, а так, как обычно предаёт друг — вдруг ни с того ни с сего опозорит перед чужим человеком. А потом обожаемый мною учитель, поверив клевете завистливых соучеников, ополчился против меня и неожиданно оскорбил меня недоверием и равнодушием. Опасаясь упасть в пропасть одиночества, я, как и все люди в моём положении, стал лихорадочно искать другую девушку, другого друга, другого учителя, но очень скоро понял, что у меня уже нет сил начинать всё заново, я выдохся, ибо много лет без оглядок и опасений отдавал себя тем, кто меня предавал и бросал. Мне уже нечем было жертвовать, всё повторялось, шло по кругу, было известно уже наперёд. И потом, благодаря книгам и постоянному движению моих собственных размышлений и чувствований, я стал переживать по отношению к жизни что-то совсем иное, что́ мне очень хотелось понять и с че́м я искал возможности встретиться и соединиться. Я никогда не мог отвернуться от того, что́ мне открывалось в книгах, в жизни, в самом себе, в общении с людьми; никогда не мог закрыть глаза на то, что́ видел и заткнуть уши от того, что́ слышал; никогда не мог душить чувств, которые испытывал, и отворачиваться от возникавших во мне мыслей и рассуждений, и потому страдания, мучения и боли, от которых моим сверстникам удавалось прикрываться всевозможными наркотиками и суетой шумных компаний, обрушивались на меня безжалостно и в полной мере. Но я не только не мог переменить себя, но никогда и не считал нужным себя переменять в этом отношении, потому что был глубоко уверен и никогда не сомневался в том, что всего в жизни можно достичь только честностью и открытостью, искренностью и правдивостью, преданностью и любовью, а не какими-либо иными качествами и чертами. Может быть только в этом и заключалась моя необыкновенность, которую почти все знавшие меня люди называли сумасшествием, — не знаю. Я, например, всегда, без тени сомнений, полагал, что все люди на Земле точно такие же, как и я, и если они чего-то не понимают и не чувствуют сегодня, то поймут и почувствуют это завтра, а значит и поведут себя соответственно тому, что́ им открылось.
Так кончилась юность. Притворяться и лгать я так и не научился. Правдивое и естественное поведение привело меня к полной безнадежности, хотя всё-таки в глубине души я был рад, что никогда и ничем не угнетал душу и не заставлял себя ради положения в обществе и выгодного мнения окружающих делать то, что́ мне было противно или за что́ меня угрызала бы Совесть. Кончалась юность, а я нигде не мог найти себе места, подыскать постоянную работу, остановиться, наконец, на чём-то одном. Моё любимое дело, к которому я стремился с 12 лет моей жизни, — театр и кино, — стало для меня теперь уже навсегда недостижимым по причине лжи, корыстолюбия, двоедушия и равнодушия тех людей, с которыми это дело связывало меня. И потому мне постоянно приходилось переходить с одной временной работы на другую, менять место за местом, и каждый раз, чтобы хоть как-то объяснить своё поведение начальникам и сослуживцам, выдумывать причины, по которым я приходил и по которым я уходил, ибо нелюбимое и несродное дело я не мог делать долго. Чувствуя, что во внешней жизни уже ничего не получится и что на Земле мне уже негде приткнуться, я стал читать книги о Боге, о Вечности, о Бессмертии, о совершенно ином поведении и ином отношении к жизни. Последнее, чтό меня ещё держало, были женщины, они ещё привлекали меня, я ещё мечтал жениться, посвятить жизнь жене, семье, детям. Но прежней, языческой влюблённости в женщин уже не было; каждый день не замедливал приносить всё новые прозрения, и я всё чаще стал замечать женскую ограниченность и зависимость от цивилизованного воспитания, и, наконец, полностью потерял надежду найти в женщине друга, опору, поддержку, хотя с детских лет поклонялся каждой женщине как Богу. Ещё в детстве, стоило мне познакомиться с какой-нибудь девочкой или только увидеть её, как я начинал буквально пылать к ней такой неподдельной и страдающей любовью, таким всесторонним вниманием и заботой, как будто это была моя родная дочь или единоутробная сестра. И это пугало, удивляло или настораживало всех: от меня убегали, меня обманывали, отталкивали, презирали или просто насмехались надо мной. Сколько слёз, сколько мечтаний и страхов, надежд и ожиданий, самоистязаний, жертв и разочарований я перенёс ради этих девочек, девушек и женщин, которые даже не подозревали о моих мучениях, которые даже не знали меня, потому что многим я так никогда и не признался в моих чувствах и переживаниях. Я был неуклюж, несмел, робок, я всегда был уверен, что меня полюбят не за внешность, а за внутренность: за душевность, скромность, простодушие, серьёзность, преданность и самоотверженность, и потому всегда бережно хранил в себе эти качества, боясь заменить их наглостью, хитростью, легкомыслием, распущенностью и лукавством. Прожив много лет в непрестанных сердечных мучениях, в постоянных надеждах и разочарованиях, ожиданиях и отчаяниях, я не мог представить и вообразить, что ищу в женщинах Бога, Который Один только мог оценить и понять мою правдивую и преданную душу. И когда всё на Земле было кончено, и я в слезах и в отчаянии взмолился к Нему о том, чтобы Он или убил меня или открыл мне путь дальнейшей жизни, — Он ответил мне, открылся мне и спас меня.
