От слуги до героя: трансформация образа учителя в русской литературе.

Когда слово «учитель» стало звучать гордо, и что смешного находили в своих учителях их подопечные? На эти вопросы каждая культура отвечает по-своему. Российская традиция имела сложные отношения с распространением образования, начиная со времён Ярослава Мудрого. Кажется, что эта часть социальных преобразований никогда не давалась нам легко. А, значит, такая болезненная и остросоциальная тема не могла не найти отражения в литературе. Слово «учить» этимологически связано с «приучать». И, наверное, это особенно справедливо для ситуации нашего государства, будь то период раннедревнерусского государства, Петровской России или Советской власти. Вопрос об отражении образовательного процесса в древнерусской литературе весьма сложный, как и вопрос о том, какие письменные источники этого периода мы можем (и можем ли вообще?) называть литературой. Чтобы немного упростить задачу и избавиться от лишних теорий, начнём нашу литературную историю с известной точки, а именно – со времён Петра Великого. Образовательные реформы Петра I сталкивались с сопротивлением со стороны консервативной части общества. Знатные семьи, привыкшие к неограниченности собственной власти, всё ещё не хотели сдавать позиций. Тем более, когда дело касается судьбы их детей. Обучение воспринимали как бесполезное занятие, которое требует затрат, а, главное, наносит урон обучающемуся. Действительно, реформа Петра не была идеальной. Известно, что в 1711 году ученики Навигационной школы бежали почти в полном составе. Причиной побега стал голод, наступивший из-за отсутствия государственного финансирования школ. Чтобы детей не пытались «спасти» от образования, Пётр предписал выдавать прошедшим обучение «свидетельствованные письма», без которых не разрешалось жениться. Несмотря на то, что «Недоросль» была написана в 1782 году этот закон всё ещё сохранял свою силу. Неудивительно, что отношение к обучению самого «недоросля» и его семьи чисто формальное. «И без наук люди живут и жили», - вот мнение госпожи Простаковой. А что же учителя? Пытаются ли они как-то перевоспитать Митрофанушку и его семью? Цыфиркин и Кутейкин персонажи комические. Они боятся г-жу Простакову, готовы отступить перед бездельем и тупостью Митрофанушки. В тексте они всегда появляются вместе, не существуя один без другого, не представляя по отдельности никакой ценности. Их речь показывает, кто они на самом деле: бывший семинарист и отставной солдат. Их ругают, им не платят, но они терпят. Хотя они и обладают некоторой образованностью, а Цыфиркин даже окажется образцом честности, никакого авторитета у этих учителей нет и не может быть, потому что в мире г-жи Простаковой авторитет можно заслужить только с позиции силы. Есть в пьесе и учитель-самозванец: бывший кучер Вральман, поступивший гувернёром к Простаковым. Он гораздо больше нравится г-же Простаковой, потому что притворно жалеет Митрофана и не даёт ему заниматься, чтобы не «замучить». Ни один из этих учителей не выполняет своих функций. Все они подчинились невежеству своих хозяев и не способны ему противостать. Есть среди героев и те, кто выполняет воспитательную функцию, не являясь учителем «по форме». Правдин и Стародум – настоящие наставники. Не только то, что они говорят, но и то, как они делают, имеет значение. Наставник стремится донести до ученика истину, его речь построена как монолог, отличающийся особенной афористичностью. На первый план выступает воспитание нравственное, а не предметное. Традиция, заложенная в России Фонвизиным, просуществовала почти весь XIX век. Образ учителя-шарлатана появляется у Пушкина в романе «Дубровский». Учитель-француз Дефорж выбран в гувернёры лишь благодаря своему иностранному происхождению, но не имеет педагогических навыков, как и Вральман Фонвизина. И в «Капитанской дочке» учителю Бопре отведена та же роль: «он был добрый малый, но ветрен и беспутен до крайности. Главною его слабостию была страсть к прекрасному полу; нередко за свои слабости получал он толчки, от которых охал по целым суткам. К тому же не был