Автор: Ирина Иванова
Стоит шагнуть под своды подземного перехода — наушники захлёбываются песней и глохнут. Хозяин с шипением вытаскивает их, прожигает взглядом, радуясь, что не достались ему способности какого-нибудь книжного мага; а то б завоняло палёной резиной, потёк по рукам расплавившийся провод, и что делать, куда бежать? А если кто заметит — хулиганом обзовут как пить дать, повезёт если полицию не вызовут!
Но в пальцах ничего не плавится, в пальцах зажаты сломавшиеся наушники. Вздохнув, Хозяин втыкает их обратно, крутит штекер в телефоне, пытаясь поймать то самое положение, в котором будет слышен какой-никакой, а звук. Тщетно. И ведь два месяца всего ходит, что за ерунда? И сразу оба наушника вышли из строя, не один, как бывало раньше; вот уж если не везёт — так по полной программе.
— Замечательно, — цедит Хозяин. Прячет телефон в карман — и немедленно об этом жалеет: ближайшая лампочка, помигав, со щелчком гаснет, а за ней и все остальные, словно гирлянда, только неправильная, почему-то горящая густой-густой темнотой — и ни на какой свет она эту темноту не променяет, сколько ни жди. А в телефоне, между прочим, был фонарик...
Залезть в карман — дело пары секунд, но Хозяин даже не косится в его сторону, окидывает взглядом оставшийся путь: вперёд и вперёд, сквозь темноту, пока не уткнётся носом в стену или не различит ступеньки, ведущие на поверхность. Неужели не пройдёт несколько метров — тем более, рядом, в паре шагов, живой шумный город, он не один, он всегда может выбежать наверх! Да и не ребёнок уже, чтобы дрожать от страха и от каждого шороха подпрыгивать.
Накрутил себя, дурачок. Будто в подъездах лампочки никогда не гасли.
Спрятав холодные руки в карманы, Хозяин принимается считать шаги, чтобы занять чем-то голову, отвыкшую от тишины. Тишины?.. Хозяин оглядывается неуверенно, но ни единый лучик солнца не проникает под землю, не подмигивает ободряюще в густой темноте. Может, и зря оставил телефон в кармане?..
В паре шагов — живой шумный город. В паре шагов — другие люди, можно выскочить и схватить кого-нибудь за руку, просто в лицо заглянуть...
А он стоит среди подземного перехода, стук сердца еле в ушах различает, и темнота, подбираясь ближе, стискивает горло: не крикнуть, не проверить, оглох или нервы сдали. И весь мир, оставшийся там, на верхушке лестницы; мир с его трогательным очарованием трамваев, щекоткой ветра, хитрым подмигиванием фонарей...
Мир точно бы выключили — как лампочки в переходе. И если подняться наверх — темнота и тишина, рука об руку, придавят, словно беспомощного жучка, насадят бабочкой на иголку.
Колени подламываются. Хозяин утыкается плечом в стену — и, отрезвлённый этим ударом, хватает себя за волосы и тащит из болота, беззвучно вспоминая все известные проклятья; встряхивает хорошенько, пальцем грозит: лучшего места, чтобы с ума сойти, не нашёл? Навязал тут узлов из своих нервов, целую рыболовную сеть сплёл — и улов оказался богатый, ничего не скажешь!
Ну же, соберись! Остались-то сущие пустяки, чего расклеился!
Переборов желание развернуться, выскочить в какой бы то ни было мир и поискать переход наземный, Хозяин пытается пригладить волосы дрожащими пальцами и упрямо, стиснув зубы, шагает вперёд, к противоположному выходу. Если не подведут ноги — через считаные секунды окажется на воздухе — и сощурится на солнце, утонет в гуле автомобилей, одними губами прошепчет миру, как же всё-таки любит, несмотря ни на что...
Над головой скрежещут — словно когтями по железной трубе проводят. Показалось же, да? Или ветер завывает... Обычно вой не похож на скрежет, но сейчас любое пёрышко защекочет нервы до полусмерти — и любой невинный вздох обернётся рычанием зверя.
Звук повторяется — единственный звук в... в целом мире, если не считать частого пульса в ушах. Кажется, и правда когтями по трубе ведут. А потом, наверное, — по беззащитному горлу: забыл, как назло, шарф, так спешил на работу... Впрочем, спас бы шарф, а?..
Руки шарят в карманах в поисках какого-нибудь оружия, но что там нашаришь, кроме автобусных билетов и мятной жвачки... — а Хозяин, вместо того чтобы пуститься бегом в привычный человеческий мир, разворачивается и запрокидывает голову: давай, жри, тварь поганая.
В конце концов, чужими зубами по узлам своих нервов — не самое плохое лечение.
Тварь поганая не торопится жрать. Тварь поганая смотрит вполне человеческими глазами, голову человеческую набок склоняет, руками человеческими за длинные железные трубы держится. И ползёт к стене, передвигая человеческие ноги. Крылья только у неё нечеловеческие совершенно, когтистые и перепончатые.
А как бы, интересно, выглядели человеческие крылья?..
— Ты кто? — хлопает глазами Хозяин, позабыв, что пару минут назад еле стоял на ногах и ни слова выдавить не мог. Много бездомных он в своей жизни повидал, но чтобы они по трубам под потолком ползали... И чтобы сзади у них свешивался хвост?!
Тварь не отвечает, ползёт шустрее к проёму в стене. Того и гляди сиганёт туда — и вся тайна пропадёт вместе с ней; или с ним: лицо-то вроде мужское...