Нет, не произошло ничего мистического, сверхъестественного, плотского, всё опять было так, как обычно бывает в подлинной жизни: непринуждённо, своевременно и свободно. Мне просто встретилась книга о лечебном и предупредительном голодании, о пищевом воздержании и диетах, в которой, между беседами о здоровье, я встретил такие слова: «Голодание приближало Пророков к Богу». Я никогда не мечтал быть Пророком, я тогда не знал даже, чтό это такое, я просто хотел быть кем-то любимым с той же силой, с какой кого-то любил сам, и готов был воздерживаться не только от пищи, но и от жизни вообще, только бы иметь с кем-то преданным и настоящим вечную и настоящую любовь. И почувствовав, что в исполнении указаний этой книги для меня есть выход и надежда, я стал голодать один раз в неделю, заменяя пищу водой с мёдом.
То ли это было совпадение, то ли голодание в 23 года моей жизни имело для моего духа такое великое значение, но Бога — Бесконечную и Всеобъемлющую Любовь — я услышал и почувствовал буквально через полтора месяца после начала голоданий. Я почувствовал и ясно осознал, что в моём сердце открылся неведомый мне доселе источник любви уже не к одному какому-то симпатичному мне человеку, а ко всему миру незнакомых и даже чуждых мне людей. Мне виделось и ярко чувствовалось, что душа моя поднялась над Землёй и над всей земной и тем более мирской жизнью, соприкоснулась с чем-то Спокойным, Вечным и Добрым и переживает такое великое счастье, какого не знает никто из людей. Только со временем я понял, что это было моё духовное рождение, я родился духовно, и мой маленький дух, метавшийся в духовной утробе 13 лет, наконец, увидел, услышал и почувствовал Великий Дух моего Истинного Отца и моей Истинной Матери, Которые любили меня именно так, как я всегда и хотел, чтобы меня любили. Это Их любви и заботы мне всегда не хватало, это о Их любви и дружбе я мечтал и бредил столько лет, это Их благоговейного отношения ко мне я бесплодно ждал от людей, это Их воображаемое присутствие всегда наполняло смыслом и надеждой моё тоскливое существование. Больше мне ничего не нужно было на Земле. Я получил то, чего ждал всю жизнь, и с чем не мог сравниться на Земле ни один предмет, потому что ни один предмет ни на Земле, ни на Небе не может быть дороже и вожделенней Вечной и Всеобъемлющей Любви.
А потом начался долгий и мучительный путь развивания такой же Любви в себе, ибо Старшие не могут не передавать младшим огонь Своей Души. Этот путь ничем не отличался от обычного духовного пути: все муки и радости внутри, а снаружи — скука и однообразие; радость от понимания истин, и мучения от невозможности сразу воплотить их в жизнь; тягость и тоска одиночества; книги, размышления, вера и сомнения, надежды и отчаяние, чувство жизни и холод смерти, кровь молитв и слёзы очищения, муки освобождения от заблуждений, привычек, косности, своеволия, гордости, бессознательного страха перед болезнями и смертью, ложного стыда, выдуманной совести, неуправляемых желаний. А потом — служение искалеченным, беспомощным, старым и больным людям, как выражение любви к Богу, Которому ничего материального от меня не нужно, кроме служения и помощи Его больным и искалеченным детям, через которых Он мог управлять моим телом, воспитывать мой дух и очищать мой нрав. А отсюда насмешки родственников и знакомых, их намёки и подмигивания, их подозрения насчёт моего умственного здоровья, их дружное решение, что я сошёл с ума, помешался на идеях, связался с какой-то изуверской сектой, которая меня "втянула" и дурно на меня влияет, и поэтому меня надо срочно спасать, лечить, у меня болезнь, из-за которой я голодаю, избегаю общества, бормочу себе что-то под нос, не хочу работать, жениться, хорошо зарабатывать и радовать моих любящих и заботливых родственников. Они так и говорили: «Кто́ вбил ему в голову в молодые годы ухаживать за парализованной старухой, тащить из дому еду и одежду для каких-то пьяниц и нищих ? Почему он не может жить, как все нормальные люди ?» — А я поначалу пытался что-то отвечать, спорить, доказывать, мне казалось, что всё происходящее со мной, происходит и с другими людьми, что всем людям жалко больных, сумасшедших, бродяг, нищих, бездомных, пьяниц, калек, и что все они также просто, естественно и бесстрашно выпускают из себя эту жалость и покоряются ей до конца; и я возражал, недоумевал, раздражался и, наконец, плакал, видя, что всё напрасно, что я просто бьюсь головой о камни, что я вообще отделён от ещё вчера родных и знакомых мне людей стеной непреодолимого, необъяснимого отчуждения, неизвестно когда выросшей и отгородившей меня от них. Ка́к плохо мне было от этого духовного одиночества, от отсутствия хоть какой-то моральной поддержки; но мне ничего не оставалось, как только терпеть всё это, потому что всю жизнь, с самого детства я искал то Существо, Которое вытерпело бы ради любви ко мне всё, и потому, найдя Его, я сам теперь должен был вытерпеть всё ради любви к Нему. И я терпел.