он (по его выражению) и врагом бутылки, то есть (говоря по-русски) любил «хлебнуть лишнее». И буквально в следующем абзаце видим, что совпадение снова не случайно: герой сообщает, что он «жил недорослем, гоняя голубей и играя в чехарду с дворовыми мальчишками». Таким же бестолковым, хотя и чуть более грозным, остаётся учитель и в произведениях Гоголя. В «Мертвых душах» учитель сыновей Манилова уже не бездействует, учит, но при этом явно далёк от настоящего наставника. Об этом говорит следующая характеристика: «учитель был большой любитель тишины и хорошего поведения и терпеть не мог умных и острых мальчиков; ему казалось, что они непременно должны над ним смеяться». Но всё ещё сохраняет черты наёмника, прислуги и готов «смеяться с усердием», как только замечал ухмылку своих учеников. Насколько такое положение дел во всех случаях соответствовало действительности сказать наверняка сложно. Но нам известно, что абсолютной выдумкой это не было. Наличие учителя, особенно иностранца, по-прежнему говорило о статусе семьи, о её соответствии светским нормам. При этом требования были невысокими. В своих воспоминаниях один из виднейших русских мемуаристов того времени, знакомый Пушкина, Филипп Филиппович Вейгель, писал о своём учителе следующее: «учители ходили из сих школ давать нам уроки, которые всегда спешили они кончить; один только немецкий учитель, некто Гильфердинг, был похож на что-нибудь». И само положение учителя в самом деле было положением, в первую очередь, слуги: «не такова была участь тех, кои принуждены были приняться за воспитание детей: звание учителя, в наших варварских понятиях, казалось нам немного выше холопа-дядьки, вечного соперника мусьи». К середине века ситуация незначительно меняется. Учителя реже показывают, как откровенно комического персонажа, но по-прежнему, как правило, отказывают ему в роли просветителя и настоящего наставника. О своих учителях пишет А.И. Герцен: «разумеется, что и за учителями не было никакого присмотра; однажды условившись в цене, ― лишь бы они приходили в свое время и сидели свой час, ― они могли продолжать годы, не отдавай никакого отчета в том, что делали». Также и у Л.Н. Толстого в «Отрочестве» фигура преподавателя нависает над ребёнком как нечто неприятное и тягостное. Тем не менее, образ уже далеко на комический, учитель становится всё строже, методы его всё более грубыми. Особенной грубостью отличаются учителя приходских школ, училищ и гимназий, то есть мест, где ребёнок вдвойне беззащитен, оставшись без дома и родителей. Учитель в это время это, прежде всего, чиновник. Он может по своему усмотрению подвергать наказанию тех, кто на его взгляд провинился. Как учитель из «Чающих движения воды», бить или ставить на горох за ошибку. Доведённый до абсурда этот тип отражён в «Мелком бесе» Ф.С. Сологуба. Будучи склонным к тирании и подозревая всех в заговоре против себя, он беспощадно унижает своих учеников, клевещет их родителям, ненавидит их и винит в своих бедах. Таков сложившийся литературный образ учителя в начале XX века. Когда же происходит перелом, и учитель становится носителем «разумного, доброго, вечного»? По-видимому, это связано с наступлением советского периода. Советская власть при всей своей неоднозначности внесла огромный вклад в развитие образования, поняв его важность в идеологической борьбе. Теперь учитель занимается не просто передачей знаний, но воспитывает «нового человека»; теперь это не слуга, но наставник, почти что пророк. Не случайно в литературе учитель начинает описываться как подвижник, а его дела равны либо подвигам античных героев, либо святых. Причём теперь это не только «мужской образ», но и женский. Появляется учительница. Именно такой образ мы видим в рассказе А.П. Платонова «Песчаная учительница»: молодая выпускница учительских курсов своим упорством буквально побеждает (хотя бы на какое-то время) стихию. И этот тип учителя-героя сохраняется на протяжение всего века. В позднесоветское время он появляется в таких хорошо знакомых произведениях как «Обелиск» Василя Быкова и «Уроки французского» Валентина Распутина.