— Где рыба?
— Щука?
— Щука.
В эту минуту я, наверно, походил на малыша, у которого отобрали любимую игрушку.
— Крестницу, выходит, на Кеми завел?
— Выходит.
— Ладно, ты еще успеешь свести с ней счеты. Пошли! Уха стынет.
Он действительно сварил уху: пригодились «тигры». Ночью наживил ими два спиннинга и поставил на тормоз. Почти сразу взял окунь. Второй, по словам Максима,— чистокровный горбач, и щучка засигналили утром.
Ели уху в палатке: загнал дождь. Ели по-старомодному: держа ложку над ломтем хлеба.
После завтрака Максим «прилег вздремнуть». Я взял спиннинг и пошел к перекату сводить счеты с «крестницей».
Дождь все сыпал. Куличок молчал. Лениво переливалась река. Ни щуки, ни окуни не брали. Сначала я бросал «Кеми», потом «Байкал», потом «Трофимовку». Наконец поставил свою коронную «капельку», переделанную из двухлистки. Но и на «капельку» поклевок не было.
Забрасывать стало труднее (грузило тоже пришлось заменить на меньшее), мешал грубый намокший дождевик.
«Еще десять забросов,— сказал я себе,— и пойду к костру». На четвертом забросе почувствовал поклевку — слабую, неуверенную и уже подумал, что показалось, как упругие рывки, по-видимому, небольшой рыбины, заметавшейся где-то там, в невидимой глубине, зарядили тело чувством не новым, но каждый раз по-своему неповторимым и радостным. Я начал торопливо накручивать жилку.
Недалеко от берега заметил жертву. Это был крупный, по^боевому взъерошенный окунь. Я видел скошенный на меня черно-красный глаз и неровные темно-зеленые полосы. Он шел на большой скорости вдоль берега. «Неужели и этот»,—подумал я и сделал рывок. Ошалевший окунь, как из пращи, вылетел из воды и мягко шлепнулся на песок.
На песок полетел и дождевик, хотя дождь все шел. Теперь я забрасывал без»счету, втайне надеясь угостить Максима своей ухой. Вскоре, собирая мокрыми боками песок, на берегу выгибался второй окунь.
Третий не попадался. Дождь заставил меня сначала надеть дождевик, а потом и вовсе уйти в палатку.
В этот день дождь так и не переставал. Шел неторопливо и деловито, будто творил какую работу. Так же деловито трудился он на второй день и на третий. К вечеру обычно затихал. В бездонной, беспорядочно мечущейся сырой мгле вырисовывались облака. Они то медленно двигались с запада на восток, то вовсе стояли на месте. Закат красил их в красные цвета самых тонких, изысканных оттенков. И тогда мне казалось, что после долгого и трудного пути они останавливались, чтобы отдохнуть и блаженно подремать, поддерживая друг друга усталыми плечами. Впрочем, утомленными они казались не всегда. Иногда они больше походили на вырядившихся в яркие платья модниц, заполнивших собой огромный праздничный зал и не знающих, что же делать дальше.
Гасла заря — исчезали модницы.
А ночью начинал сеять дождь. К утру он усиливался, днем становился окладным, и все наши надежды на хорошую погоду пропадали.
Мы жгли костер, сушились, слушали куличка, лопатили песок и грели на нем бока. Максим откармливал «тигров» и комаров, я стегал свое улово. Общими усилиями налавливали ровно столько, чтобы не забыть, как пахнет уха.
Конечно, мы могли спуститься ко Второй избушке и устроиться там с большим комфортом. Но это походило бы на бегство. И, чтобы оправдать наше пребывание на Чёрной косе, мы говорили:
— Июль — не осень. Дождь не может идти неделю подряд. Не сегодня-завтра он кончится.
— Место у Черной косы — самое уловистое на Кеми. Еще никто не возвращался отсюда пустым.
— Что еще хорошо,— заключали мы, —сюда почти не заглядывают рыболовы. Вся рыба — наша.
Так мы успокаивали себя. А дождь все лил. И хотя место у Черной косы было самым добычливым и рыболовов здесь, кроме нас, не было, в нашем садке не прибывало.
Так прошло три дня. На четвертый утром Максим, глядя на размытый горизонт, сказал:
— Дело — швах.
— Ты чем-то огорчен? — спросил я.
Максим посмотрел на меня внимательно.
— Неужели не надоел тебе этот дождь?
— Он начинает, даже нравиться. Под него хорошо спится.
— А улов? Устраивает?
— Вполне. По крайней мере не надо заботиться о таре.
— Тогда пиши—задание выполнено: от моего радикулита не осталось и следа.
«Ку-у-лик!» — вмешался в наш разговор куличок.
— Как ты думаешь, о чем он?
— О-от-лично! — перевел я с птичьего языка.
...Возвращались самосплавом. Мотор, как мы и предполагали, не завелся. Но большой нужды в нем не было. Нашу лодку несла сама Кемь. И оттого, что сама Кемь несла нашу лодку, что за бортом певуче тянула вода, а высокие ели справа и слева вели неторопливые хороводы, мне все казалось, что природа чествует нас, меня и Максима, будто мы возвращаемся с большой победой.
Максим сидел на веслах, но брался за них только на перекатах, где лодку обвивали тугие жгуты из красноватых струй. Он не расставался со спиннингом, все еще надеясь поправим дело. Я тоже орудовал спиннингом, но, как и Максим, без успеха.
На широких плесах песня за бортом стихала, хороводы останавливались. Мы кружились на месте.
Вечер нагнал недалеко от устья. Жгуты на перекатах Окрасились в рубиновый цвет. Без опоздания явились облака, будто пришли прощаться.
А лодку встретил уже Енисей.
У него нрав другой. Он не стал церемониться с нами, а, перебросив через наши плечи бечеву, припасенную Максимом, затеял с лодкой такую игру, что, будь до города хотя бы на один километр больше, мы упали бы на холодный галечник недвижимыми. Я видел^ только ноги Максима да мокрый галечник. Слышал больше. Слышал, как скрипела уключина, как сопел Максим, как позванивала галька.
А в светлой комнате, туго забитой теплым воздухом, я услыхал еще звон колокольчиков...
От ужина отказался. Сил раздеться и умыться не хвантло. Бросил на пол какую-то шубейку, в голова—старенькое пальтецо, повалился и тотчас заснул.
На следующий день я покинул Енисейск.
Вот так я провел последнюю неделю отпуска. Куда девались остальные дни,— не знаю. Пробовал вспомнить и не мог.
г. Красноярск
Еще больше интересного о рыбалке и охоте на сайте velesovik.ru и в нашей группе Вконтакте.
Приглашаем Вас отправиться в удивительный мир рыбалки и охоты в любое время и в любую погоду.