Всё чаще мне приходили на память словá из Писания, которое я читал очень внимательно и доверчиво, словá, которые Бог сказал Аврааму: «Уйди с родины твоей, от родственников твоих и из дома родителей твоих, и иди в ту страну, которую Я укажу тебе». Я всё не мог понять, ка́к мне исполнить эти слова, куда мне идти в моей жизни, где́ мне спастись от моих родственников, если передвигаться по той стране, в которой я вырос, без веского и разрешённого властями основания нельзя? Но и дόма я уже не мог оставаться, я готов был лучше умереть, чем видеть каждодневную, однообразную и тошнотворную суету домашних, слышать с утра до вечера их бесконечные разговоры о еде, о ценах на рынке, о погоде и о политике. И разве не так бывает в каждой истинной духовной жизни, что однажды утром ты уходишь из дому, не боясь уже ничего — ни лишений, ни смерти, ни тюрем, ни бездомности, потому что самое худшее находится именно там, откуда ты уходишь. И я ушёл.
Но времена были не те. Вольное время Авраама, время странников и паломников, когда ногами хоть в какой-то степени можно было следовать за зовом сердца, миновало. Вокруг была империя — беспощадная, жестокая и ни в чём не разбирающаяся тюрьма, протянувшаяся на тысячи миль во все стороны света и зорко наблюдавшая за каждым шагом каждого человека. И через четыре дня меня схватила полиция, обыскала, подвергла допросу, отобрала Библию, которую я взял с собой (правда, потом я выпросил её обратно), предупредила об ответственности за бродяжничество, продержала ночь за решёткой и отпустила, пригрозив в следующий раз лишить меня свободы на год. Я повиновался, вернулся домой, но через две недели, не в силах терпеть домашнюю обстановку, уехал снова, уже в другую сторону, подальше от того мéста, где меня схватили в первый раз. Но в этот раз я вернулся уже сам.
Я вернулся потому, что в этих походах и скитаниях понял: телесное бегство не приведёт меня в Страну Бога и не уведёт меня от моих родственников, — для этого нужно какое-то другое, духовное бегство, правил и законов которого я тогда ещё не знал. А телесные странствия мои и нужны были только для того, чтобы я понял, что они бесполезны.
Сидя теперь безвыходно дόма, как в тюрьме, я не переставал задаваться вопросом: кáк же мне, человеку другой эпохи, живущему в других условиях и обстоятельствах, исполнить слово Бога к Аврааму, а также множество других слов и заповедей, смысл которых, как я чувствовал, вечен и касается меня, но исполнение которых затруднено или вообще невозможно из-за каких-либо внешних, независимых от меня, обстоятельств. Мало того, ухаживая за телесно больными и беспомощными людьми, попадая, вследствие этого тяжелейшего служения, в необычные для меня ситуации и положения, сталкиваясь в самом себе с невообразимыми доселе противоречиями и противодействиями, я постепенно стал замечать, что живая жизнь намного сложнее и многообразней любого Писания, что Писанием можно руководиться лишь в каких-то общих и безличных ситуациях, но на него невозможно положиться в определённых делах и усложнённых поступках моей собственной, не описанной в нём, жизни. Всё ясней и ясней я видел, что жизнь моя и других людей настолько запутана и сложна, настолько изуродована и извращена, настолько больна и удалена от Природы и от всего естественного и вечного, что провести меня по ней, а тем более вывести меня из неё и спасти от её явных и тайных ловушек, не сможет никакое, даже самое совершенное и самое священное Писание.