Хозяин, подпрыгнув, цепляется за хвост — не представляя, что будет делать, если хвост вдруг отвалится или оторвётся; то есть нет, очень даже представляя: извиняться, бежать или пытаться помочь. Но хвост остаётся и в руках, и в твари; и тварь, замерев, просит вполне человеческим недовольным голосом:
— Отпусти.
— Скажи, кто ты, — отпущу.
— Внемглух, — цедит тварь; злится, кажется: голос всё больше похож на недавний скрежет когтей. Или, может, то как раз голос и был?..
— Кто? — переспрашивает Хозяин, и тварь наконец отворачивается от стены, смотрит сверху вниз в глаза, и вокруг её зрачков мерцает ровный жёлтый свет. Приходит дурацкая мысль: а если свет ламп в переходе — теперь в её глазах? Навсегда или?.. А если вспыхнут заново лампы под потолком — какой цвет примут глаза?
— В-не-м-г-лу-х, — буквально по буквам повторяет тварь. И склоняет голову набок, щурится из-под светлой чёлки: — Ну что, доволен?
Хозяин — словно Иван-царевич, поймавший за хвост жар-птицу — и ведь не с пером оставшийся, а с целой птицей. Кто в здравом уме после такого разожмёт пальцы?
— А что ты здесь делаешь?
— Сижу, блин, и на тебя смотрю! — огрызается Внемглух, точно и не жар-птица, а настоящий серый волк, перепутал ты что-то, Иван-царевич... — У нас был уговор: я представляюсь, а ты меня отпускаешь. А мой хвост почему-то до сих пор в твоей руке!
Хозяин отводит взгляд, да недалеко, получше Внемглуха рассматривает. А у того крылья не из спины растут, всего-то на плечи накинуты, будто человек в костюм нарядился. И к чему этот абсурдный маскарад? Где это видано, чтобы люди, крылья нацепив, под потолком в подземном переходе сидели и случайных прохожих пугали?
— Ты ведь человек? — осторожно спрашивает Хозяин, заглядывая Внемглуху в глаза.
— Человек, человек, — устало кивает тот, потирает веки пальцами, и от этого движения покачивается его крыло, прицепленное к руке. — Но, — он снова прожигает жёлтым взглядом, — на полставки. А на оставшиеся полставки — Внемглух. Подземный, на минуточку!
— И сколько платят? — любопытствует Хозяин. Не заделаться ли Внемглухом, не раздобыть ли себе крылья, не ползать ли так же по железным трубам и глазами жёлтыми прохожих не прожигать?.. Всяко лучше для нервов, чем с заказчиками препираться и в итоге всё равно делать так, как считают нужным они.
— Всё на чистом энтузиазме, — вздыхает Внемглух, подпирая голову кулаком. — Но знаешь, если я не буду делать чудеса — кто будет? А так, глядишь, поползаю по трубам, нарядившись в крылья и хвост, — и мир так привыкнет к Внемглуху, что однажды, когда я не приду, сам его воплотит. Только уже настоящего. — Внемглух потягивается, расправляет плечи и машет рукой-крылом: — Иди давай своей дорогой: мне вообще-то положено от пристального взгляда прятаться, а ты мешаешь.
Хозяин с сожалением отпускает мягкий пернатый хвост, и Внемглух торопливо скрывается в разломе в стене. Бормочет оттуда:
— Сейчас и свет, и звук вернутся, можешь втыкать свои драгоценные наушники...
— Так это правда был ты? — подпрыгивает Хозяин, пытается хоть мельком на Внемглуха взглянуть, где он там вообще сидит... — но тщетно: проём слишком высоко, а темнота всё ещё застилает переход.
— Крылья, может, у меня и ненастоящие, зато на такие чудеса моих умений хватает, — с гордостью отзывается Внемглух.
И лампочки над головой щёлкают одна за другой, и Хозяин, привыкший к темноте, щурится, отмахивается невольно, как от надоедливых мошек. И тишину как рукой снимает: наваливается со всех сторон гул автомобилей, точно из подземного перехода угодил на оживлённую трассу, того и гляди сшибут.
Драгоценные наушники оживают, как Внемглух и говорил: из кармана доносятся отголоски музыки. Хозяин уже думает вставить их в уши и шагать как ни в чём не бывало по своим делам — но, облизнув губы, задирает голову и привстаёт на цыпочки.
— А ты завтра здесь будешь? — шепчет, опасаясь кричать: вдруг кто из прохожих ровно в этот момент спустится и всё услышит? Человек, шепчущий в стену, выглядит, конечно, не менее странно — но хоть не слышно, что именно он шепчет.
Слух у Внемглуха, должно быть, отменный:
— Буду, — коротко доносится из проёма
— Я... я тогда завтра приду, — обещает Хозяин. Растерянно взъерошивает волосы: а с чего стукнуло в голову, что Внемглуху кто-то нужен? Настоящим Внемглухам, наверное, ни капли не одиноко целыми днями в подземных переходах сидеть, даже наоборот, раз уж от пристальных взглядов они в стены прячутся...
Но он ведь только на полставки Внемглух — значит, на полставки ему по-человечески одиноко. Или в роль Внемглуха он сбежал от таких вот надоедливых людей, которые в каждой бочке... в каждом стенном проёме — затычка?
Внемглух не прогоняет; не говорит и, впрочем, что рад будет видеть. Хозяин неловко переминается с ноги на ногу; вздохнув, затыкает уши наушниками, делает несколько шагов под грохочущую музыку...
И скорее угадывает, чем слышит, что просят обернуться.
И успевает поймать в ладони коричневое Внемглухово перо — на ощупь совсем как настоящее, щекочет пальцы, мерцает неровным жёлтым светом — или то горят лампочки над головой?
Завтра, значит, всё-таки будут ждать?..
И обязательно дождутся.