«Чем же, в самом деле, — думал я, — руководились в своей жизни Ной и Авраам, Исаак и Иаков, Иосиф и Моисей, Иов и Илия, Иеремия и Исайя, а также тысячи других простых, неучёных, но честных и любящих людей ? Ведь у них не было Писаний. Значит, живое слово Бога вело их по жизни, живое, а не писанное. Да разве можно, в самом деле, втиснуть жизнь в книгу ? Неужели же теперь Бог без книг не говорит людям, чтό и кáк им делать ? Но кáк же тогда жить, чтό же тогда делать ? Кáк исполнять заповеди, если в одних случаях душа оживает от их исполнения, а в других — умирает ? Чего же, в конце концов, слушаться: души или заповедей ?»
Не зная ка́к быть, я всё же постепенно, со слезами и молитвами, с ужасами и кошмарами, стенаниями и рыданиями, научился замечать, что жизнь в моей душе всякий раз возникает не от исполнения каких-то заповедей, а только от послушания сердцу или разуму, только от повиновения чему-то тому, что живёт и дышит во мне самом как живое существо, никем не признаваемое, никем не прославляемое и вообще никем не замечаемое в этом мире. Просто иногда его голос совпадает с заповедями, а иногда полностью им противоречит. Ка́к должно было быть, я не знал, а руководился только ощущением жизни в душе, чувством приподнятости и уверенности в дальнейшем пути. Да я всегда и жил так, только бессознательно: сердце всегда чувствовало, каких слов слушаться, а каких — нет; какие обстоятельства преодолевать, а каким — покоряться; каким желаниям отдаваться, а какие — подавлять в себе; с какими людьми общаться, а каких — избегать; куда идти, а куда — нет; что́ делать, а что́ не делать, и так во всём, всегда и всюду. Просто я не всегда покорялся сердцу из-за того, что люди не учили меня этому, а, наоборот, учили слушаться чего угодно и кого угодно — только не сердца, — над сердцем же все посмеивались. И потому, запуганный и запутанный ими, я много лет жил, не доверяя тому, чему единственно надо было доверять.
Однажды, в очередной раз размышляя об этом, я открыл Писание и с удивлённой и благодарно–восторженной радостью прочёл словá, которых мне так не хватало для поддержки, без которых я не мог уверенно идти тем путём, которым и так шёл всегда и не мог не идти, но в правильности которого, из-за мнений и отношений окружавших меня людей, постоянно сомневался. Эти слова находились в 37-й главе Книги Премудрости Иисуса, сына Сирахова.
Сын мой! В течении жизни испытывай душу твою и внимательно наблюдай, что́ для неё вредно — и не давай ей того; ибо не всё полезно для всех, и не всякая душа ко всему расположена. Держись совета сердца твоего, ибо нет для тебя никого вернее его; душа человека иногда более скажет, нежели семь наблюдателей, сидящих на высоком месте для наблюдения. Но при всём этом молись Всевышнему, чтобы Он управил путь твой в истине.
В 32-й главе этой же Книги есть следующие слова: «Во всяком деле верь душе твоей, и это есть исполнение заповедей».
Больше я не сомневался относительно того, где́ искать руководство для жизни. Я понял, что Бог — мой Истинный Отец — живёт не в Библии и не в других каких-либо священных и несвященных писаниях, а только в моём сердце, в моём разуме и в моей душе. И я пошёл осваивать страну моего сердца, моего разума и моей души, как люди осваивают новые материки и океаны. Там ни родственники, ни империя, ни мирское, ни церковное сообщество не имели власти надо мною, там повелевал и царствовал один только Бог, и душа обретала надежду на вечную жизнь и вечную радость, учась покоряться и покоряясь Ему. Там могло сбыться и только там и сбывалось то, что не сбылось и не могло сбыться на Земле — там сбывалась моя любовь к Богу и любовь Бога ко мне.
Дальнейшее не расскажешь так просто, да и не нужно, потому что, я думаю, тебе уже и так ясно, что я — обыкновенный любящий и правдивый человек, для которого главное в жизни — это любовь и открытость в отношениях между людьми. А необыкновенность моя заключалась лишь в том, что в юности, зайдя в тупик, я не постыдился позвать на помощь Отца и, благодаря Его поддержке и Его руководству, не изменил, подобно многим моим сверстникам, тому, что было и навсегда осталось для меня главным.